Накануне бала

«Презерватив — хрустальный башмачок нашего поколения. Надеваешь его при встрече с незнакомцем, танцуешь до утра, а затем выбрасываешь в мусор. Презерватив, а не незнакомца». Чак Паланик «Бойцовский клуб»

Шаг влево левой ногой, шаг обратно, шаг вправо правой ногой, поворот, переход, подскок, нет, сначала поворот, два шага вперед, один назад… Или наоборот?.. Вот балрог, сначала, раз-два, три-четыре. Идриль мучительно старалась вспомнить, как же там дальше, ничего не перепутав и правильно повторив движение. Куда делать этот клятый подскок, меняя ноги? Влево. Так, а после него два или три раза поворот?.. Завтра Тургону исполняется очередной десяток лет от дня зачатия. И танец, в очередной раз, как нарочно, понравился ему. Значит завтра музыканты его заиграют, а она будет стоять и смотреть на папу как овен на новые ворота, когда он предложит ей открыть бал. Она остановилась на середине движения, отчаявшись разобраться в очередном творении искусников, и устало прикрыла глаза рукой, мучительно ища ответ в памяти, но раз за разом словно натыкаясь на стену. Обрывочные воспоминания играли в чехарду, неуловимые, как пылинки в падающем на пол луче. И с чего ей взбрело в голову это вспоминать здесь, в зале на перекрестке коридоров? Ах да, именно здесь ее настигла совесть, сурово напомнив, что в собственных комнатах ее поманят сладкими грезами перина и подушка. А утром некогда, да и негде будет все это повторять. Да и к заре все окончательно забудется. Она попробовала еще раз припомнить, но пересекая выложенный мрамором квадрат на полу по диагонали, поняла, что идти надо было в другом направлении, и вообще из другой фигуры. Чудесно! Она окончательно запуталась. И как ей завтра — в сущности уже почти сегодня, — начинать танцы, в первой паре с отцом? Валар всеблагие, кто возьмется ее учить, в такой-то час? Размышляя об этом, она не сразу услышала шаги за спиной.  — Идриль, что-то случилось? — послышался голос со стороны одного из коридоров. — Я думал, ты сейчас смотришь седьмой сон.  — А я думала то же самое о тебе, Маэглин!  — Увы, я долго говорил о праздничных монетах с твоим отцом. — Кузен не выходил из теней, и ей приходилось щурится, чтобы отделить его фигуру от окружающей темени. — Похоже, не я один из-за праздника опаздываю на встречу с подушкой. Идриль раздраженно вздохнула. После весны между ней и кузеном замерла отчужденность. Словно кто-то издох, и смрад не дает ни приблизиться, ни посмотреть на гниющую тушку. Теперь Ломион смотрел на неё, словно сквозь пустоту, уже не стремясь оказаться рядом, не отпускал язвительных комментариев. Лишь иногда она краем глаза замечала взгляд, брошенный на неё, от которого пробирали мурашки. Они почти не говорили друг с другом, Ломион если и ронял фразу то говорил скупо, словно жалея слова. Как будто никогда не любил ее, как будто не провел с ней ночь, как будто не испепелял их огонь и не рвалась в клочья их невинность. Он подчеркивал: кузина — будто незнакомка, за высокими горами и темными лесами. Если жизнь сравнить со сводом турнирных правил, Ломион принял поражение с честью, и не изводил ее требованиями о реванше. Кузен теперь ненавязчиво избегал ее, и похоже, их встреча сейчас и в самом деле оказалась случайной. Иногда, вечерами, лежа без сна, Идриль думала, верно ли поступила, и не находила ответа, в котором ее устраивало бы всё. Она отмахнулась от непрошеных мыслей и зло спросила:  — И давно ты смотришь на мои страдания?  — Пока шел от покоев твоего отца. Длить столь мучительную агонию было бы немилосердно. Она вздохнула, слишком измученная, чтобы огрызаться. Кузен не слишком любил танцевать, но хорошо запоминал движения, и легко двигался, как многие хорошие фехтовальщики. Ему не грозит сесть в лужу, как ей завтра.  — Что ж, доброй ночи, Идриль. — Он кивнул ей, и прошел мимо. До нее долетел слабый запах светильной воды* и угольной сажи. Мысль неожиданно пришла ей в голову… Она окликнула его. Была не была! Кузен обернулся, уставился на неё, ожидая объяснений. У Идриль в горле пересохло. С лихорадочной решимостью она заговорила: — Ломион, ты поможешь мне повторить танец? Ты ведь его знаешь. Он, кажется, даже почти не удивился. — А что, нет никого более умелого и терпеливого? — Не сегодня, — прошептала она. — Слишком поздно, мне жаль будить тех, кто может помочь. Да и выглядеть моё желание будет нелепо. — А меня, значит, не жалко? — Тебя не жалко, — негромко согласилась Идриль, внимательно глядя в темные глаза. Да, все верно, к чему лгать… Только ты, Ломион. Потому что ты уже знаешь обо мне худшее. Потому что в твоих глазах мне некуда падать. Потому что ты не друг мне, Маэглин, и я не дорожу твоим одобрением. Потому что ты умеешь хранить мои тайны. —И почему я не удивлен?.. Спрошу иначе — неужто нет того, с кем тебе приятнее было бы танцевать? — Дело не в приязни. У меня есть время лишь до утра, а я уже отчаялась разобраться в этой бесовщине. Если у меня не получится, то Ондолиндэ ещё сумеет надо мной всласть насмеяться завтра. — Значит, перед ними тебе стыдно выказать свое неумение танцевать, а передо мной нет? — Вероятно. Невысказанные слова висели между ними в воздухе, как грозовые облака. Идриль казалось что она стремительно падает, звонкое безвременье разливалось вокруг. Как все глупо. Он сейчас вежливо откажется и в голосе будет легкая насмешка. Дурацкая просьба. И дурацкая глупая ситуация. Он подходит к ней вплотную, глядя в глаза. Она замирает в ожидании гневных слов. Кузен протягивает ей руку. Тишина звенит, тишина кричит. Лунный луч плачет, обтекая хрустальными отсветами. Она касается шершавых пальцев, и встает рядом так, как нужно, чтобы сделать первый шаг. Она пробует. Сначала медленно, чтобы не ошибиться в фигурах. Движения словно проходят сквозь толщу воды, неспешные, царственные. Они с кузеном кружатся в полной тишине, слышно только шуршание ее юбок, шелест подметок по начищенному гладкому полу. Две тени меняются местами и скользят по камню. Руки кузена осторожно останавливают ее, направляют, когда она ошибается. Никто не говорит, никто не смеётся. На перекрестке коридоров, под круглым оконцем в полусфере потолка. В свете луны они с Маэглином сменяют друг друга, на миг вспыхивая ослепительной голубоватой белизной. Они проходят по кругу, и так раз за разом. Плавно и торжественно она поводит рукой вслед за ним, делает поворот, отступает на шаг и идет вперед ему навстречу. Жесты повторяются словно один — это зеркало другого. Движение за движением. Шаг за шагом. С каждым разом движения всё быстрее, всё резче, всё увереннее после каждого следующего тура. Она делит время резкими движениями, взмахами рук, подскоками и переходами. Бледные пальцы тянутся друг к другу сквозь ночь. Пересекая свои же следы, они пытаются шагнуть друг другу навстречу — лишь чтобы сделать два шага назад. От прикосновений становится горячо, так некстати они будят в сердце Идриль воспоминания. Незваные, абсолютно лишние, особенно здесь и сейчас. Они твердят, что ей мало этих осторожных прикосновений в танце. Идриль сильнее сжимает его руку, и чувствует, как жжёт ладонь. По её телу пробегают мурашки, сердце стучит быстрее, и трудно отдышаться. Иногда в тишине падает слово, негромкое и спокойное. Кузен не сказал ни одного лишнего, указывая ей на ошибки. Переходы чередуются поворотами, от которых голова кружится. Танец похож на любовь. Когда двое сливаются в прикосновениях. Она смотрит в его глаза, кружась, а танцевальные движения складываются сами собой. Темные очи напротив как тлеющие угольки, холодные с виду, но в глубине их притаился жар. Она замирает на шаг ближе к нему, чем отмерено танцем, сжимая его руку. Маэглин отпускает её, и пустую ладонь обдает холодом. — Ты выучила, — холодно улыбаясь, произносит он. Два слова, разрубивших тишину, упавших, как нож гильотины. Он собирается уйти. — Постой! Ещё нет! — отчаянно возражает она. — Ты танцевала, не задумываясь. Значит, выучила. Отчего ей не хочется, чтобы он уходил? Так же, как тогда. Хочется танцевать с ним всю ночь напролет. Наедине, доверяя ему еще одну маленькую постыдную тайну, слабость, которую никому больше не открыть. А затем распрощаться равнодушно, и утром пройти как мимо незнакомца, — напомнила она себе. — Нет! Останься. Ломион обернулся и мгновение смотрел на неё, а потом все же заговорил. На губах расцвела кривая усмешка, злая и горькая. — Можешь ненавидеть меня, кузина. Можешь презирать. Но всякий раз, когда тебе некому открыться, ты приходишь именно ко мне. Потому что меня можно не стыдится. Потому что потом можно сделать вид, будто ничего не было. Только не лги себе, что искажение лишь в моем сердце, а ты стоишь в белом платье, купаешься в свете, и тебе не в чем себя упрекнуть. Но больше добра от меня не жди. Негромкие, страшные слова долетают до неё, и кажутся приснившимися. Ломион уходит, тает в тенях. Догони его! Скорее! Догони и скажи чтобы остался. Догони и возьми за руку, останови, взгляни в глаза. Попроси быть с тобой, до этой зори, или любой другой, пока солнце не погаснет!.. Солги, если нужно, только не отпускай... Но она как приросла к месту. Будто луч света пригвоздил её к полу, приколотил ботинки серебрянными гвоздями. Как бег времени отрезает миг, который не повторить. Она стоит, отчаянно вглядываясь в поглотившие кузена сумерки, пока тихий звук шагов не затихает вдалеке.