Resurgam

      Когда его впервые положили в лечебницу, я старалась приходить каждый день. Я взяла больничный на работе и навещала его по утрам, по вечерам, иногда приносила супы в контейнерах. Он почти ничего не ел, еда остывала и выглядела непригодной для употребления. По вечерам, оставаясь наедине с собой, я сидела в темноте, разрываемой голубым свечением ноутбука и смотрела всевозможные фильмы, сериалы и лекции про его болезнь, а ночью мне снились катетеры, шприцы и безвкусное водянистое пюре. В обычный холодный вторник я как обычно собиралась в больницу, по дороге меня облила машина, так что я, чертыхнувшись под нос, вернулась домой переодеться. Снимая грязный свитер я думала о том, что он, должно быть, обрадуется моему опозданию, а, когда я извинюсь, скажет, что я могла остаться дома. Он вообще всегда считал меня обузой, мешающей его великолепному трагически печальному потоку мыслей. Когда я убирала за ним грязь, он называл меня воровкой; когда начинала отчитывать – демагогом; когда я приносила настольные игры и пыталась его развеселить, он был убеждён, что я делаю это исключительно из ненависти к нему. Я, вообще-то, действительно его ненавидела. Но гораздо охотнее совмещала бы эту ненависть со своей обычной жизнью, а не сидела бы часами в холодной палате, пытаясь уговорить его съесть ложку риса или проглотить таблетку. Говорят «кровь не вода», но его была почти прозрачной и ледяной. Когда он очередной раз, в попытках выхаркать прокуренные лёгкие, заливался кашлем, я всегда стучала ему по спине и говорила, что все будет хорошо, хотя понимала, что нет, для него уже не будет. Последнюю неделю болезнь захватила его сознание особенно резко, так что теперь он рассказывал мне о цветущих ветвях вишни, растущих у него в органах, постоянно запихивал пальцы в рот и драл горло в попытках вызвать рвоту с таким ожесточением, что под ногтями багровела засохшая кровь. Я встряхнулась. Надену любимое темно-зеленое платье с маленькими цветами. — Мерлин, оно просто ужасно. — сказал он. — Не ужаснее твоего лица. — сказала я. Он не ответил. Я выдохнула, тишина между нами была гораздо приятнее, как будто бы даже смягчала углы в наших отношениях до такой степени, что новенькая медсестра, проходящая мимо его палаты, должно быть решила, что мы семейная пара. В таком нейтральном настроении мы просидели пару часов, пока не закончилось время посещений. Он как всегда не притронулся к еде, я как всегда сказала про голодающих детей в Африке и ушла, сопровождаемая потоком ругательств. Взрослые люди наверняка понимают, что заклятые враги — явление редкое, но мы таковыми являлись без сомнений. Ну, по крайней мере, до его болезни. Теперь я была скорее его навязанной нянькой, впрочем, как ни назови, ненависти между нами меньше не становилось. На улице моросил мелкий дождь, такой свойственный Туманному Альбиону весной. Холодный ветерок незаметно проникал под тонкие слои одежды, и уже через полчаса пешей прогулки я продрогла насквозь. Сжимая мертвецки бледные руки с посиневшими ногтями в кулаки, я была серьезно настроена достигнуть пункта назначения. Сегодня я могла бы встретиться с клиентом в библиотеке или почитать любимый роман дома в обнимку с котом, в конце концов выпила бы что-то слегка алкогольное в местном пабе со школьными друзьями. Но в последнее время я все сильнее понимала, насколько моя жизнь мне не принадлежит. Данное по неосторожности обещание Дамблдору, возможно на долгие годы обрекло меня на неоплачиваемую и совершенно неблагодарную работу. А трагичная кончина оного так ни к стати отрезала мне все возможные пути отступления, ведь одно дело не сдержать обещания, а совсем другое не сдержать обещания, которое по злому року стало последней просьбой. Подстригать ногти, убирать горшок, вытирать слюни и кровь — все это входило в перечень в моих обязанностей, хотя, конечно, грех жаловаться, ведь все расходы мне покрывало министерство. Все, безусловно, мне сочувствовали, подруги поддерживали и помогали, а бывшие коллеги даже время от времени спрашивали о моих делах. Первую неделю. Остановка была забита туристами, в автобусе не осталось не то что сидячих или стоячих мест, там было тесно даже дышать, так что я уже с грустью и любовью вспоминала о свежем воздухе и прохладе, от которых страдала и мучалась только десять минут назад. На следующий день я пришла как всегда рано, как всегда мотивированная и с неплохим настроением. Хотя обстоятельства немного и погасили мой пыл, привычкам я не изменяла и сопровождала утро зарядкой и свежим душем. Он как всегда лежал. На этот раз даже вроде спал, не знаю, может потерял сознание от очередного припадка, хотя крови вроде нет… Пользуясь случаем, я начала разглядывать его впалые глазницы с темно-бардовыми от лопнувших сосудов веками. Зрелище было пугающее, я перевела взгляд на расцарапанную шею (вид, конечно, не многим приятнее предыдущего), на которой было несколько белых прядей. Последнее напоминание об аристократическом происхождении. Последний представитель чистой крови. — Грейнджер, хватит пялиться, сам знаю, не красавец. — я почувствовала холодное слабое запястье на предплечье, обладатель которого упорно старался выглядеть злее и могущественнее, чем на самом деле. Он меня ненавидел, но ненависть — уже больше, чем ничего. Я знала, кроме меня у него не осталось даже врагов. Его мерзкий вид и не менее мерзкие слова совершенно не располагали к сочувствию, но я догадывалась, что-то забвение, ту отрешённость от мира, которыми его заслуженно покарал меч правосудия, мне совершенно не понять даже близко, так что выбрала с ним единственную видимую модель поведения — как всегда. А его это даже вроде бы веселило. Как в школе. Я знаю, что в литературе плохой человек редко таковым остаётся до самой смерти, но он оставался. Ненавидя всем своим жалким существом всех окружающих людей, он доживал последние дни. Он царапал мне руки и капризничал словно маленький ребёнок. В редкие минуты просветления, которые я определяла по извечному надменному взгляду, мне доставалась ещё одна порция унижений. В водянистых глазах его всегда стояли не пролитые слезы, а когда я читала записи его приёмов с психиатром, то каждый раз натыкалась на разные, но одинаково не правдивые, истории о несчастной любви и цветах в горле. Не знаю, кого он там любил, но будучи знакома с ним всю жизнь, могу сказать, что любовь в его блеклых глазах я видела только по отношению к собственному отражению. Он умер беспокойно и мучительно, достойно прожитой жизни. Хрипел и извивался аки змея, захлебывался в крови, царапал стены. Но это, конечно, только слухи, его обнаружили аж через сутки после смерти и быстро, без почестей похоронили. Ни о каком царском отношении, к которому он так привык в детстве речи и не шло. Не знаю даже, сохранился ли их семейных скреп и есть ли у их могил другие посетители, кроме потерявшихся в местности оленей и ободранных одноухих собак. Общество расцветало и строило новую, гораздо более человечную цивилизацию на костях угнетателей и тиранов. Поколения сменяли другие, и мы, потерявшие юность на войне, наблюдали за этим с нескрываемым удовольствием, лишь иногда вспоминая бывших одноклассников, которым так и не довелось дожить до совершеннолетия. С его смертью я обрела долгожданную свободу воли, но радоваться ей не могла. Тяжёлые думы заполняли мои мысли и днём и ночью. В таком мрачном расположении духа я заканчивала дела, связывающие меня с мертвецом, пока однажды, терзаемая совестью, я не получила письмо от моего адвоката: «Передаю свои ярчайшие поздравления новой владелице МалфойМэнора» Он меня ненавидел, но ненависть — больше, чем ничего.