мёртвые цветы

Чимин с Юнги всегда были соседями — он, Чимин, на этаж выше. И он, сколько себя помнил, всегда переговаривался с ним особым шифром — два раза по батарее ручкой означает: «Пошли гулять?». Три раза означает: «Да». Один, пауза, два раза — «Приходи ко мне». На фразу «нет» у них не было особого кода. Они всегда были вместе, сколько Чимин себя помнил. Это всегда было константой — чем-то всегда определённым, чем-то вечным и не требующим каких-то отдельных слов. Юнги приходит — они смотрят «Звёздных воинов»; Юнги приходит — они пачкаются в мороженом; Юнги приходит на всю ночь — они едят картошку и смотрят новые фильмы. Чимин злится, когда Юнги отпускает какие-то идиотские комментарии. С самого пятого класса, когда Чимин врезал ему в глаз за то, что Юнги обозвал его идиотом. — О-о, а что это? Что это ещё за девчачья фигня? — Юнги берёт с полки старую, почти рассыпанную книгу Гюго «Человек, который смеётся». Листает и замечает застрявшие между страниц сухие цветочки — какие-то осенние листья, какие-то одуванчики, ромашки, лепестки роз. Чимин отбирает книгу резко, сам не замечая, как краска бросается в щёки, и сердце бьётся часто-часто, пока Юнги смотрит на него так насмешливо. Он присаживается на его кровать, расслабляет шею и смотрит, едва ли не смеясь, но так внимательно и любопытно, что Чимину (он не признаётся) дышать от какого-то стеснения становится труднее. — Так что это? — А ты сам не видишь? — грубовато и сипло слегка спрашивает Чимин и отворачивается. Ему хочется прижать книжку к себе, и чтобы никто-никто не нашёл её, чтобы никто-никто не лез ему в душу. И Юнги тоже. Особенно Юнги. — Гербарий. Он собирал цветы не честно — просто срывал их с ближайшей клумбы, не заботясь ни о чём. Понравился цветок, он срывает его, умертвляя. Так со всем, что любит человек — считает Чимин. Ему хочется оставить для себя что-то. Хочется сохранить частичку чего-то тёплого и личного. О своих чувствах всегда говорить почему-то сложно, сложнее, чем о чём-либо — слова кажутся какими-то ненастоящими, глупыми, фальшивыми, лишёнными смысла, когда ты их произносишь. Вот поэтому лучше и держать всё в себе, верно? Вот поэтому лучше никому не доверять свою Вселенную. А вот Юнги может всё. Он болтает о своих переживаниях без умолку, главное, найти верного слушателя — Чимину кажется, что он сам, он, Чимин, ему и не особо-то нужен. Неважно, кто услышит тебя. Чимину становится так обидно, что трудно дышать — он ведь тоже хочет, чтобы его выслушали. Почему у него получается выдавить из себя слова? — Хочешь косячок? — спрашивает однажды Юнги, когда они лежат вдвоем на крыше в полночь, голова к голове и уперев взгляды в ночное небо, покрытое звёздами. От холода по коже идут мурашки — у Чимина даже сил двигаться нет. Он выхватывает из тёплых пальцев Юнги сигарету и делает затяжку, прикрывая глаза. Легче не становится. — Ну так вот, я и пишу ей… Чимин не хочет, но слушает внимательно, не пропуская ни одного слова. Плохие оценки, не понимают родители, девушка игнорирует — что там еще? Весь букет типично подростковых проблем. Ведь им всего по шестнадцать, самое время страдать и скатываться к разрушающим привычкам. Чимин не имеет ничего против этого. У него тоже подростковые проблемы, глупые, по большей части надуманные, но от этого не становится менее больно, как бы не хотелось. Ему по-прежнему хочется найти слушателя, только лучший друг почему-то больше не кажется для этого подходящей кандидатурой. Чимин доверяет ему, но так… Боится? Он курит снова и снова — голова кружится, язык развязывается, хочется говорить-говорить-говорить. От тела друга становится теплее, и Чимин говорит. — Я ненавижу себя. Я так себя ненавижу. Получается слабо, хрипло, беспомощно как-то и ненатурально. Чимину хочется от этого плакать. И он плачет. Юнги смотрит понимающе. Без жалости, без теплоты. Просто смотрит, замораживая Чимина и чуть-чуть прикасается ладонью к плечу. — Я знаю. Ведь я тоже себя ненавижу. * Чимин совсем не авантюрист, в отличие от Юнги. У того шило в одном месте, и он готов делать всегда и все, с горящими от счастья глазами, с радостью и бесконечным азартом. Готов в два часа ночи ограбить супермаркет с игрушечным пистолетом, пока Тэгу празднует день города. Выгрести из автомата в карман разноцветных жвачек, взять две бутылки дешёвого вина, а потом убегать вместе с Чимином от полиции по почти пустой улице — весь город собрался на площади. Они отрываются от людей в фуражках, а потом останавливаются посреди дороги, тяжело дыша. Чимин задыхается (от бега, от дикого истерического смеха), пока Юнги подгоняет его. Он останавливается посреди всего этого безумия и оборачивается (иногда это полезно, просто обергнуться). Где-то вдалеке, сзади него взрываются резко фейерверки. Неожиданно. Юнги хохочет, Чимин вздрагивает. А потом вдруг, прислушиваясь к внутренней тишине, беспомощно шепчет: — Я ничего не чувствую. Ничего, Юнги. Мне так страшно. Куда они делись, чувства? И правда. Мир вокруг безбашенный, юный и счастливый, как и Юнги рядом, только Чимин не соответствует. Он не умеет быть таким же. Он только грустит и чувствует себя перманентно ничтожным. Ненужным собственной семье, где мать и отчим забыли о нём, сосредоточившись на новом ребёнке, недостаточно ярким для Юнги, который находит себе новых друзей и почему-то из жалости продолжает общаться с Чимином. Он сейчас смотрит внимательно, а потом вдруг хватает за руку и тащит в какие-то кусты. Открывает бутылки, выпивает сам и заставляет выпить Чимина требовательным жёстким: «Пей». Ему по горлу — холодной терпкой, противной почти жидкостью, что почти сразу отключает мозги. Они выпивают, и Чимину почему-то хочется смеяться. Юнги спрашивает, почему-то оказываясь как-то слишком близко (глаза в темноте сверкают, запах вина между ними смешивается, когда Чимин, хихикая, хватается за его плечи, чтобы не упасть): — Хочешь, я научу тебя чувствовать? Он не дожидается ответа. Просто впивается в губы винным поцелуем. Чимин от неожиданности забывает, как дышать. Ему тепло. Где-то далеко снова взрываются фейерверки. * — Смотри, василёк! Такой же милый, как и ты, — издевается Юнги, срывая какой-то цветочек с лужайки и шутливо даря его Чимину. Тот улыбается. — На, возьми, засушишь в этом своём… гербарии. В июле они выезжают вдвоем за город. Гуляют по какому-то пустому полю, шутливо дерутся под палящим солнцем, а затем садятся под какое-то дерево, в тень, в легкий холод. Юнги целует Чимина уже жадно (этот эксперимент, кажется, вышел из-под контроля), держа его за затылок и прижимая к себе, а затем делает ему минет. Чимину нравится. Губы у Юнги со вкусом вишни. Чимину так сладко-сладко, что на языке будто привкус лета. А потом они разговаривают. — Расскажи, Чимин, — Юнги просит его тихо, положив ему голову на плечо. (Кажется, они немного больше, чем лучшие друзья — пальцы Юнги скользят по костяшкам Чимина как-то слишком уж нежно). — Расскажи про твою мать. Ему не больно. Гроб его матери до сих пор перед глазами, стоит их закрыть. Чимин выдыхает. Говорить не хочется. Говорить по-прежнему не получается. Он мог бы сказать эту фразу, что вертится в голове: «Ты будто в порядке. Ты живешь нормально. Но потом стоит машине сбить кого-то из твоих близких, и ты снова беспомощный младенец, который не умеет жить». Но она станет ненастоящей. И поэтому Чимин просто резко выдыхает и просит: — Поцелуй меня. Юнги, пожалуйста. Юнги учит его чувствовать. * А потом, в августе, все вдруг разрушается. Отец Чимина собирается переехать, он просто ставит сына перед фактом, когда все вещи уже собраны — просто не может жить здесь, где умерла мать. Чимина никто не спрашивает, хотел ли он этого. У него же только начало получаться? Почему? Зачем? Зато он постоянно спрашивает себя. Когда всё начало катиться в бездну? Когда он атрофировался и закончился, как нормальный человек? Он собирает свои вещи, когда Юнги влетает в его комнату, взъерошенный, злой, совершенно растерянный и лохматый, как воробей. Чимину стыдно за своё спокойствие. — Что это, конец? Всё? — голос Юнги звучит жалко и хрипло, он цепляется костяшками за шкаф — боится упасть. И словно умоляющим взглядом просит, чтобы Чимин его поддержал. Но тот и сам уже давно упал. Подростковые проблемы слегка вышли из-под контроля. Юнги умоляет. Юнги больно. Юнги чувствует. Чимин завидует. — Всё. Тихо. Тихо и совершенно фальшиво. А потом Юнги подрывается вдруг к нему, хватает за руки своими горячими, пытаясь согреть вечно холодные чиминовы, и в глазах его так много отчаяния, что Чимин почти тонет — Юнги так близко. Слишком близко. — Но… но всё же только стало налаживаться, да? — Юнги… — Всё стало лучше. У меня стало получаться. Мы же были счастливы. Ты не можешь уехать, не можешь бросить меня, не можешь! Чимину трудно дышать в его захвате, хочется вырваться — в привычную тишину и пустоту. В Юнги слишком много огня. — Юнги, пожалуйста, прекрати. Юнги целует его резко, вжимается в его тело, ища ответного порыва, ища то, за что можно было зацепиться. Порывисто, почти грубо, по-собственнически — губы всё такие же знакомые вишнёвые. Чимин выдыхает и отстраняется. — Но… но ты ведь чувствовал, да? — глаза у Юнги растерянные. Чимину так чертовски стыдно. — Нет. И на этот раз звучит не фальшиво. Правда такая правдивая. Он не чувствовал. Было тепло, комфортно, но Чимин так и не нашел того, чего искал, чего так до дрожи хотел. Может, просто не с Юнги? Тот замирает. Смотрит заторможенно, удивленно будто, пораженно и не дыша совершенно. А потом отмирает. Потом злится. Что-то кричит. Находит ту книжку, вытряхивает все цветки, рвёт страницы, пока по его щекам текут слёзы. Он просто не смог. — Прости, прости, прости, — шепчет Чимин, пока Юнги рвёт его цветы, те, которые он собирал всю свою жизнь. Скатывается по стене. А потом Юнги просто уходит, оглушая тишиной, слишком резкой. Ведь как он может задеть человека, которому всё равно? Он бы всё равно понял это. Чимин смотрит на нетронутый василек, хватая его в пальцы, и все шепчет то одинокое виноватое: «Прости». Мёртвые цветы умирают, и он тоже.