Отражение

Впервые Шурф заходит в ту комнату спустя три дюжины дней. Минуту или две стоит, уговаривая себя открыть дверь, наконец тянет беззвучно отворяющуюся створку и замирает на пороге. Смотрит туда, где стояла эта нелепая притащенная Максом конструкция, — и не видит ничего. Ни пыльного прямоугольника на полу, ни выцветшего пятна краски на стене, ни единой небрежно брошенной кассеты с кино. Словно бы и не было ничего — даже одеяла сложены идеальной ровной стопкой на краю постели. И еще очень, ненормально, невыносимо тихо. Шурф зачем-то идёт к этой стопке, ворошит ее носком белоснежного сапога, потом нагибается и поправляет загнувшийся от его собственных действий уголок. Приподнимает подушку, под которой Макс имел обыкновение хранить свои "сокровища", предсказуемо ничего не находит и едва заметно морщится, то ли укоряя такие непослушные исчезнувшие незнамо куда предметы, то ли вдруг не в силах совладать с тем, как неожиданно сильно колет в груди. Он запрещает домовладельцу сдавать эту квартиру. Исправно платит аренду каждые пять дюжин дней — вернее, составляет поручение в Канцелярию Больших денег, которая отныне будет за этим следить без его вмешательства, — нанимает прислугу, чтобы та распахивала здесь окна и впускала звуки. А спустя почти два года ловит себя на том, что обходит улицу Старых Монеток, сам того не замечая, будто и нет ее на карте Ехо. И, отругав сам себя, идёт проверить, как справляются с работой слуги. Дверь спальни поддается с едва слышным скрипом. Скверно: такие мелкие проблемы решаются щелчком, но отчего-то люди, следящие за квартирой, об этом не позаботились. Лонли-Локли мысленно добавляет в план на день пункт «уволить прислугу и найти новую», потом садится рядом со злосчастной подушкой, касаясь ее кончиками пальцев, прислоняется спиной к стене и прикрывает глаза. «Макс». Зов привычно уходит в никуда: нет такого человека и никогда не было, а все твои, сэр Шурф, воспоминания — не более чем весёлая, увлекательная, но закончившаяся, как и большая часть ей подобных, иллюзия. И он на долю секунды даёт волю тому беснующемуся внутри, в чем в кои-то веки согласен с Рыбником. Одеяльная тишина рвётся, разламывается не криком — воем, — стонет и гудит эхом воздух, и даже после того, как вой умолкает, в ушах все еще противно звенит высокая мерзкая нота, словно бы продолжная визжать уже самостоятельно. Шурф открывает глаза и озирается почти безумно, останавливая взгляд на заклеенном бумагой зеркале в углу у самой двери. Поднимается так стремительно, будто его ведет чужой след, рывком сдирает яркую бумагу и замирает, прислушиваясь. Оскаленная морда чудовища в зеркале почти живая, желтый звериный глаз словно бы следит за каждым движением, а стеклянная поверхность едва заметно вибрирует, издавая тот самый жуткий звенящий в ушах звук. Лонли-Локли осторожно снимает застрявшие на раме обрывки бумаги и касается зеркала лбом. «Макс». Получеловек-полузверь вскидывает мутные, затуманенные болезнью глаза, глядя на Шурфа так, словно в самом деле видит его перед собой. Вдруг узнает, отшатывается в испуге, бросается навстречу, но падает, не способный справиться с собственными ногами. Машет в сердцах рукой, отрицая, прогоняя непрошенное это видение, рычит что-то неслышимое отсюда, брызжет слюной, орет так, что видно, как напрягаются жилы на шее, потом отворачивается сам и горбится бесформенным оплывшим силуэтом на сиреневой брусчатке. Шурф пытается сделать шаг — и больно бьется коленом о деревянную раму, на миг теряя концентрацию. Видение гаснет моментально, словно выключенный телевизор. В комнате тихо, и только желтый глаз чудовища в зеркале все так же внимательно следит за каждым жестом. Шурф считает до двадцати и снова прижимается лбом к стеклу.