Эффект Казуи

— На твоем месте, я бы снял очки, — кричит Мэй, подбрасывая в руках мяч. Парень напротив гаденько улыбается и держит биту так по-дурацки, неумело, будто собирается отбиваться от толпы гопников. — Настолько косой, что попадешь мне в лицо вместо страйк зоны? — возвращает он, и Мэя передергивает. Он уже открывает рот, чтобы сказать что-то еще, но Миура орет: — Да сколько можно! Играть сегодня будем? — Будем, — отвечает Мэй себе под нос и, развернувшись, отправляет мяч в перчатку. Придурок в очках даже не успевает замахнуться — больше выеживался. Мэй не сдерживает улыбки, но короткое «болл» повисает в воздухе и ввинчивается мнимой болью под ребра. Он ловит мяч и надвигает козырек бейсболки ниже, смотрит на бликующие на солнце стекла очков, выдыхает, сбрасывая ненужные эмоции, как змея кожу. А потом выбивает три страйка подряд, выводя с поля так потрясающе раздраженного Миюки Казую, напросившегося играть с ними. То, что очкастого зовут Казуя, Мэй узнает гораздо позже. Уже после того, как под правым ребром расцветает нечто напоминающее синяк. Синяк болит, будто ногой отпинали. Мама мажет его кремом от ушибов целую неделю, но то ли крем дерьмовый, то ли у Мэя серьезные проблемы. — Вот бы мне метку, — мечтательно вздыхает Маю, заглядывая в приоткрытую дверь. Мэй одергивает футболку и захлопывает дверь что есть мочи, так что по косяку идет трещина. — Дура, — шипит он. — Дура ты, Маю! Ну кто всерьез пожелает себе такого? Метка под ребрами то болит, то чешется, словно комариный укус, и с каждым днем обретает все более четкие формы. Будто под кожу забрался паразит и обустраивается там, разворачивается в полный рост, пускает корни, питается, растет. Мэй задирает футболку и разглядывает метку в зеркале. Никаких букв, часов, кривого портрета на худой конец. Просто пятно, желто-синюшное, припухлое, воспаленное — от одного вида тошнит. Врач говорит: — Все хорошо, Нарумия-кун, сейчас много препаратов для заглушения симптомов. Все не хорошо — думает Мэй, но вслух не произносит, не капризничает. Мэю «повезло»: он примерно один на три тысячи людей с отмирающим геном. Геном, который ученые убивают уже с десяток лет вакцинами, чтобы люди имели право выбора. Мэю право выбора природа почему-то решает не давать. Именно ему из трех тысяч. День за днем метка разбухает, как на дрожжах, заливает краской весь бок и зудит, зудит, зудит. Почему я, думает Мэй. Почему ты, кто бы ты ни был. Таблетки, выданные в больнице, помогают не больше, чем туберкулезнику подорожник. Мэй заводит будильник и пьет их по расписанию, строго за двадцать минут до еды, но после двух часов онемения эффект проходит. Если бы не мамина настойчивость, он бы давно смыл таблетки в унитаз. От жевательных мишек и то больше толку — они хотя бы вкусные, и им забавно откусывать головы — вымещать злобу. На тренировках и матчах Мэй бережет бок, и соперники начинают это подмечать. Все больше мячей летят во внутренний угол, заставляя Мэя инстинктивно уходить в сторону. Конечно, на горке он отыгрывается по полной, не позволяя отбить ни одного мяча. Нарумия Мэй — легенда бейсбола средних школ, и никакие метки не помешают ему стать легендой старших. Против Миюки Казуи он выходит снова на официальном матче летом третьего года. Тогда он и узнает его имя, читает в строчке на старом потрескавшемся табло. Полуденное солнце припекает голову, и Мэя начинает мутить. Лекарства не хотят делать свою работу, бок щиплет, как солью посыпанный. Очкарик Казуя выходит на биту и морщится, переступает с ноги на ногу, поправляет великоватую ему форму, берет биту куда профессиональнее, чем делал это в прошлый раз. Мэй дышит, стараясь не закашляться от висящей в воздухе пыли, сжимает зубы и бросает почти идеальный фастбол. Страйк! Вот так-то, ухмыляется Мэй, хотя готов разреветься от боли. Кажется, что метка распухла настолько, что сейчас взорвется. Следующую подачу Казуя отбивает и успевает добраться до второй базы, но в дом ему попасть не суждено. Это финал — Мэй не пропустит никого, даже если сердце сейчас встанет и откажется работать. Матч заканчивается со счетом семь-два. Мэй сжимает в руках небольшой прохладный кубок и поднимает его над головой. В этот момент боль почти не чувствуется. Победа — лучшее лекарство, стоит ее запатентовать. Соперники склоняют головы, протягивают руки, и Мэй жмет их сухие ладони изо всех оставшихся сил. У Казуи ладонь мягкая и влажная. Мэй вздрагивает и сначала надолго зависает, разглядывая крепкие пальцы с коротко остриженными ногтями. Метку холодит, как от компресса, облегчение — вот что он чувствует впервые за долгие долгие месяцы. Он поднимает глаза, смотрит на приоткрытый в удивлении рот, на расширенные зрачки за стеклами, и отдергивает руку. Казуя оборачивается, шепчет что-то неразборчивое одними губами. Мэй кивает, потому что понимает без слов, сжимает и разжимает кулак и, едва не запутавшись в собственных ногах, уходит с поля. После тяжелой игры усталости почти не чувствуется. Он с легкостью сдирает пропитанную потом форму, забирается в душ, подставляет под струи спину, грудь, даже бок, впервые не отвечающий болью на прикосновения. Наверное, такой эффект должны производить эти чертовы таблетки. Но его производит Миюки Казуя. Эффект Казуи — про себя называет его Мэй и, усмехаясь собственным мыслям, трет тело мочалкой. Когда он выходит из раздевалок, Казуя отирается возле школьных ворот. Его волосы все еще мокрые и смешно торчат во все стороны. Мэй подходит медленно, считая про себя каждый шаг, придумывает что и как сказать, чтобы было не глупо, чтобы правильно, как надо. Как в старых фильмах, которые смотрят Маю и Эрика. «Ты тоже это почувствовал», «ты мой соулмейт», «ты моя судьба», «я искал тебя всю свою жизнь» — фу, блин. — Значит… — начинает он. — Ага, — быстро перебивает Казуя. — Видимо так. — И что теперь? — А я откуда знаю. Мэй подается вперед и хватает Казую за руку. Его будто омывает прохладной водой. Боль, притупившаяся, отступает совсем. Голова кружится, а в груди все подскакивает, как от полета на качелях. Мэй прикрывает глаза, полностью отдавая себя накрывающей эйфории. Казуя сжимает его крепче, и внизу живота словно надуваются мыльные пузыри. — Охренеть, — шепчет он. Мэй кивает, разлепляет веки, хватаясь за реальность, чтобы не раствориться полностью, как сахар в чае. Казуя дышит быстро и неглубоко, смотрит на него, не моргая, и выглядит таким придурком, что Мэй смеется. Ощущения тихо отступают, оставляя внутри теплый густой осадок. Казуя осторожно убирает руку и сует ее в карман. — Не болит? — спрашивает он. Мэй щупает бок, давит пальцами, царапает ногтем через футболку. — Нет. Казуя улыбается и поправляет очки. — Интересно, на сколько эффекта хватит? — В смысле, на сколько? — хмурится Мэй. Казуя прицокивает. — Ну, не можем же мы везде ходить за ручку. Скажем, раз в неделю видимся — и никаких таблеток. Проверим, сможем ли обмануть эту заразу. — Раз в неделю — нормально, — отвечает Мэй. Идея Казуи звучит отлично. Не обязательно всегда вместе, можно лишь изредка подкармливать паразита внутри и ждать, пока он не проголодается снова. Они быстро обмениваются номерами телефонов и прощаются. *** Следующие пять дней Мэй с упоением смывает таблетки в унитаз. Смотрит, как воронка воды закручивает белые пилюли и радуется. Внешне метка выглядит также, но совсем не ощущается. На седьмой день — и даже на десятый — эффект Казуи все еще работает. Телефон молчит, а значит Казуя тоже в порядке. На тринадцатый утром ему становится плохо. Сперва он думает, что заболел. Тело ломит все, не только метку, как от высокой температуры, в голове вата, во рту сухость, а на душе так погано, будто кого-то похоронил. Смытые в унитаз таблетки сейчас бы были очень кстати. За завтраком Эрика говорит: — Выглядишь, как привидение. — Прямо как ты без косметики, — огрызается Мэй и набивает рот омлетом. Тоскливо и дурно — жить не хочется. По дороге в школу он долго набирает смс. Стирает слова, кажущиеся ему неправильными и слишком сопливыми. А потом получает входящее: «Сегодня в пять у ворот твоей школы. Пойдет?». «Ок» — отвечает он, радуясь, что не успел отослать первым свое: «Мне так дерьмово, Казуя”. К воротам Мэй подходит минута в минуту. Казуя сидит на корточках, уставившись в экран мобильного. На нем повседневная одежда: шорты и ярко-синяя футболка, а еще бейсболка, низко надвинутая на лоб, как у какого-нибудь шпиона-дилетанта. — Привет, — говорит Мэй, и Казуя поднимает голову. Губы у него искусаны, а на щеках красные пятна. Мэя прихлопывает мыслью, что тот терпел больше, чем полдня. Он осторожно протягивает руку и помогает подняться. Удовлетворение, спокойствие, дурацкое пузырящееся счастье приходят, как поезда по расписанию. Казую чуть качает, он утыкается Мэю в плечо, и тут же отстраняется. — Давай пойдем туда, где поменьше людей, — просит он, хочет вытащить руку, но Мэй не пускает. Он тянет его за собой, стараясь не думать о том, кто их увидит и что подумает. Они останавливаются на поросшей травой старой баскетбольной площадке. За высокими кустами их совсем не разглядеть, и Мэй берет ладонь Казуи двумя руками, гладит пальцами, млеет, подкармливая своего внутреннего паразита. Некоторые сидят на морфии, некоторые на викодине, а он на эффекте Казуи. Он бы ненавидел себя за все это, если бы только мог. — Двенадцать дней, значит, — констатирует он. — Десять, — отвечает Казуя и валится на траву со вздохом облегчения. — И зачем терпел? — Думал, ты тоже терпишь. Не хотел оказаться слабее. Мэй осторожно ложится рядом, срывает травинку и сует ее в рот. — Меня только сегодня накрыло, утром. Казуя устало смеется: — Значит, ты и правда покрепче. Комплимент сомнительный, но Мэю нравится. Он гоняет травинку из одного угла рта в другой и гладит пальцы Казуи. Черт знает, сколько проходит времени, но кажется, что очень долго. Кажется, что время тормозит настолько, что вот-вот замрет, оставив их насовсем в этом моменте. Мэя потряхивает, будто он лежит в самом эпицентре землетрясения, будто он сам эпицентр землетрясения. — Казуя, — шепчет он. — Это ужасно. — Я знаю. Еще немного и сдохну от счастья. Мэй усмехается, поворачивается на бок и задирает очки Казуе на лоб. Тот недовольно фыркает и очень хреново пытается скрыть улыбку. *** — Хочу собрать самую сильную команду в старшей школе, — заявляет Мэй, когда они встречаются в очередной раз к концу осени. Эта мысль еще с прошлого года сидит у него в голове. Он присматривается к игрокам-одногодкам и мысленно составляет список. Казуя в этом списке тоже есть, и не потому, что он его соулмейт. Как кэтчер Казуя почти гениален, любой дурак это заметит. Менеджеры старших школ уже топчутся вокруг него. Он точно смог бы раскачать потенциал Мэя на полную, сначала западный Токио, потом Кошиен, потом вся Япония. Миюки и Нарумия были бы на всех обложках газет и журналов. Мэю одновременно страшно и интересно, что будет, составь они бэттэри. Если от простого держания за руки фейерверки в башке взрываются, от подачи в перчатку Казуи, наверное, пространственно-временной континуум прорвет. Было бы хорошо иметь его рядом, спокойнее. Никаких лекарств, никакого расписания и встреч за заборами. Перманентное пузырящееся счастье и бейсбольный мир у их ног — картинка такая идеалистическая, — аж дух захватывает. Мэй даже забывает о вселенской несправедливости, отсутствии права выбора и том, что он, между прочим, своей метке был совсем не рад. Когда они рядом, невозможно думать ни о чем таком, не получается, как ни старайся — все чертов эффект Казуи. — Так неинтересно, — говорит Казуя, не потрудившись сделать паузу для приличия. — Не хочу мешать личное и бейсбол. Не хочу думать, что выигрываю только потому, что мы с тобой меченые. Мэй закатывает глаза и сжимает ладонь Казуи крепче, так, что тот шипит от боли. — Идиот, это как иметь огромные ручищи и два метра росту, а заниматься художественной гимнастикой. Казуя качает головой. — Не знаю, кто там в твоей звездной команде, но меня там не будет. — Хочешь потратить три лучших года твоей жизни на бейсбол, — злится Мэй. — И не попасть на Кошиен? — Хочу попасть туда без читтерства, сам. Мэй отдергивает руку и встает. Уходить с каждым разом все труднее. Кто знает, как это прогрессирует. Может, скоро десять дней превратятся в пять, а потом тошнить будет сильнее на каждый километр между ними. — Передумаешь еще, — говорит он спокойно. Казуя натягивает на лицо свою самую неприятную улыбку и отвечает: — Посмотрим. *** Когда начинаются холода, Казуя впервые приносит на встречу перчатку и мяч, и Мэй мысленно ликует. С наступлением зимы площадки и поля пустеют — так что легко найти место, чтобы остаться только вдвоем. — Не боишься? — кричит Мэй, отсчитывая шаги. — Того, что ты попадешь мне в лицо? — Того, что до конца жизни захочешь ловить только мои подачи. Казуя смеется чуть ли не до слез. Мэй выравнивает дыхание, притоптывает землю под ногами, крутит в руках мяч — новенький, видно, только из магазина. Ему совсем не смешно. Страшно до трясучки, что так все и получится. Что ощущение будет, как полет на луну, или наоборот погружение в глубины океана, резко и без скафандра. Что подача и прием выйдут идеальными в вакууме. Что Мэю никогда и ни за что не захочется бросать никому другому. Казуя присаживается на корточки и вытягивает руку в перчатке вперед. — Проверим? — ухмыляется он. Мэй замахивается и отпускает мяч в открытый космос. После часа подач так хорошо, что жить не хочется. Поле потихоньку пожирают сумерки, лицо Казуи становится почти не разглядеть. Мэй не произносит вслух «хватит», не показывает никаким жестом,но Казуя понимает его так. Он идет к нему, по пути стягивая перчатку, и, когда оказывается рядом, на лице у него ни следа улыбки. Мэй спрашивает Казую последний раз. Потом самый последний. И самый-самый последний. Мэй не хочет верить, что Казуя всерьез собирается в Сейдо. Он надеется, что в конце концов тот передумает, и шансов для этого дает ему предостаточно. На встрече, где они впервые не вдвоем, Казуя улыбается, смотрит сквозь стекла своих уебанских очков прямо Мэю в глаза и отказывается. А Мэй даже разозлиться толком не может, потому что искренне восхищен тем, как Казуя умудряется выбирать без права выбора. В тот же день Мэй просит маму записать его на прием к терапевту. Ему выписывают пилюли посильнее, подходящие по возрасту, с кучей побочек. Теперь они не белые, а синие, прямо как в матрице. Мэй глотает их и погружается в блаженную иллюзию ничего. Пилюли не приносят ему радости, успокоения, чувства удовлетворенности. Они пожирают не только паразита внутри, но и самого Мэя. Первую неделю ему кажется, что жизнь не стоит того, чтобы жить. Апатия преследует его, как опытный сталкер. Врач говорит, что скоро он адаптируется. А Мэй боится, что теперь ему будет все «ничего» всегда. Смс от Казуи он игнорирует — тот сам так решил, пусть пожинает плоды. Глупо будет бегать между общагами Сейдо и Инаширо, чтобы подержаться за руки раз в неделю. Мэю нормально. Он встает каждое утро, принимает душ, стараясь не трогать метку и даже не смотреть на нее, и идет в школу, привыкает быть самым обычным, одним из двух тысяч девятисот девяносто девяти людей, у которых нет соулмейта. Казуя перестает донимать его очень скоро. Видимо, тоже додумывается до альтернативных способов борьбы с симптомами. Ну и пусть. *** Инаширо встречает Мэя спартанскими тренировками, невкусной столовской едой, жесткими матрасами на кроватях и поразительной тишиной. Первое время все здесь намекает на то, что они собрались воевать, а не дружбу водить. Мэй учится новой жизни и новым ощущениям быстро и легко — синие пилюли отлично сглаживают острые углы. Он привыкает к тренировкам с рассветом, к молчаливому Масе-сану, который на поверку оказывается не таким уж суровым, к кислой мине Ширакавы и Карлосу, который периодически бьёт его по плечу своей лапищей, рискуя сломать позвоночник. К таблеткам Мэй привыкает тоже. На очередном приеме врач одобрительно качает головой и говорит: — Ты справляешься, Нарумия-кун. Будто он смертельную болезнь побеждает, а не тягу к другому человеку. Впрочем, грань очень тонка. Боль иногда еще возвращается вместе с тоской, и в такие дни Мэй позволяет себе отпроситься с тренировки — точнее Маса-сан на этом настаивает — и проваляться полдня, не вылезая из-под одеяла. На носу отборочные, потом Кошиен — и это все, о чем Мэй должен думать и беспокоиться. Таблетки ждут его в тумбочке, бутылку воды заботливо закидывает на подушку Маса-сан. С началом турнира Мэй с удивлением осознает, что ему не нормально. Он смущается, когда Карлос гуляет по общаге без одежды, веселится, глядя на Ширакаву, который каждое утро обмазывает себя тонной крема от загара. И немного побаивается Кунитомо — несмотря на жару, он все такая же суровая ледышка в этом пекле подготовки к главному событию их школьной жизни. Накануне игры с Сейдо они слушают лекцию о соперниках. Кто-то хорошо постарался, чтобы выведать все, вплоть до цвета трусов капитана. Личное дело Казуи с фото всплывает слайдом на белой стене, и Мэй сгибается в приступе острой боли, привлекая внимание всей команды. — Живот от волнения крутит, — врет он. — Хватит уже пялиться. Маса-сан понимающе протягивают бутылку с водой, а Ширакава фыркает и убирает с лица челку. Эти двое в курсе. Маса-сан — потому что Мэй рассказывает ему практически все. В бэттэри должно быть полное доверие и взаимопонимание, иначе ни черта не выйдет. Ширакава — потому что он меченый тоже, такой же неудачник, страдающий головными болями и зудом ладоней, которые он постоянно намывает антибактериальным мылом, пытаясь смыть уродские темные пятна. Ширакава не знает, кто его соулмейт, и знать, кажется, не хочет. Он ненавидит его настолько, что мог бы убить, расчленить и закопать прямо на поле. — Ты играть сможешь? — беспокоится Маса-сан, когда разбор заканчивается и их распускают по комнатам отдыхать. — Лучше, чем против кого-либо еще, — уверяет его Мэй. — Размажем Сейдо. Я обещал. Три ночи до матча Мэй спит, как принцесса на горошине. Тело ноет и болит, будто он одна сплошная гематома. Утренние тренировки немного освежают голову, но каждое движение дается с трудом. Кунитомо следит пристальнее, чем обычно, и это бесит. Если Мэя не выпустят на игру, он одолжит у Ширакавы припасенную для такого случая лопату и закопает Казую живьем еще до стартового свистка. Утром матча его колотит. Синих пилюль он принял уже раза в четыре больше положенного, но толку с них ноль. Он с трудом одевается, сжимает трясущиеся кулаки и гипнотизирует отражение в зеркале, приказывая ему собраться. — Попробуй это, — говорит Ширакава, протягивая пакетик с россыпью разноцветных таблеток. — Наркотики? Ширакава морщится. — Реанимационный коктейль на случай сильных приступов: анальгетики, седативные нового поколения без побочек, витамины, слабенькие гормоны и что-то для психов. — Я не псих, — возмущается Мэй, с ужасом всматриваясь в драже у себя на ладони. — И разве это не допинг? — Даже на олимпиаде тебя бы с этим не отстранили. — А я не сдохну? — недоверчиво уточняет Мэй. — Сдохнешь от этого или метка тебя добьет — что больше нравится? Мэй свинчивает с бутылки с водой крышку и сует в рот сразу всю горсть. Запивает, выдыхает, смотрит на спокойного, как удав, Ширакаву, листающего покетбук в чисто черной обложке. Странно, что такой неприятный тип, как Ширакава, — единственный, кто его сейчас понимает. Наверное, он и неприятный потому, что понимает, потому что за него тоже там кто-то что-то решил, повесил метку, подселил в тело непроходящие боль и зуд. У Мэя хоть под одеждой ничего не разглядеть, а у Ширакавы все вот — на ладонях. Как он биту-то держит? Наверное, назло. Когда Казуя выходит против него, Мэй ничего не чувствует. Он мысленно благодарит Ширакаву за спасительный коктейль, присматривается к знакам от Масы-сана и выпускает мяч. Казуя промахивается, трибуны орут, Мэй ловит мяч обратно и улыбается. Сейдо играют зверски, как и полагается в финале. Мэй восхищается их напору, он распаляет его. Это не то что играть против слабаков, заранее похоронивших свои шансы на победу. Маса-сан долго думает, прежде чем попросить ту или иную подачу, и Мэй с трудом сдерживается, чтобы не сделать по-своему. Маса-сан старше и опытнее, у них с Мэем тоже особая связь, выращенная и выдрессированная. Никакого читтерства, как говорил Казуя, никакого божественного вмешательства, только кропотливая работа и доверие на грани фола. У аса Сейдо с Казуей все и вполовину не так радужно. Мэй замечает это, когда впервые выходит на биту. — Как дела? — спрашивает он через плечо, пока долговязый питчер настраивается. У Казуи лицо зеленое, как у лягушки, но отвечает он: — Прекрасно, — и. — Отвернись. Мэй ухмыляется, принимает стойку и после двух боллов отбивает как надо. Базы заняты, на бите Маса-сан. Проигрывай, Миюки Казуя. Ты этого хотел? *** — Живой? — спрашивает Ширакава в раздевалке, стягивая через голову джерси. Мэй сидит на лавке с блаженной пустотой в голове и не может ответить. Ему странно, хорошо и плохо одновременно. Хорошо за себя, а плохо, видимо, за Казую. От зашкаливающих эмоций рвет в клочья. Он с трудом заставляет себя подняться и сходить в душ, смыть пот и пыль с песком. Когда он переодевается в чистое, в раздевалке уже никого нет. Он комкает грязную форму, запихивает ее в сумку и выходит в коридор. На Казую бы сейчас не наткнуться. Но как не наткнуться на того, кто намеренно ищет с тобой встречи. — Жалеешь? — спрашивает Мэй, усаживаясь рядом на корточки и заглядывая Казуе в лицо. Пытаясь понять, соврет тот или нет, когда ответит очевидное «не жалею». — Ой, и умоляю, оставь при себе все эти глупости про реванш в следующем году. Казуя усмехается и трет глаза под стеклами очков. — Пошел ты. — Я и шел, — отвечает Мэй, рассматривая сложенные на коленях ладони. Казуя дышит, как астматик во время приступа, и выглядит также. Мэй долго борется с самим собой и все же сдается. Протягивает руку, накрывает ей руки Казуи. Чувство счастья топит его с головой, совсем и не забытое, оказывается, теплое, родное. Казуя обмякает и оседает на пол, спрашивает: — Победа в финале лучше? — В сотню раз. Мэй достает свободной рукой мобильный и проверяет время. Еще минуты две и его точно хватятся. Позволить увидеть его таким любому из команды нельзя. Хотя они поймут все, конечно, может, даже дразниться не станут. — Надеялся, что ты будешь выглядеть ужасно, — ухмыляется Казуя и двигается ближе, так, что они сталкиваются локтями. — Думал, ты играть не сможешь нормально, как я. — Не вини во всем наши метки. Не оправдывайся. Просто вы слабее, вот и все. Казуя молчит, не хочет соглашаться, хотя отлично понимает, что Мэй прав. От Казуи рядом тепло и спокойно. Хочется снова все бросить и перейти с таблеток на еженедельные встречи. Заполнять себя эйфорией, вычерпывать ее день за днем и заполнять снова. Мало что сравнится с эффектом Казуи, с ощущением, для которого не хватит никаких красивых метафор. Пусть это зависимость, от такого просто неприлично не зависеть. Мэй уже открывает рот, чтобы предложить, но останавливается. Казуя кладет голову ему на плечо и шумно втягивает носом воздух. Внутри взрываются фейерверки, пестрый рисунок на плитке под ногами, закручивается, как картинка в калейдоскопе. — Не меняй своего решения, пожалуйста, — серьезно заявляет Казуя. — Потому что я своего тоже менять не собираюсь. Мэй кивает и утыкается носом в пушистые, пахнущие шампунем, волосы Казуи. Сердце бьется в груди искалеченной полудохлой птицей. Он напоследок сжимает теплую ладонь до хруста и, дождавшись тихого «ай», поднимается и уходит.