twoj

Капли разбиваются о подоконник слишком громко — запускают в голове бесконечное эхо ломаным ритмом — отвлекают от лекции, путают мысли. За окном монохром и дождь, выкручивает изнутри, а в итоге страдает карандаш, стиснутый в тонких пальцах. Хосок забивает на последнюю пару и сбегает в пустой танцзал в северном крыле — излюбленное место, этот почти всегда пустует. Не было бы фестиваля через пару месяцев — Хосок нашел бы другую причину стирать ноги о паркет каждый день. Всю жизнь находит. Студент третьего курса хореографического отделения, танцевать — это что-то банальное, про необходимость кислорода, например. Он переодевается в свободное, широкое и мягкое, находит нужную музыку. Отходит на середину, растягивается, разминается, разогревается. Ритуал, запускающий кровь. Здесь нет окон, нет заползающей внутрь сырости. Ему, в принципе, нравится свое отражение: волосы бледно-рыжие, медные; одежда яркая, модная, цвета едва сочетаются, но кого это волнует. Он худой и верткий, двигается как на шарнирах — красиво. Хосок знает свои достоинства, но твердит себе, что до совершенства далеко. Спустя минут десять за спиной скрипит дверь, Хосок не слышит — чувствует кожей. Холодной волной колючих мурашек. Чон Чонгук, первокурсник с режиссерского — застывает на пороге тенью. Как обычно, в черных безразмерных шмотках, смотрит своими черными внимательными глазами. — Привет, хён. Голос мягкий, атласный. Почти осязаемый, стелется по коже вплотную. — Ну, привет. За последние две недели Хосок успел привыкнуть к этому явлению. Чонгук приходит каждый день после занятий, расчехляет камеру и снимает. И больше ничего не делает. Только смотрит черными глазами сквозь объектив и говорит — иногда. Можно соврать, что его присутствие незаметно, но мурашки от взгляда тонкими иглами царапают поясницу. Его притащил Чимин, мол, двоюродный брат Юнги, надо парню материал наснимать на какую-то там работу конкурсную, а дальше Хосок не запомнил ни слова, потерявшись где-то в мягком придыхании — «хён» — и секундной усмешке. — Я посижу тут? — он все еще мнется на пороге. — Даже если я откажу, ты все равно не уйдешь, — это не вопрос, а констатация факта. За эти две недели Хосок детально познакомился с упрямством отдельных личностей. Чонгук хитро смотрит исподлобья не отрываясь, тянет губы в улыбке и медленно качает головой. — Нет, хён. Не уйду. Хосок поводит плечами, сбрасывая ощущение голоса на коже, отмахивается — делай, что хочешь — и включает музыку. Он еще в первую неделю понял, что никакого конкурса нет, прижал вопросом Чонгука и не услышал ничего нового, все то же, с коронной ухмылочкой и едва уловимым придыханием — по оголенным нервам — «нет, хён». Бесит страшно. Что именно — непонятно. Чонгук сложный, что-то вроде колючей проволоки под напряжением. Что-то вроде зеркальной комнаты внутри - потеряться и не найтись. По скромному мнению Хосока, такие люди должны страдать ночными кошмарами. А еще странный момент осознания очевидной истины — Чонгук красивый. Какой-то очень живой, до него хочется дотронуться. Может, это и бесит — диссонанс внутреннего с внешним. Хосок танцует под темно-серое тягучее, на каждый бит — излом сустава. Размашисто, легко, как падающий карточный домик. Чонгук ходит по дуге, бесшумно — снимает. — Тебе по приколу что-ли, я не понимаю? — Хосок пытается отдышаться на паузе, стирает со лба пот тыльной стороной ломкой кисти. Дышит загнанно и озвучивает мысль раньше, чем понимает, о чем она, — нравится смотреть? Пошло. А в сочетании с колючими нотками — локальный апокалипсис. Хосок не успевает додумать, потому что спотыкается об оторвавшийся от камеры взгляд. Черный, густой, душный — ох, черт. Чонгук облизывает губы и тянет знакомую ухмылку: — Танцуй, хён. И хён танцует. И смотрит не в зеркало на себя, а сквозь камеру — на Чонгука. Глупые порывы. Хосоку как-то раз накуренный Юнги задвигал мысль, что вещам не нужно давать объективную оценку, надо трактовать их так, как тебе удобно, и тогда можно приблизиться к их истинному смыслу. Хосок чувствует себя накуренным. И трактует Чонгука как ему удобно. Чонгук под колючим недовольным взглядом ведет костяшкой пальца по острой линии челюсти Хосока, проводит большим по нижней губе — от его пальцев пахнет табаком. Чонгук скользит костяшками по скуле к влажным вискам, а Хосок только смотрит зло — но не вырывается почему-то. — Тебе пошел бы черный, хён. Хосок кладет ладонь ему на грудь и давит, дистанцируя. — Это не мой цвет. — Как скажешь, хён, — ухмыляется, скотина. В первый день последнего весеннего месяца Хосок утром подходит к курящему у ворот с однокурсниками Чонгуку. У Хосока волосы пахнут краской — черные, контрастируют с бледной кожей. Он подходит молча и притягивает запястье Чонгука — затягивается сигаретой зажатой между его пальцев, задевает губами кожу и смотрит в глаза. Прожигает. Чонгук смотрит как завороженный, а Хосок и не планировал с ним разговаривать — дым выдыхает уже на ходу. Фестиваль давно прошел, а Чонгуку и правда пригодилось отснятое — сдал в счет какой-то практической работы. У него на компе гигабайты отснятого, он монтирует по ночам как фанатичный служитель культа — работы на месяцы вперед. Нет причин продолжать это малообъяснимое безумие — но они продолжают. Хосок худой, Чонгук скользит пальцами по выпирающим ребрам под огромной черной футболкой, по впалому животу — кожа почему-то холодная — это все из разряда суеверного. Сорванное дыхание и безумие подкожно — расползается покалыванием, давно не легким. Хосок тонкий весь, ломкий, хрупкий — царапает плечи сквозь футболку и запрокидывает голову, открывая шею. У Хосока на сгибе шеи бледный след от укуса и семь тонн глупых вопросов от однокурсников, сестры, и парочка осуждающих — от Юнги и Чимина, как водится. А еще свежие следы от колючей проволоки где-то внутри — там, где кровь задается ломаным ритмом. В танцзале пусто и тихо, свет включать не хочется. На улице холод и дождь, а здесь — тьма с безумием играет в прятки. Со спины Хосока оплетают руки, губы задевают ухо — слышно ухмылку: — Танцуй, хён. И он танцует.