Скажи: «Нас постигнет только то, что предписано нам Аллахом. Он — наш Покровитель. И пусть верующие уповают на одного Аллаха». (9:51) Коран
Чтобы быть счастливым, надо жить в своем собственном раю! Неужели вы думали, что один и тот же рай может удовлетворить всех людей без исключения?Марк Твен
Они в пути лишь первый день. Пустыня Нефуд — жаровня, пекло, пылающий душный ад. Низкогорья из красноцветного песчаника, красно-оранжевый песок, кое-где встречающиеся сухие русла, называемые местными — вади, и почти постоянный сильный ветер, несущий бесчисленные песчинки барханных песков и поднимающий на сотни футов над землей песчаные вихри. Али сказал — нужно уложиться в двадцать дней, чтобы добраться до колодцев ховейтат, иначе верблюды начнут умирать от усталости и жажды. Но даже если они поторопятся и смогут уложиться в половину этого срока, времени, чтобы вдоволь поразмыслить над тем, что его занимает, у Лоуренса будет предостаточно. Хотя обычно думает он быстро, предпочитая конкретные решения и действия бесконечным обсуждениям и раздумьям. Штабной аналитик из него скверный, а разведчик-информатор и того хуже. А вот в роли военного стратега и фактически полководца он оказался впервые. И эта роль начинает ему нравиться. Видел бы его сейчас капрал Хартли! Лейтенант Лоуренс во главе отряда харитов, верных принцу Фейсалу, идет брать Акабу! Когда в Вади-Сафре он подговаривал шерифа Али отправиться с отрядом из пятидесяти опытных и бесстрашных беду на восток и ударить по хорошо укрепленному оплоту турок на Красном Море с суши, Лоуренс сразу себе пообещал, что будет импровизировать на пути к намеченной цели. И он не ошибся, выбрав шерифа харитов и советника Фейсала в качестве союзника и помощника в деле партизанской войны. Этот жестокий невежда, которому ничего не стоило застрелить незнакомого безоружного человека только за то, что тот пил из его колодца, не будучи из одного с ним племени, сразу показался ему достаточно отчаянным, чтобы решиться на подобный риск. Да, шериф — один из самых лихих и бесстрашных арабов, каких ему приходилось встречать! Незаметно для себя самого, Лоуренс погрузился в мысли об Али, украдкой повернув голову и бросив взгляд на шерифа, ехавшего чуть позади него слева, гордо восседая на своем огромном верблюде. Лоуренс никогда в жизни не интересовался ничем, что относилось к сфере телесной чувственности и считал это разновидностью своего чудачества. Он давно привык к тому, что все странное, нелепое или ненормальное для окружающих, являлось для него нормой. Не отвергая саму идею чувственного наслаждения, Лоуренс никогда не мог применить ее к себе самому, оставаясь совершенно чуждым любым плотским порывам. Во всяком случае, так было три дня назад, пока в полдень у колодца харитов он не встретился с шерифом Али. Высокий, статный, с прямой спиной и гордой посадкой красивой головы, Али источал какую-то магически-притягательную энергетику. Все в нем, насмешливая и поначалу заносчивая манера держаться, грациозная порывистость движений, соколиный взгляд и опасный блеск выразительных темно-карих глаз в сочетании с красотой грубоватых, но правильных черт привлекало Лоуренса. И все же он не мог с определенностью сказать себе, что именно в Али пробуждает в нем ту сторону его натуры, которую сам Лоуренс считал несуществующей. Где-то очень глубоко в подсознании сидела идея о том, что раз уж он «чудак» и «сумасшедший», как называли его все знакомые, то и любовные порывы у него, если таковые когда-либо зародятся в его беспокойной душе, будут «не по правилам». Что-то в таком роде и должно было случиться с ему подобным — приехать с секретным заданием от Арабского бюро в страну, известную ему только по книгам, и вляпаться в такую вот историю… Конечно, Лоуренс всегда знал, что человек он увлекающийся и способный увлечь других. Он чувствовал это в себе и даже начал учиться пользоваться этой своей способностью, сочетая ее с природным обаянием. Наиживейший интерес к арабской культуре в целом и к племенам бедуинов Аравии в частности сопровождал его всю сознательную жизнь. Владение арабским, уважение и восхищение самобытной древней культурой, а также обширные познания в истории и обычаях этого народа помогли Лоуренсу относительно легко завоевать расположение как простых бедуинов, так и многих влиятельных арабов, в числе которых был сам принц Фейсал. Но Али!.. Ведь он — жестокий варвар, грубый дикарь, назвавший его безумцем, точно также, как и коллеги из их штаба в Каире. Да, он иногда смотрит на Лоуренса. Смотрит пристально, хмурится, прожигает насквозь горящим взглядом хищной птицы. Лоуренсу кажется, что Али изучает его. Ведь он — англичанин с причудливым нравом и сумасшедшими идеями, а за таким, наверняка думает Али, нужен глаз да глаз. Вот шериф и следит за ним, меча в него молнии быстрых колких взглядов. От этих взглядов Лоуренсу не по себе, но внешне он остается невозмутимым. Он и сам рад бы иметь возможность подольше задержать взгляд на лице и фигуре шерифа. Особенно Лоуренсу хочется смотреть на него вечером, после захода солнца, когда Али снимет с головы куфию, а с плеч подобие широкого жилета и перекрещенные на груди патронташи для его английской двустволки и останется в своей неизменной черной джалабии, опоясанной кожаным поясом с заткнутым за него кинжалом, и сандалиях. Тогда станут видны черные волнистые волосы, оливковая кожа на высокой шее, сильные плечи и особая стать его стройного крепкого тела. Впервые в жизни Лоуренсу хотелось прикоснуться к другому человеку, ощутить тепло его кожи, провести рукой по смоляным волнам жестких волос, долго рассматривать выразительные черты лица, гладить почти такие же аккуратные, как и у него самого, ладони и тонкие запястья. И он боялся этого своего желания. Ведь шериф, вполне возможно, ужаснулся бы, узнай он, какие мысли роятся в голове «англичанина». Человек он глубоко верующий. Он уже говорил о богохульстве, когда Лоуренс взял в прислужники Дауда и Фарража только потому, что они — бродяги-сироты, и кто знает, какими проклятиями стал бы он сыпать, если бы узнал, что Лоуренс о нем думает. Ведь подобное — страшный харам, заслуживающий порицания и кары… Однако если взглянуть с дугой стороны, насколько знал Лоуренс, такое влечение и его удовлетворение отнюдь не были редкостью среди бедуинов, особенно в последние десятилетия, проведенные ими в состоянии перманентной войны друг с другом и с Турцией. Но какое ему дело до всех остальных бедуинов, когда его интересует только один! Лоуренс спросил себя, что бы сказал и сделал Али, если бы им довелось остаться наедине… Он так мало знал о личности шерифа, что живое воображение в отсутствие достоверной информации невольно рисовало перед ним самые разнообразные варианты относительно предпочтений последнего. Скорее всего, тому вообще не нравятся мужчины. Ведь среди любящих сплетни и пересуды арабов о нем никогда не ходило подобных слухов. Кроме того, Лоуренс заметил, какими горящими глазами Али смотрел вчерашним вечером на женщин в шатре принца Фейсала. Нет! Это еще ничего не доказывает! В конце концов, он и сам смотрел на женщин Фейсала! Лица и фигуры их были полностью скрыты, но даже через непрозрачные темные одежды и покрывала чувствовалась таинственная прелесть их холеных, ухоженных тел, исходивший от них аромат изысканных благовоний и гладкости пропитанной эфирным маслом кожи. У принца Фейсала были только красивые женщины, в этом Лоуренс был уверен. А вдруг Али смотрел на ту, что была в темно-багровом покрывале, расшитом золотыми бляшками и монетами? Что, если эта женщина — его тайная страсть, и он давно снедаем безумной любовью к жене своего сюзерена? Фантазия у Лоуренса была богатейшая, а восприимчивая натура тут же разбудила ее, напомнив какие-то легенды Древней Греции, а также одну из любимых историй о рыцарях Круглого Стола короля Артура, в которой рассказывается о том, как Первый Рыцарь Камелота полюбил королеву Гвиневру и служил своей даме сердца, совершая подвиги во славу ее супруга короля, сражаясь с драконами и повергая целые армии. Так и Али, должно быть, влюблен в загадочную женщину в багровом покрывале и, служа Фейсалу, служит своей ненаглядной, воспевая ее в любовных стихах и шепча ее имя ночами, лежа на остывшем песке и глядя на сияющие в пустыне особым светом недостижимые звезды… Нет! Бред! Чепуха! Нет никаких достоверных свидетельств того, что Али предпочитает женщин! Ведь он, как понял Лоуренс, в свои годы до сих пор не женат. Или просто крайне скрытен, и прячет невесту или возлюбленную в каком-нибудь из шатров в лагере принца Фейсала в Йенбо. Но сколько же ему лет? Скорее всего, он моложе самого Лоуренса. Судя по гладкости оливковой кожи на его красивом мужественном лице, живому блеску в его темно-карих выразительных глазах и отсутствию морщин, которые в сравнительно молодом возрасте появляются у жителей пустыни, Али должно быть не более двадцати пяти — двадцати семи. Для арабов этот возраст означает период рассвета взрослого мужчины. Снова украдкой оглянувшись через левое плечо и взглянув в алеющих лучах заходящего солнца на шерифа Али, который вот уже третий день занимал его мысли, Лоуренс с немалым удивлением должен был признать, что за свою двадцатидевятилетнюю жизнь никогда не видел настолько благородного существа. Али был чист во всех смыслах этого слова. Он был подобен арабскому сабельному мечу — символу чистоты и смерти. От него не исходило никаких странных или неприятных запахов, как от прочих, пахнувших верблюдом или давно не стиранной одеждой. Лоуренсу удалось почувствовать только запах песочной пыли и какого-то едва ощутимого пряного благовония, когда Али сел рядом с ним в шатре Фейсала. Кроме того, шериф умело избегал огласки, отдаляясь от их каравана для осуществления естественных телесных надобностей, не распространяя при этом никаких запахов, ни звуков. Ровные как на подбор зубы его, как и белки больших темных глаз, были неправдоподобно-холодного белого цвета, а широкая улыбка могла быть разной: саркастичной, угрожающей, азартной и даже жестокой, превращаясь в свирепый оскал. Как же мечталось Лоуренсу когда-нибудь увидеть на лице Али открытую улыбку искренней радости, зная при этом, что причина, по которой шериф улыбается, кроется в нем самом, в его словах и деяниях! Тем вечером Лоуренс лег, свернувшись на выданном ему маленьком, узком ковре, прижавшись спиной к теплому боку своей верблюдицы, и заснул крепким сном. Мысли об Али, как ни странно, исчезли, стоило раскаленному солнечному диску скрыться за маревом горизонта. Теперь Лоуренс мог не думать о шерифе, а просто представлять его лежащим рядом с ним, воображая, что чувствует тепло от крепких объятий. В такие моменты, засыпая, он твердо знал, что для абсолютного счастья ничего другого ему не нужно — просто ощущать, что Али лежит рядом. В последующие дни солнце палило так нещадно, что Лоуренс забыл обо всем на свете и уже ни о чем не мог размышлять. Голова его болела, а мозг внутри черепной коробки, казалось, сварился вкрутую. Где-то на четвертый день путешествия через Нефуд Лоуренс перестал считать дни. От жары у него пропал аппетит, а пил он мало, оставляя драгоценную воду для своей верблюдицы, и в какой-то момент сделался близок к тому, чтобы потерять сознание. Но в тот самый миг, когда Лоуренс уже готов был провалиться в дрему, изможденный многочасовой ездой и невыносимым пеклом послеполуденного солнца, его левое колено вдруг ожгло словно огненным бичом…***
Али всегда знал, что по милости Аллаха на земле живут голубоглазые люди. Светлые глаза и среди народов Аравии не такая уж редкость. Самому принцу Фейсалу достались от матери светло-серые глаза и рыжеватый оттенок волос. А уж англичане, с которыми его господин принц Фейсал заключил союз, почти все поголовно были голубоглазыми и светловолосыми. Наблюдательный и обладавший острым зрением бедуина Али это прекрасно видел и считал, что его не удивить европейской внешностью. И все же, когда он увидел у колодца этого англичанина, Али подумал, что до сих пор не знал, каким пронзительным, ярким и завораживающим может быть голубой цвет глаз. Он даже не знал слов, чтобы описать тот невероятный, потрясающий цвет, каким обладали глаза встреченного им три дня назад англичанина. Чистейшие алмазы! Звезды! Полуденное небо на побережье Аль-Искандарии*! А в сочетании с молочно-белой кожей и выгоревшими на солнце и казавшимися позолоченными волосами, цвет его глаз создавал поистине ангельский образ. Разозленный, растерянный, обескураженный, но не испуганный, таким предстал ему этот стройный человек в английском офицерском мундире. Али только потом, позже, понял, что смотрел на него и говорил с ним, как с понравившейся женщиной — бахвалясь, стараясь показать себя, демонстрируя превосходство и силу. Ему вдруг захотелось подольше задержать его рядом с собой, чтобы иметь возможность ловить взгляд чудесных ярко-голубых глаз. Уже во время второй их встречи в шатре принца, Али услышал, что англичанин знает Коран, и почувствовал, что он искренен в своем стремлении помочь им избавиться от диктата ненавистных турок. Принц Фейсал это тоже почувствовал. Тепло и свет, лившиеся из дивных глаз, спокойная кротость и искренность его улыбки, приятный вкрадчивый голос, без акцента говоривший на родном ему языке, все это мгновенно расположило к нему не только принца, но и многих других. От чего Али ощутил смутное раздражение. Ведь это он был первым, кто встретил англичанина в дне пути от становища, а затем принес принцу весть о его скором прибытии. А когда англичанин, остававшийся в шатре Фейсала и последним покинувший его после приватного разговора, внезапно появился перед ним посреди ночи с безумным предложением снарядить отряд из пятидесяти воинов и нанести удар по Акабе с суши, Али не мог ничего с собой сделать. Он сказал англичанину, что тот сумасшедший, но не пойти за ним не мог. Даже турецкие пушки гарнизона Акабы, по словам англичанина нацеленные на море, не могли сдержать его. Единственное, на что Али оказался способен, это подробный рапорт принцу, чуткий сон которого он был вынужден потревожить перед рассветом. Англичанин, как понял Али, не смотря на злобу, исходившую от него при их первой встрече, отчего-то решил довериться ему. И Али знал, что не может обмануть его доверие. Втайне от себя самого, он чувствовал ответственность за казавшегося хрупким и неприспособленным к существованию в условиях пустыни голубоглазого вояку с ангельским лицом. Непрестанно наблюдая за ним, Али видел сладостное умиротворение на этом лице, появлявшееся, когда англичанин засыпал в неверном свете костра. В такие минуты Али ловил себя на желании укрыть его понадежнее и старался устраиваться на ночлег поближе к утомленному жарой англичанину. После полудня четвертого дня пути Али, который и сам чувствовал, что еще немного, и он свалится с верблюда, вдруг заметил, что англичанин подозрительно сник и вот-вот упадет наземь. Он подъехал к нему и несильно, но ощутимо ударил по коленке палкой для верблюдов.***
Лоуренс едва заметно вздрогнул от болезненного удара, но тут же приосанился и, повернув голову, взглянул на Али все еще затуманенным взором. — Я задумался… — Ты задремал! — хмуро уставившись на него, констатировал шериф. — Да. Это не повторится, — признавая оплошность, кивнул его собеседник. — Смотри. Ты дремал, — в голосе Али чувствовалась угроза. — Это не повторится, — твердо, почти с вызовом, ответил Лоуренс. Обещание он сдержал. И под пристальным взглядом Али более не проявлял признаков усталости. К сумеркам, когда жара начала стремительно спадать, сменяясь прохладой пустыни, он даже решил привести себя в порядок и хорошенько побриться. Али разлегся на своем ковре рядом с ним, сидевшим на песке с опасной бритвой перед небольшим осколком походного зеркала, который держал Фарраж. — Зря тратишь воду, — бросил ему Али, покосившись на гладкие щеки и сияющее чистотой лицо Лоуренса. Тот лишь отмахнулся, улыбаясь юному слуге. Беспокойство за англичанина возросло, а потому Али принял решение, о котором тут же решил сообщить своему подопечному: — Отныне будем двигаться по ночам… И спать во время жары по несколько часов в день. — Можем выйти сейчас! — воскликнул Лоуренс. Он изо всех сил старался показать шерифу, что больше ни за что не заснет посреди пустыни. — Нет, сейчас — сон. Три часа, — отрезал Али, отворачиваясь от него и устраиваясь поудобнее, чтобы заснуть. — Хорошо, — согласился Лоуренс. — Я тебя разбужу! Так они прошли еще два дня — передвигаясь ночами и проводя полуденные часы, отдыхая рядом со своими верблюдами. На третий день с наступлением полудня Лоуренс сам приблизился к шерифу и спросил: — Остановимся здесь? — Остановок не будет, — бросил через плечо Али. — Вода кончилась. Она по ту сторону… — и он, дернув подбородком, указал кивком головы вперед. Перед ними простиралось абсолютно безжизненное пространство без малейших признаков чего бы то ни было, кроме оранжевого песка. Лоуренс понял, что за этим участком пустыни они смогут найти воду — колодцы или оазис. — Сколько туда добираться? — спросил он Али, беспокойно оглядывая их измученный небольшой отряд. — Не знаю, — отрезал шериф. — Но нужно дойти до завтрашнего восхода солнца. Это жаровня. С этими словами Али ударил по правому плечу своего верблюда, подгоняя его. На миг Лоуренсу стало не по себе. Со слов Али выходило, что весь изматывающий путь, уже проделанный ими, не был «жаровней», а вот это кажущееся бескрайним пространство перед ними — это и есть жаровня, которую нужно преодолевать спешно, не останавливаясь. Лоуренс стиснул зубы и молча направил свою верблюдицу вперед, навстречу неизвестности, что ожидала их небольшое войско на раскинувшемся перед ними опасном участке пути. Они шли и шли. Путь казался Лоуренсу бесконечным. Ему чудились песчаные смерчи. То и дело перед взором, когда он смотрел на горизонт, вставало дрожащее красное марево. В такие моменты начинало казаться, что он вот-вот потеряет рассудок от жары, и Лоуренс прикрывал глаза, тут же вспоминая об Али и его предупреждении. Шли всю ночь, и к рассвету Лоуренсу показалось, что перед ними постепенно вырастают из-за горизонта красные скалы песчаника. Он поднял голову и обнаружил, что оба его прислужника следуют за ним, а шериф держится чуть впереди. — Мы дошли? — спросил он, снова приблизив своего верблюда к тому, на котором ехал Али. — Нет, но жаровня кончилась, — не поворачивая к нему головы, отвечал шериф. — Что ж, слава богу… — с облегчением выдохнул Лоуренс. — Да, слава Аллаху, — согласился Али. — Ты понимаешь, что испытывал всевышнего? — Понимаю, — кивнул тот. — Но мы справились! — С божьей помощью… — Когда появятся колодцы? — С божьей помощью в полдень. — Так мы справились? — Лоуренс испытующе глядел на Али, желая получить утвердительный ответ. — Только благодаря ему, Лоуренс, — отвечал шериф, явно не желая дать собеседнику ответ, которого он столь упорно добивался. Да, признать, что Лоуренс был прав, что они смогли пересечь пустыню Нефуд и путь на Акабу, до которой остается совсем немного, теперь открыт, было нелегко. Али хмурился сильнее, чем обычно, стараясь даже не смотреть на воодушевленного этой маленькой победой англичанина, когда услышал крики своих людей. Вскоре выяснилось, что один из них, по имени Гасим, пропал. Должно быть, потерял сознание от жары и качки и свалился с верблюда посреди жаровни, не замеченный такими же изможденными, как и он сам, товарищами. — Нужно остановиться! — потребовал англичанин. — Зачем? Он умрет к полудню, — жестко парировал Али. — Надо вернуться! — решительнее запротестовал Лоуренс и его пронзительно-голубые глаза встревоженно сверкнули. — Зачем?! Умереть с Гасимом?! — воскликнул Али. — Через час поднимется солнце! Пойми ради Аллаха! Мы не можем возвращаться! — тревога, охватившая англичанина, вмиг передалась и ему. — Я могу, — убежденно кивнул Лоуренс, разворачивая свою верблюдицу. — Присмотрите за мальчиками, — обратился он к окружившим их воинам, кивая на своих бродяг. — Вернешься — убьешь самого себя, как уже убил Гасима! — голос Али прозвучал грозно. Он соскочил со своего верблюда и преградил путь безрассудному англичанину. — Уйди с дороги! — крикнул тот, спешиваясь. — Час Гасима пробил, Лоуренс! Все предначертано! — Али подбежал, с силой схватил Лоуренса за плечи и попытался удержать. — Это чепуха, — спокойно произнес англичанин, стараясь высвободиться из крепкой хватки. — Возвращайся! — в отчаянии Али оттолкнул его от себя. — Зачем ты привел нас сюда, неверный?! Англичанин поганый! — Ради Акабы, — ответил отдаляющийся голос. Лоуренс спешно удалялся от них, уводя свою верблюдицу, всерьез намереваясь вернуться в жаровню. — Ради Акабы?! — взревел Али, сердце которого задрожало в груди от страха и отчаяния. — Ты не попадешь в Акабу! Возвращайся, неверный! Но тебе не бывать в Акабе! Мысль о том, что сейчас этот ангелоликий идиот самолично отправляется на верную смерть, а он навсегда потеряет его и ничего не может с этим поделать, ослепила Али. Ярчайший солнечный свет померк перед его взором. — Я попаду в Акабу, — с улыбкой произнес Лоуренс, повернувшись к нему. — Так предначертано… Здесь! — и он дотронулся рукой до покрытой армейской фуражкой макушки. Еще мгновение, и он уже взобрался в седло и бодро направил старую верблюдицу прямо в пекло. Видя его удаляющийся силуэт, Али впервые в жизни почувствовал себя беспомощным. Ему только и оставалось, что отчаянно кричать от безысходности ему вслед: — Англичанин! Англичанин!!! Если бы не присутствие пятидесяти его воинов, Али бы наверняка не выдержал и побежал бы обратно в жаровню вместе с Лоуренсом. Но такого он себе позволить не мог. До колодцев еще три-четыре часа пути. Они отправились. Дауд попросился остаться ждать своего господина вместе с верблюдом Гасима. Фарраж, согласно их уговору, ехал вместе с остальными и должен был наблюдать, устроившись на какой-нибудь вершине, чтобы вовремя предупредить всех в случае, если кто-то вернется. А случай этот был ничтожно мал. Али чувствовал себя раздавленным. Едва добрались до колодцев, что принадлежали ховейтат, он ничком рухнул на свой ковер и пролежал так пару часов. Горечь потери разъедала душу… Вот так потерять его! Зажегшаяся в груди боль, казалось, распространилась на все тело. Все болело, и Али чувствовал, что не может двигаться. Ведь он не нагляделся на него, даже не прикоснулся, не сказал что-то, что хотелось сказать этому сумасшедшему… Мысли путались, оставляя место лишь для осознания невозвратной потери… Немного придя в себя, Али оставался мрачнее тучи. Фарраж почему-то решил, что должен ухаживать за ним, и принес полную флягу воды и разогретой на костре еды. Али пил и ел без всякого желания. Им двигала лишь необходимость. По-прежнему лежа на ковре, он принялся размышлять о том, что им теперь делать. Возвращаться? Никогда! Они измотаны и не перенесут обратной дороги. Пытаться идти на Акабу без того, кто привел их сюда? — глупо. У них не выйдет. Их мало и они слабы. В то же время, оставаться здесь долго нельзя. Если продажные собаки ховейтат обнаружат их, могут запросто продать туркам. А турецкий плен страшил Али намного сильнее турецких пушек. Он спрашивал себя, сколько же его ждать? Ответ, однако, был очевиден — если до утра никто не вернется, долее ждать бессмысленно. После приступа отчаяния Али постепенно начал поддаваться охватившей его безумной надежде. Время шло очень медленно. Казалось, оно остановилось. Только ленивое движение опалявшего кожу на тыльных сторонах ладоней солнца говорило о том, что время движется. Но сколько бы его ни проходило, надежда не умирала. Ее питало нежелание Али смириться с гибелью Лоуренса. И он, как и Фарраж, часами напряженно всматривался в далекий горизонт. Али ждал. В глазах его горели отблески насыщенно-алого заката. Сумерки окрасили скалы вокруг них кроваво-красным. Небо сделалось грязно-оранжевого цвета. Горизонт потемнел. Жара спала. Наконец, Али показалось, что он видит вдалеке темный силуэт. Он еще не смел поверить в это, когда услышал сверху, с высоты ближайшей скалы, оглушительный крик Фарража, звонкое эхо от которого прокатилось во всей пустыне: — Оренс! Оренс!!!***
Когда он отправился назад, в самое пекло, им двигало желание спасти человека, спасти Гасима, лицо которого он помнил плохо. Лоуренс даже сам себе не признался бы, что помимо этого благородного желания, он был движим желанием показать Али, что он тоже чего-то стоит. Шериф считал его просто взбалмошным сумасшедшим англичанином, а Лоуренс хотел, чтобы Али видел — он независим и бесстрашен. Он верит в себя, свои идеи и сам является хозяином своей судьбы и капитаном своего корабля! Пусть шериф видит — он не боится пустыни и жары! Он обязан спасти человека, последовавшего за ним, откликнувшегося на его призыв. И это желание доказать другому, кому-то очень важному для него, что нет ничего, что было бы заранее где-то написано или предрешено, придавало Лоуренсу сил. Кровь кипела в жилах, хоть внешне он и старался сохранять всегдашнюю невозмутимость, как если бы кто-то мог видеть его здесь, посреди безжизненной пустыни. Солнце здесь ослепляло, иссушало, убивая землю, вместо того, чтобы насыщать ее. Оно казалось жестоким. Таким же жестоким и прекрасным, как шериф Али-Ибн-Эль-Хариш, чьей родиной была эта пустынная страна, бедная растительностью, отсталая экономически и социально, веками находившаяся под властью Османской Империи. Высматривая слезящимися от песка и жары глазами впереди лежащее на песке тело Гасима, Лоуренс думал о том, что ему выпала великая миссия — спасти арабов, дать им свободу, поставив мир Аравии в один ряд с другими государствами Азии, а со временем, и Европы. Он искренне верил в свои силы, и эта вера не давала свалиться с верблюда в обжигающе горячий песок. Он шел спасать. А значит — не время думать о себе самом. И Лоуренс пообещал себе, что не потеряет сознание и не заснет, пока не найдет Гасима и не привезет его к колодцам. Некоторое время спустя он действительно нашел его лежащим лицом вниз. Рядом валялись пояс и патронташ. Бедняга уже успел проститься с жизнью и пребывал в забытьи. Последние глотки воды, что оставались во фляге у Лоуренса, оказались кстати. Он сбрызнул ими лицо несчастного и приложил горлышко фляги к его иссохшим губам. Тот, казалось, ожил, судорожно глотая влагу. Не теряя времени, Лоуренс помог Гасиму усесться за своей спиной на верблюдице и попросил держаться за его одежду. Гасим, несмотря на то, что явно был не в себе и плохо понимал, что происходит, крепко вцепился в ремень на талии своего спасителя. Обратный путь показался Лоуренсу легче. Он скорчился от невыносимой жары, чувствуя, что сейчас кожа на остававшихся на солнце тыльных сторонах ладоней загорится. Но мысль об Али, который, как вдруг понял Лоуренс, не хотел отпускать его сюда вовсе не из-за того, что он — жестокий варвар, наполняла его решимостью. А кроме того, теперь с ним Гасим. Он просто не может его бросить. Главное — все время смотреть вперед. Сориентировавшись по компасу, Лоуренс понял, что они едут в верном направлении, а когда вскоре он заметил впереди чернеющую макушку Дауда, спасением от солнца которому служила густая пышная грива чернющих волос, уверенность в своих силах и скорой победе подстегнула его, заставляя торопиться. — Иди вперед! Веди! — крикнул он мальчику, который подпрыгивал в седле от охватившей его радости. Радость чувствовал и сам Лоуренс. Но это была еще не главная радость, которую он только предвкушал ощутить. А когда ощутил, она буквально сразила его, не оставив ничего ни в мыслях, ни в сердце. После оглушительных криков заметившего их первым Фарража, им навстречу стремительно выбежал весь отряд. Крики прославления, суета, все предлагали ему воду, помощь, славили Аллаха и его самого. Верблюдицу остановили и заставили лечь. Гасим был тут же снят с ее спины и унесен несколькими его товарищами под один из тентов. Но Лоуренс не обращал ни на что внимания. Он не видел ничего и никого, кроме одного — Али, стремительно шедшего ему навстречу с большой флягой, наполненной водой, в руках. Али смотрел только на него и улыбался широко, торжествующе, гордо и счастливо. Белые зубы блестели, оттеняемые лишь ярким блеском его глаз. — Ничто не предначертано, — сказал ему Лоуренс севшим голосом, принимая из рук шерифа флягу и стягивая с лица платок, скрывавший рот и нос. Али молчал. Он лишь смотрел на него и продолжал улыбаться. И эта улыбка была намного прекраснее той, о какой Лоуренс мечтал все эти дни. В этой открытой улыбке было все: восхищение, доверие, признание, дружба… И было еще нечто, что Лоуренс не смел называть даже про себя, но чувствовал, как наивысшее счастье. Фарраж и Али помогли ему слезть с верблюдицы и проводили в палатку шерифа. Там его ждали еда, относительная прохлада и расстеленный ковер, на котором еще несколькими минутами ранее лежал сам Али. Лоуренс почти упал на него, растянувшись во весь рост. Он снял запыленный мундир и прочую одежду, попросив Фарража выстирать ее. А сам, вытерев себя мокрой тряпкой, облачился в сменные рубаху и штаны. Наконец они остались наедине. Лоуренс ел, а Али сидел рядом и смотрел на него, стараясь то поправить покрывало, то расшевелить сухие ветки и траву в костре, чтобы тот ярче горел. Мир его сосредоточился в одном человеке, а мир того человека сосредоточился в нем, Али чувствовал это, хоть и не смог бы дать этому название. Он знал лишь одно — Аллах совершил чудо, вернув ему Лоуренса живым и невредимым, и он не может теперь его упустить. Теперь он будет крепко его держать. Они говорили. Али впервые назвал его «Эль-Оренс». Лоуренс рассказал, что его отец, английский лорд Чепмэн, не был женат на его матери. И тогда Али сказал ему, что Лоуренс может сам выбирать себе имя. — Да, пожалуй, — с улыбкой согласился тот. — Эль-Оренс звучит лучше, — улыбнулся в ответ Али. — Ладно, — кивнул Лоуренс и глаза его засияли теплым светом. — Пусть будет Эль-Оренс… Как только Лоуренс заснул, Али швырнул в костер выстиранный Фарражем английский лейтенантский мундир и прочую одежду. «Англичанин умер в пустыне, — думал Али. — На его место пришел Эль-Оренс, тот, кто сам составляет предначертания…»***
Все стихло вокруг. Звездная ясная ночь в пустыне давно вступила в свои права. Здесь уже чувствовалась близость моря. Скалы из красного песчаника надежно защищали от пустынных ветров. Затушив костер, Али лег рядом с Лоуренсом, придвинувшись вплотную и обняв его одной рукой. Он был уверен, что Эль-Оренс спит, но его руку неожиданно накрыла мягкая ладонь. Лоуренс вздохнул, и Али прижался к нему, уткнувшись в шею, чувствуя его запах и мягкость золотистых волос. Они какое-то время лежали так. Али шептал в покрывшуюся мурашками шею, что Эль-Оренс — принц пустыни, что он его принц, что он будет рядом, за него, с ним, куда бы тот ни отправился, и никуда его от себя не отпустит. Их объятия становились все крепче. Лоуренс сжал запястье Али, стараясь развернуться, прижаться плотнее к его разгоряченному телу. И когда это ему удалось, он смог заглянуть в блестевшие в темноте и показавшиеся черными глаза. Замерев, они смотрели друг на друга, будучи так близко. Лоуренсу показалось, что прошла вечность. Он был готов вечно глядеть в эти глаза, желая утолить странную жажду, охватившую его. Али не отводил взгляда. Он тоже смотрел и смотрел, желая добраться до дна прозрачных ярких глаз этого нового человека, пришедшего к нему из пустыни. И пока взгляды утопали друг в друге, руки обнимали. Рука Али, как накатившая волна, двигалась от плеча, через предплечье к запястью и, наконец, врывалась в открытую ладонь, завладевая ею, накрывая, сжимая, лаская. Пальцы другой его руки нежно и едва ощутимо провели по щеке Лоуренса, задержавшись на подбородке. В этот миг их визуальный контакт прервался, давая начало другому, неожиданному и сладостному. Это был его первый настоящий поцелуй. И каким он оказался неизъяснимо прекрасным — неторопливым и страстным, игривым и напористым одновременно… У Лоуренса даже защемило в груди от нежности. Он обвил свободной рукой шею Али. Кто бы мог подумать, что казавшийся грубым, высокомерным и жестоким шериф может так нежно прикасаться и так сладко целовать… Вскоре Лоуренсу пришлось испытать искусность Али в поцелуях на шее, ключицах, груди и животе. Сердце его билось бешено, то и дело проваливаясь куда-то глубоко вниз. Дыхание сбилось. Руки дрожали. Али непостижимым образом за пару мгновений освободил от одежд их обоих и, оказавшись сверху, снова принялся разглядывать его пылающее лицо. Лоуренс сейчас не мог смотреть на него. Он прикрыл глаза, но крепко обнял Али, соединяясь с ним в абсолютном объятии, сплавившим их в единое целое. Оно давало полное единение целей и мыслей, сладостную гармонию, недостижимую никаким другим путем. Живительный жар, совсем не такой, как тот, что царит в пустыне, окутывал их обоих, и Лоуренс старался почувствовать как можно больше, уловить малейший оттенок из того обилия новых ощущений, которое обрушивалось на него с близостью. Это была великая тайна и великое таинство. И Али понимал это точно также, как и он сам — в этом Лоуренс был уверен. Проснувшийся поутру первым, Али тут же приготовил для еще сладко спавшего Лоуренса новые одежды. После утреннего приема пищи он облачил его в белое с золотым, как и подобает принцу. — Это платье шерифа Бени-Вейх, — довольно улыбаясь и осматривая полностью одетого Лоуренса, говорил Али. — Красиво! Это честь… Эль-Оренс тоже осматривал себя, кружась на месте, и счастливая улыбка не покидала его лица и светилась в ярких глазах-алмазах, когда его взгляд встречался со взглядом шерифа. — Это честь для нас! — говорили собравшиеся вокруг палатки воины. — Салам, шериф! — Это позволено? — спросил Лоуренс, с надеждой и лукавством взглянув на Али. Ему очень хотелось носить эти прекрасные белоснежные, расшитые золотом одежды, позолоченный пояс с заткнутой за него шибрией в золотых ножнах с мелкими рубинами, но не хотелось нарушать традиции. — Конечно! Тот, кто свободен от предначертания, может создать свое племя, — ответил шериф. Новое имя, новая одежда и совершенно новое ощущение себя самого, купающегося во всеобщем восхищении и обожании, наполняли Лоуренса таким счастьем, о существовании которого он даже не подозревал. Небольшой оазис, раскинувшийся вокруг колодцев, казался ему земным раем. А самым прекрасным, предававшим смысл и значение всему и вся, было то, что здесь, в этом раю, с ним был Али.