Морозные сердечки.

      На шестом уровне в Импел Дауне не было холодно, даже будучи прикованным к полу холод не обжигал, лишь противная дрожь пробегала периодически по телу. Холод жег изнутри. Без своей шубы, не согревающей снаружи, Дофламинго стремительно замерзал внутри. Краем глаза он видел, как морозный рисунок распространялся по рукам выше, окрашивая пальцы в синий цвет, чувствовал, как витиеватый узор поднимался, обнимая ступни, щиколотки, икры, стремясь выше к торсу, к самому сердцу. Тело и воля, ослабленные кайросеки, скука, заставляющая думать о прошлом, вытаскивая наружу похороненные где-то в глубине воспоминания.       Годами сдерживаемая внутри болезнь начала разъедать его опять. «Слабаки не выбирают… как им умереть!» так считал Дофламинго, а он не был слаб, поэтому сопротивлялся, давил ее внутри себя.       Глупая болезнь Нового Мира, от которой ты замерзаешь изнутри от безответной любви, поразила его, когда он был еще молод, заставляя кутаться в шубу.       Без стального контроля узор начинал оплетать его пальцы, голубые линии складывались в маленькие рисованные сердечки, чем больше узора было на его теле, тем холоднее ему становилось, кожа теряла живые краски, приобретая трупный, синий цвет. Апатия накатывала на него, тоска тянула сердце, хотелось спать.       Дофламинго не знал, кто это, что за человек заставил его чувствовать отголоски эмоций, которые он не понимал, пока не объявился брат.       Росинант вернулся, закутанный в похожую шубу, принеся с собой согревающее тепло и доказательство его противной слабости. Теперь шуба была ему нужна все меньше и согревала его теперь, лишь когда он парил высоко под облаками, хотя и он носил ее уже по привычке.       Доффи знал, что брат тоже любит его. Это жгло, опаляя.       Он отдал ему трон сердца, дал ему право называться Коразон, не позволял никому его трогать: это было его священное тепло. Росинант был его слабым местом, как единственный родной по крови человек, как тот, кто заставлял его мерзнуть и гореть.       Но и Донкихот-младший был слаб, у него было слишком доброе сердце. Тот же рисунок на теле, та же болезнь, что и у Дофламинго.       Доффи заметил это случайно.       Пока Росинант перебинтовывал раны, Дофламинго зашел к нему в комнату. Перед ним предстала спина исчерченная шрамами, а поверх них лег синими узор так же забавных и глупых сердец. — Кто? — вопрос даже не стоил уточнения. Коразон завозился и сунул под нос брату огрызок бумаги, где было размашисто написано «Ты».       Стоило Доффи прикоснуться к спине, как морозный узор, что оказался одним на двоих, растаял, как иней под солнцем.       После этого они начали касаться друг друга постоянно. Сначала они стали спать в одной кровати. Доффи по началу не обнимал брата, словно боялся обжечься, затем стал прижимать его к себе, утопая в тепле. Братья перехватывали ладонями запястья, легко переплетали пальцы, скрывая это в широких полах своих шуб.       Они оставляли друг на друге горячие поцелуи, которые жгли кожу как клеймо. Доффи в порыве страсти сжимал бедра брата ладонями до синяков. Засосы и следы зубов были по всему телу Росинанта, образуя уже другой узор. Следы помады оставались на теле Дофламинго, смазываясь от резких движений, не образуя ровного контура губ. Ладони жгло от прикосновений, голову вело, а картинка перед глазами расплывалась. Пространство комнаты заполняли жар, исходящий от тел, тихие стоны, тяжелые вздохи, в воздухе витал мускусный запах пота вперемешку с терпким запахом спермы.       После долгих дней, которые они не могли провести вместе, Росинант приходил к нему, закрывая дверь изнутри, раздевался, и подставлялся под ладони Доффи, что стирали на нем маленькие сердечки, стоило только коснуться обнаженной кожи. Сам же Коразон скидывал шубу с брата, а руками пробирался под рубашку.       Им обоим всегда было мало.        Сколько бы они не касались друг друга, этого было недостаточно, чтобы навсегда стереть нелепые синие завитки. Дофламинго начинало оплетать с кончиков пальцев, словно что-то снаружи подбиралось к нему, проникая, пробираясь выше, стремясь к горячему сердцу. Росинанта, наоборот, поражало с самого сердца, распространяясь, как от центра всего, по телу. Это всегда было его слабым местом.       Наверное, это происходило из-за того, что они оба никогда до конца не желали любить и поддаваться этому.       Для Доффи это было лишнее чувство, подобно болезни. Уродливое, непонятное чувство, словно яд, отравляющий организм; любовь отравляла его, делая зависимым от тепла брата. И чем дольше они находились вместе, тем сильнее становилась эта зависимость, перекрывая голос разума.       Когда Коразон ушел, прихватив Ло с собой, а кончики пальцев стремительно посинели, окоченев настолько, что невозможно было согнуть пальцы, Дофламинго понял, что это конец отравляющей привязанности. Чем ближе становился момент, тем более колючим становился холод и расползался узор, не помогал ни крепкий алкоголь, ни шуба, ни королевская воля.       Сообщение Верго о предательстве взметнули внутри ураган. Казалось, что на острове теплее, а снежная буря была внутри него — не на улице.       Голос, наполнивший тишину, резанул по ушам, кончики пальцев стали стремительно замерзать, словно каждое слово ложилось синей изморозью по коже, врезаясь глубоко в тело. Даже слова о прощении не дали холоду отступить, буря внутри лишь завыла сильнее, подбираясь к самому горячему. Сжимая галстук у самой груди, стремясь скрыть пронзающую дрожь, Доффи видел единственное спасение своей жизни в дьявольском фрукте и операции вечной жизни, иначе ему казалось, что он превратится в снежную статую.       Братья стояли, направив пистолеты друг на друга, но на курок нажать было просто невозможно, ведь каждый знал: этот выстрел отнимет бесценное сокровище. И вместо того, чтобы просто застрелить предателя, Дофламинго, разглядывал узор то на шее, то на руках брата, совершенно не прислушиваясь к его словам. Пальцы Росинанта посинели и казались уже черными, а поверх синюшной черноты сиял яркий узор из сердечек.       Это было так абсурдно. Сердечки… «Ты … не выстрелишь в меня! Ты…» … ты болен также, как и я…       Ведь брата отравлял тот же яд, тот же узор охватывал его у самого сердца, только это было его слабым местом: Росинант всегда был добрым. Крик Коразона подталкивал, становясь все громче и громче, оглушая.       Выстрел прервал голос, Дофламинго ушел, не смотря на оставшееся позади тело. Брат еще был жив, ведь собственное сердце еще хранило отголоски тепла.       Лишь когда раздался залп орудий с корабля морского дозора, все тело пронзило ледяной иглой. Холод в момент сковал всего Доффи, уничтожая пламя, оставляя после себя лишь ледяное сердце. Больше не будет отравляющей зависимости от другого человека, теперь все будет подконтрольно Дофламинго, как и его болезнь.       Но лежа на каменном полу в полной темноте, раскинув руки, как брат в момент смерти, Дофламинго ощущал, как поглощала его болезнь. Отравляющая привязанность вернулась.       Перед глазами мерещилась широкая спина, расчерченная шрамами и морозным узором. Казалось, что сейчас его ладонь накроет чужая и пальцы вновь приобретут чувствительность. Еще чуть-чуть, и горячее губы оставят на нем смазанный след от алой помады, а сам Доффи почувствует тепло, исходящее от чужого тела, а между пальцами скользнут волнистые волосы.       Хотя краем глаза Доффи замечал только почерневшие от холода ладони с морозным узором, одним на двоих.       Таким нелепым, состоящим из маленьких сердечек.