Те, кто вернулся, не видели райских кущ. Что будет после? Да нет никакого «после». Писк мониторов, похожий на комариный, голос врача, обозначивший время смерти. Нет ни Харона, ни агнцев, ни херувимов. Свет из туннеля, порывами бьющий ветер — всё это чушь, как в дремучем средневековье. После конечной кончаются все маршруты. #МальвинаМатрасова
Ветер-разбойник трепал молодую листву на деревьях. Небо заволокло серым покрывалом туч — ещё немного, и с неба на землю упадёт первая капля. Но солнце не желало сдаваться, словно ножом прорезая грузные облака, оно лило на землю свет, который оставался «зайчиками» на мраморных плитах. Однако на тропах между могилами то и дело начали мелькать силуэты. Люди спешили к кладбищенским воротам, не желая быть застигнутыми стихией врасплох. Солнечные лучи были уж слишком обманчивы. В этом мире люди давно не доверяют друг другу, что говорить о погоде? Пока одни торопились к выходу, другие не сдвинулись с места. Возможно, это были те, кто слишком долго не мог добраться до последнего пристанища любимого человека и не собирался уезжать так скоро, Бог знает, когда в этом сумасшедшем ритме придётся вырваться в следующий раз? А ещё это могли быть и те, кому, кроме кладбища, идти некуда. Нет, у этих людей есть дом и, может, помимо дома есть куча денег и все блага цивилизации, только возвращаться туда было незачем, а все возможные богатства давно не имели ценности. Мужчина, что подошёл к ограде, в которой было целых три одинаковых памятника, знал об этом не понаслышке. Когда-то его самого ноги попросту сами несли в это место. Он приходил сюда трезвым и пьяным, днём и ночью, умирал под палящим солнцем, промокал до нитки под ливнем, но не уходил. Сначала здесь была только могила его матери, что умерла молодой и красивой, когда он ещё был ребёнком. Потом появилась могила его отца, а когда в этой ограде возник третий памятник, с фотографией, на которой навсегда застыла с улыбкой такая же молодая и красивая девушка, чем-то похожая на маму — впору было сдохнуть. И сдох бы, если бы не она. — Проходи, Надюша. Мужчина открыл калитку ограды, та немного скрипнула, и он, вздохнув и в сотый раз напомнив себе, что пора бы смазать, пропустил вперёд маленькую девочку, на вид лет пяти. — Пап, я сама положу цветы, ты только не отпускай меня, держи за руку, ладно? «Не отпускай меня, ладно?» — в голове мужчины эхом прозвучала похожая фраза. К горлу подступил острый ком. — Никогда, — вслух произнёс он, сглотнув. То же самое он когда-то обещал её матери… Она лишь на мгновение выпустила ладошку, но, шагнув за калитку, вновь взяла отца за руку. Платье в горошек, вязаная кофточка и на голове ободок с бантиком. Серо-голубые глаза, румянец на щеках и русые кудряшки. Она бережно держала в руках красные розы и белые лилии, улыбалась так, что на щеках проступали ямочки, и была похожа на куколку. Проходящая мимо женщина в чёрном платке была полностью погружена в свои мысли, но, случайно завидев девочку, стоящую в ограде, не удержалась от улыбки. Её отец давно привык к тому, что прохожие умиляются, завидев малышку. Так было с её раннего детства, а сам он с тех же пор был благодарен Богу за то, что его дочка растёт копией матери. Матери, которой она никогда не увидит. Девочка не спеша подошла к памятникам и, оглянувшись на отца, которого продолжала крепко держать за палец, положила к подножью первого четыре красных розы. — Это тебе, бабушка, — произнесла малышка. Мужчина тем временем поднял глаза, читая надпись на мраморе. «Соколовская Анна Петровна». Девчушка сделала два шага и вновь обернулась, ища в глазах отца поддержку и одобрение. В бушующем океане жизни он был для неё единственным островом, как, впрочем, и она для него. Мужчина кивнул, еле заметно улыбнувшись, и детские пальчики аккуратно опустили ещё четыре розы к подножью другого памятника. — Это тебе, дедушка, — прозвучал тихий голосок. «Соколовский Владимир Яковлевич», — гласила надпись на мраморе. В руках малышки остались белые лилии, но она не двигалась с места, словно тот один шаг, который отделял её от третьего памятника, был невыносимо трудным. Папа тут же пришёл на помощь. Он присел на корточки рядом с ней, бережно сжал маленькую ладошку в своей ладони чуть сильнее. Пять лет назад он так же держал за руку её маму. — Это тебе, мамочка, — она наконец шагнула и опустила лилии на их место. Глаза мужчины и девочки одновременно посмотрели на памятник. Оба из последних сил держались, чтобы не заплакать. Просто каждый обещал себе держаться ради другого. «Родионова Виктория Сергеевна», — было написано на последнем мраморном памятнике. «Бабушка, дедушка, мамочка» — мужчина прокрутил в голове слова дочки. И несмотря на порывы свежего ветра, ему стало невыносимо душно. Все в одной ограде. А он ещё осыпал проклятиями врача, спасшего ему жизнь. Жить не хотел, дурак. Лёг бы четвёртым в ограду, что было бы с ней? Но что будет, когда она подрастёт, когда станет задавать вопросы… Вопросы, на которые у него нет ответов. Что ей сказать о смерти матери? Солгать, как когда-то отец солгал ему. Но где гарантия, что однажды правда не станет явью и не закрутит жизнь его дочери в адских жерновах? И, открывая ларцы с секретами прошлого, один за другим, она ступит на дорогу, с которой свернуть можно только в могилу. Дорогу мести. Как это происходит, он знал не понаслышке. Или же просто сказать правду? Да только правда в том, что её маму убили в день, когда она родилась. По вине её отца. Да-да, и сколько будет жить, он не перестанет настаивать на этом, ведь пуля, попавшая в спину её матери, предназначалась ему. Как рассказать ребёнку такую правду, как потом с этим жить, и стоит ли вообще это знать? Ибо, скорее всего, повзрослев, девочка всё равно захочет возмездия для убийцы. Выходит, круг замкнулся? Как ни повернётся жизнь, её итог — месть. Закон этого мира прост: одна месть рождает другую. Но он не мог допустить, чтобы дочь однажды повторила уже пройдённый им путь. Пусть будет другой, пусть просто станет счастливой. Девочка смотрела на надгробья, отец смотрел на неё. Он не знал, как ответить на все её вопросы, а в том, что она однажды их задаст, сомнений быть не могло. Оставалась одна надежда — их время придёт нескоро, а значит, он успеет что-то придумать. — Пап, а почему все зовут тебя «Мажор»? — вдруг спросила девочка. Она словно напомнила отцу, чтобы тот не расслаблялся — её вопросы настигнут его врасплох в любую секунду. Нужно быть готовым. Вопрос, прозвучавший сейчас, был для него не сложным, но тем не менее болезненным, ведь ответ на него крылся глубоко в прошлом. В прошлом, где ему казалось, что всё решают деньги. Где он был уверен, что всё и всех можно купить — зависит лишь от суммы банкнот. В прошлом, где он наивно полагал, что справедливость существует и что можно любить двух женщин одновременно. В прошлом, в котором Игорь Соколовский звался «Мажор».***
Брагин, тот самый, что был «звездой» Склифа, давно разуверился в этих сказках. Там ничего нет. Ни агнца, ни херувимов, ни лодки, ни плывущего в ней Харона. Там темнота — здесь палата реанимации и мерный писк приборов. Он не знал, кто решает, что будет дальше, уйдёт ли человек в темноту или возвратится сюда, к нему, на свет белых слепящих ламп. Он как врач сделал всё, что мог. Теперь всё зависит от невидимых сил и от этого парня по имени Игорь: захочет жить — проснётся. Брагин почесал затылок, вспоминая события прошлого вечера. Пока парня везли до операционной, готовили к операции и вводили наркоз, он всё бормотал: — Вика… Спасите Вику… Девушку, о которой говорил молодой человек, в этот самый момент в другую операционную везла жена Брагина, Марина. Позже женщина расскажет мужу, что спасти пациентку было почти невозможно, она сделала всё, что только могла, но пуля прошла навылет, задев жизненно важные органы. Операционная — это поле боя, врач на нём солдат, а скальпель его оружие. Однако, как ни старалась Марина, эту битву она проиграла. Когда смерть девушки была констатирована холодным мужским голосом, а Брагин перевёл парня в реанимацию, коллеги из «скорой» рассказали ему, что, когда они вошли в здание банка, на полу в луже общей крови лежали он и она. Парень до последнего не хотел выпускать её руку из своей и повторял лишь одно: — Я обещал никогда не отпускать её… А значит, и этот, казалось бы, мирно спящий парень, как и хирург, не раз проигрывавший смерти, видел её воочию и проиграл. И потому может и не захотеть жить, когда проснётся. Видавший смерть разуверился в этих сказках. После смерти ничего нет, и всё нужно начинать с нуля. Женская рука осторожно легла на плечи, Марина подошла, как всегда, неслышно. — Ты закончил — может, пойдём? — поинтересовалась она у супруга. — А то там девочки няню, наверное, замучили. — Как думаешь, он, когда проснётся, простит меня? — вместо ответа мужчина переадресовал жене новый вопрос. — Там не было шансов выжить, — голос Марины дрогнул. Женщина прекрасно понимала, о чём говорит муж, и, несомненно, чувствовала свою вину. Врачи — особая каста людей, и кажется, что с годами они обрастают «кожурой» и не ощущают больше ни жалости, ни боли, без каких-либо эмоций констатируя очередную смерть. Но на самом деле каждый проигранный в операционной бой оседает горечью в памяти и будет с ними всю жизнь. — Я знаю, идём домой, — Брагин поцеловал жену в лоб. Уходя, доктор обернулся и посмотрел на лежащего без сознания парня. «Захочет ли жить, когда проснётся?» — подумал он про себя.***
Видавший смерть Брагин вновь оказался прав. Едва открыв глаза, Игорь спросил о Вике. — Мы сделали всё, что смогли, но … Марина не успела договорить фразу, как парень вскочил и, опрокинув капельницу, дёрнулся в сторону Марины. Брагин интенсивно оттолкнул жену. Нарочинская сама испугалась не на шутку. Она уже не первый год работала в этих стенах, и, как и муж, видала всякое, но теперь, когда она была матерью уже двоих детей, ей было действительно страшно. Жизнь становится ценнее, когда живёшь для кого-то, кто нуждается в тебе. — Вику не спасли, а меня зачем?! — Игорь хотел кричать, но голос хрипел. Парень смотрел на мужчину и женщину в белом. Они не ангелы его, а палачи. Они вернули его к жизни, но к чему она ему теперь? «Мы сделали всё что смогли» — в этих словах тонули все предыдущие смыслы. Месть, облачённая в справедливость, больше не имела никакого значения, ибо у него забрали последнего близкого человека. Брагин тихонько толкнул жену в плечо, и та, взглянув на него, вышла за дверь. Врач, оставшись один на один с пациентом, ненавидевшим его за спасённую жизнь, приблизился к нему вплотную и заглянул в глаза. Где-то на дне мутной зелени Брагин, не раз смотревший прямо в глаза смерти, вдруг отыскал себя — да, удивительно, но всё же… Все эти чувства он уже пережил и похоронил их надёжно в кладовке памяти. Теперь он знает, что должен был жить. Ведь если бы он тогда с горя отправился вслед за Ларисой, что бы теперь было с Томой? «С Ларисой так же было», — подумал Брагин про себя, а вслух произнёс: — Ну-ка, парень, сядь и послушай. Брагин рассказал Соколовскому всё с начала и до конца. Нет, он вовсе не надеялся на сочувствие или понимание, не хотел показать ему, что кому-то бывает и хуже. Доктор хотел донести до него, что, пока кто-то не озвучил время твоей смерти, стоит бороться несмотря ни на что. — Думаешь, мне сдохнуть не хотелось? — хирург сделал паузу, смотря на пациента, который заметно притих. — Но даже подумать страшно: что было бы сейчас с моей дочкой? Я не знаю, кто она тебе, но, видимо, была очень дорога, раз ты до последнего держал её за руку. Только подумай — может, на земле есть кто-то, кто нуждается в тебе? Тогда я всё ж не зря сделал свою работу. Брагин вышел, оставив парня наедине с собой в пустой палате реанимации. Вот теперь он точно сделал всё, что мог. Мажору вдруг вспомнилась ночная трасса, окружённая лесом, машина, перепуганная Вика и маленькая девочка в его руках. Боль и угрызения совести накрыли новой волной, и даже если кто-то из медсестёр придёт и сделает ему укол, поможет вряд ли — это не лечится. Соколовский подумал о девочке, что осталась без родителей, и осознал, что он по-прежнему идиот. Нужно не умирать, а жить, хотя бы ради неё, маленькой и беззащитной. Мысли об этом вдруг дали ему надежду на завтрашний день.