Свобода алого цвета.

      Этот мир окрасился в ярко-алые цвета, впитывая в себя все больше негативных эмоций, пока не забрал их насовсем.       Далекое будущее, на дворе 5100 год, у людей отобрали все. Власти уже давно установили тоталитарный режим. Запрещена свобода слова, печати, действий. Запрещены эмоции. Комендантский час начинается очень рано и заканчивается достаточно поздно. По улицам расхаживают военные, доверенные лица, приближенные к королю. Да, вновь к власти вернули королей, императоров, абсолютную монархию. Короли менялись, но все были жестоки и эгоистичны. Стоило сказать что-то не то и устраивали публичные казни на большой площади. Такой же серой, как и лица людей.       Никакой воли. Никаких мыслей. Это поколение воспитывали уже по распоряжению нынешнего короля. Дети жили под строгим надзором в интернатах, они сообщали о каждом своем действии, шаге, вздохе. Они не выражали никаких эмоций, только пустоту. Вглядываясь в глаза людей, можно увидеть в них свое отражение, столь стеклянными были их взгляды. Их готовили к войне, захвату других государств, они были опустошенными сосудами для убийств, марионетками, которых сделали невыносимо огромной кучей. У них отобрали всё, даже имена. Хотя аристократы имели имена, носили их и тыкали ими каждому встречному.       В подворотнях постоянно подсыхали лужи крови, рядом гнили трупы. Явно это веселились сливки общества, аристократы. Никто не мог ничего им предъявить, никто не мог их возненавидеть, никто не мог задержать, упрекнуть, ответить взаимно. Вездесущие видеокамеры наблюдали за потехами аристократов, докладывали обо всем королю и его приближенным, а те лишь усмехались, одобряя такое поведение. Камеры передавали и то, что происходит в серых бетонных стенах психбольниц, куда ссылали подозреваемых. Выявили лишь одну болезнь, которая была заразной. Эмоции. Их лечили в психбольницах, выбивали, так сказать, всю дурь из пустого разума зараженных.       Детям, конечно же, были даны имена, которые забывались со временем. Называть свои имена было под строгим запретом, каралось смертью. Гильотина, повешение, публичное растерзание. Один мрак. Пустышек выводили на площадь и показывали эти зверские убийства, втирая в их разум — если он, конечно, остался, — что это то, для чего они рождены, созданы. Что это их предназначение в жизни — жестоко убивать провинившихся, врагов, белых ворон общества. Общество не знает границ. Оно задавит иных, задушит, затопчет и не оставит возможности спастись. Общество опасно, жестоко, алчно. Но в то же время оно слабо. Если его разрушить, можно победить. Только никто еще не задумывался об этом.       «Номер «13-32-19», так они меня назвали. Я попала в эту психушку потому, что показала свои эмоции, удивилась в неподходящий момент. Ранее я жила с другими подростками, такими же странными, как и я. Мы объединились в небольшую группу, группу эмоциональных сосудов, которые, как говорят власти, могут устроить государственный переворот. Хотя не думаю, что мы смогли бы. Они ничего не могли сделать, только притвориться пустыми в тот момент, когда я показала эмоцию. Нас разделили. Страшно, страшно, страшно. Мне здесь страшно, неприятно, противно, мерзко, — думала светловолосая девушка, ровно сидя на кровати и смотря в пустоту. — Каждый день по маленькому экрану телевизора передают речь короля, этого ужасного человека. Человека ли? Каждый день здесь пациентов развлекают его словами об опасности эмоций, о «правильности», «идеалах». Как же мне это надоело. Если еще раз дам им повод усомниться во мне — попрощаюсь с жизнью. Хотя какова цена жизни в таком мире?»       Девушку зовут Люси. Она никогда не была аристократкой, хотя её отец был влиятельным человеком, имевшим неплохие связи с королем. Она была совсем маленькой, когда отец разорился и погиб от страшной болезни. Маленькую девочку забрали в интернат и начали промывку мозга. Она с каждым днем становилась все спокойнее и спокойнее, пока не погасла. Но глубоко в душе девушка не смогла забыть ни одного мгновения, проведенного в большом доме с более-менее живыми красками, с разрешением смеяться и плакать. Тьма загубила всё. Она осквернила славный род, все забыли, что такие люди когда-то существовали. Люси с трудом сохраняет равнодушие, когда вспоминает о минувшем времени.       Она всегда рвалась к справедливости. Едва сдерживалась, чтобы не плюнуть в лицо военным, когда они свысока смотрели на грязь, безымянных, изгоев, на пустые сосуды для убийств. Да, на будущих убийц, холодных и непоколебимых. Люси не хочет стать одной из них, она не хочет отзываться на так ненавистный ей номер «13-32-19», но ей приходится.       В больнице с пациентами обращаются ужасно: завтрак всегда в одно время, но порции ограничены — кто успел, тот и съел, остальные будут ждать следующей возможности; душ всегда только с ледяной водой, в кабинке темно, хоть глаз выколи, и всюду висят эти ужасные камеры. Люси каждый раз становилось мерзко от мысли, что кто-то смотрит за ней. Хотя что можно увидеть в них, если внутри кромешная тьма? В комнатах — если это называется не тюрьмой — царил постоянный холод. Спать приходилось на жёстких грязных матрасах, одежду никто не менял. Люси уже полгода ходила в донельзя застиранной кофте, в которой уже появились дырки.       За все это она ненавидит аристократов, короля, военных, жизнь. В то время, как она терпит эти мерзкие условия, богатенькие детки и взрослые наслаждаются теплом, сытной пищей, а не дрянью, от которой хочется скорее блевать, чем есть. Целыми днями она сидит на кровати и пытается не лишиться рассудка. Нельзя читать книги, записывать, рисовать, контактировать с чем-либо. Это все против закона. Вновь перед ней возник экранчик телевизора, по которому транслируется речь какого-то богатенького отброса.       «Замолчи, замолчи, замолчи!»       «Спокойнее, спокойнее. Если так будет продолжаться, я либо сгнию в этих стенах, либо буду повешена. Они могут придумать еще чего похуже. Я не хочу умирать. Но не лучше ли умереть в таком противном мире? Когда меня уже выпишут отсюда? Когда я смогу сбежать?»       Они несли чушь о новых законах, добавленных совсем недавно. Сказали о новых убитых, новых угрозах опасности. Еще пятерых застали за эмоциями, их всех жестоко наказали. Люси невольно обрадовалась, в последний момент воздержавшись от улыбки. Количество засечённых с эмоциями медленно росло. Еще сотню лет потерпеть — люди точно устроят революцию. Только Люси к тому моменту уже не будет в живых. Сто лет это безумно долго. Ожидание сводит с ума. Ожидание, тишина и страх. Эти три термина неразрывно связаны между собой. Это понимает блондинка. Она это понимает лучше, чем кто-либо другой.       Люси не смеет провиниться, ослушаться, показать эмоции. За невыполнение приказа пациентов секут кнутом, секут, пока жертва не теряет сознание, пока жертва может стоять на ногах. Люси часто видела эту процедуру, ей было жаль избиваемых, она хотела схватить военных за руки и обломать их. Девушка сама никогда не попадала в такую ситуацию. Только однажды. В тот день она получила наказание, на ее бледной коже все еще не прошли синяки, порезы, а руки, скрываемые длинными рукавами, до сих пор изрезаны и поколочены. И ведь нет возможности обработать раны.

***

      У него нет числового номера. Он из богатеньких, аристократ, живёт на всём готовеньком, не знает, каково это — быть пустым сосудом. Он живет в громадном особняке. Большие комнаты, дорогая мебель, задний двор с огромным фонтаном и прочими развлечениями. Парень живет там, но вовсе не радуется. Он всегда запечатан в четырех стенах, его никуда не выпускают. Его отец один из самых приближенных к королю, а он сам ненавидит это. Сидя в своей комнате днями напролет, Нацу занимал себя одними лишь мыслями — как сбежать из этого ада. Он валялся на большой кровати с мягким матрасом, теплым одеялом, выполненным в бордово-черных тонах по просьбе парня. Он смотрел днями за решетку на окнах, наблюдал за мёртвенно пустой улицей, где постоянно кого-то убивали. По ночам он слышал душераздирающие крики жертв, их первые и последние эмоции.       Нацу не понимал, почему властям и их приближенным можно показывать свои эмоции. Он ненавидел эту дискриминацию, хотел сбежать из этой ужасной страны и найти то место, где сможет жить спокойно, свободно. Где он влюбится. Запрет поставили и на чувства, на влюбленность, на любовь, на симпатию, на ненависть, боль, страх… Это распространялось и на верхние слои населения, сливки общества. Нацу было омерзительно наблюдать за тем, как король — его родной брат — отбирал на всеобщее обозрение жертв и смотрел, как они плодятся. Да, со всякими извращениями, со всей той грязью. Людей забавляло это зрелище, они требовали еще и еще, смеялись над центром внимания, делали ставки.       А по ночам они все снимали маску. Конченные некрофилы, извращенцы, сумасшедшие. Нацу определенно хотел сбежать из этого заточения. Многие подумали бы, что богачи живут в сказке, но Нацу, видимо, какой-то неправильный. Или наоборот. Белая ворона под прикрытием, двуликий хитрец. Лжет в глаза властям, что доволен жизнью, что у него нет разума, что он идет на поводу у короля. Будущий наследник большой корпорации. Ему суждено управлять казной, торговать с другими странами. Ужасная участь для парнишки, который и соседней улицы не видел.       Единственным лучом света во мраке была найденная им шкатулка. Он нашел её в небольшом кармашке под кроватью, достал и долго смотрел. Смотрел каждый день. Открывая её, он видел фотографию милой маленькой девчушки, которой едва можно было дать пять лет. Красивая, радостная, не знающая всей горести. Парень порой мечтал разыскать её, познакомиться, вернуть шкатулку. Но она, вероятно, уже либо мертва, либо стала таким же сосудом. Это не жизнь, это существование. Очень бессмысленное.       В комнату заходит отец, не стучась с закрытую дверь. Нацу едва успевает спрятать шкатулку обратно, встает с кровати и натягивает довольное выражение лица. Отец соблюдает все формальности, обращается с сыном вежливо, но парень часто слышал по ночам, как он унижает его перед другими властями. Нацу предупреждает, что скоро спустится и ждет, когда его отец уйдет. Он чувствует себя так, словно живет в тюрьме. Эта жизнь — его заточение. Он готов распрощаться с этой роскошью, готов променять её на холодный асфальт, готов сбежать на поиски той девушки с фотографии, не имея данных о ней.       Когда-то он спрашивал у отца, кто жил в этом особняке раньше. Тот лишь отвечал, что какие-то знаменитые ранее люди. Владелец дома умер, а содержать его мелкую дочку никто не хотел, вот другие аристократы и сплавили её в интернат. Нацу не раз спрашивал, как их звали, ту девочку с отцом, но никогда не получал желаемого ответа. Иногда короткое «не знаю», иногда строгое «не твое дело». Но в этот раз он попытается спросить ещё раз, а потом никто больше его не увидит.       Спустившись на первый этаж и зайдя в огромную столовую, Нацу утомлённо осмотрел каждую деталь. Большие люстры, свисающие с потолка, ярко освещали комнату. Каждый хрусталик переливался из белого в нежно-жёлтый цвет, а потом в яркий, что даже глаза резало. Длинный стол накрыт белоснежной скатертью, на нём стоят огромные блюда, манящие своим прекрасным запахом и выглядящие очень аппетитно и сытно. Нацу совсем не хочет есть, он стоит у входа в столовую и рассматривает голые стены. Все картины были сняты в целях, как сказал король, безопасности всей страны. Меньше воли — больше дела, меньше вероятность предательства, проявления эмоций. Картины, фотографии, книги… Нацу понимает, что хранит запретную вещь и сильно рискует этим, хоть и ценный наследник. Его могут заменить пустым сосудом или другим аристократом. — Отец, — начинает он равнодушным тоном, стараясь избежать дрожи в голосе. — Отец, я осмелюсь задать этот вопрос еще раз. Как звали предыдущих владельцев этого здания? — Никак не успокоишься? — холодно отвечает тот, прожигая сына своим резким взглядом. — Зачем ты интересуешься этой чушью? Даже если я тебе скажу, что-то изменится от этого? — Я только узнаю ответ и успокоюсь, — еще более равнодушно произносит Нацу, пусть в его душе всё ликует. Он готов скакать от счастья по столовой, словно малый ребенок. — Больше ни одного вопроса до конца месяца, — все так же отвечает Игнил, отец Нацу. В его голосе слышится сталь. — Джуд и Люсьена Хартфилии. А теперь садись ужинать и прекрати задавать бессмысленные вопросы.       Нацу быстро поужинал и удалился. Ему было противно. «Неужели даже интересоваться чем-то под запретом? Я слышал, что раньше люди изучали исторические события, даже просто спрашивали, какая погода была вчера, — разочарованно думал парень, уставившись в окно. — Этот мир прогнил изнутри, люди стали еще более самовлюбленными, трусливыми, они превратились в стадо куда большее, чем было несколько эпох раньше». За окном царит пустота, тьма. Ничего нового.       План побега родился из ничего. Ночью Нацу заклеил все камеры в своей комнате. Пришлось потрудиться, чтобы не пропустить ни одной. Решётки на окнах устранить не получилось сразу. Нацу перепробовал тысячу способов, но действовал исключительно тихо. Каждый раз перед тем, как сдаться, он вспоминал о неизведанном мире, рвался вперед. Он не хочет оставаться в этом доме. Ничего не получается. Решетки очень прочные и толстые, их не сломать, не перерезать. Точно общественное мнение, они будут крепкими и раздражающими.       Нацу проснулся потому, что его теребили за плечо. Он открыл глаза и увидел лицо своего отца и слуг, стоящих за ним. Оценивая ситуацию, в его голову лезут самые ужасные мысли: он заклеил не все камеры, он слишком шумел ночью, он где-то прокололся. Всё сводилось к тому, что парень переживал по поводу побега. Но все оказалось гораздо лучше. — Я решил, что пора тебе прекратить сидеть здесь и начать работать, — отстраненно говорит отец, точно ему не интересна судьба сына. — Одевайся быстрее и спускайся вниз к парадному входу.       Нацу не осмелился перечить. Он быстро собрался и выскочил из комнаты, засунув в карман маленькую шкатулку. Оказался у дверей быстрее, чем ожидал. У него появился хороший шанс сбежать в большой мир. За открытыми дверями он увидел пустоту, еще более омерзительную, чем видит за окном. Без вопросов он сел в длинный чёрный лимузин и уставился в пол. Нацу ощутил холод, давление, страх, который город впитал в себя. — Платить тебе никто не будет, и так целый особняк есть, — говорит его отец. — Но работать надо. Тебя устроили в одну психбольницу, позже приставят к одной буйной пациентке. — Аристократ будет работать? — спрашивает Нацу. — Твоего мнения никто не спрашивал. Соглашайся на то, что есть.       Нацу не смел ничего добавить, мол, его все устраивает. Оттуда проще сбежать, чем из дома. Да и вообще дом — понятие растяжимое. Нацу не знал, где его дом. Он только отправляется на его поиски.