Королева любит кошек

Королева Берутиэль не любила мужчин. Говоря откровенно, она вообще людей не особенно любила, но мужчин — особенно. Благородный владыка Тараннон Фаластур выделялся из этого печального ряда лишь одним: по настоянию семьи Берутиэль дала согласие стать его супругой. Если бы королева вела дневник или составляла памятные записи о своей жизни, ее рука на миг задержалась бы над листом: написать «по настоянию» или все же «под давлением»? Но королеве было, по большому счету, безразлично, хотя возможность распрощаться с родителями и навещать отчий дом даже не каждый год была для нее не менее радостна, чем для семьи — возможность удачно пристроить своенравную дочь. Но дневников королева не вела. Королева рисовала. Фигуры, выходившие из-под пера Берутиэль, являлись из кхандских легенд, харадских сказок, безумных преданий позднего Йозайана, и были странными. Люди с орлиными головами и крыльями, птицы с лицами людей, полуволки-полусовы, четырехрукие львы в тяжелых парадных одеяниях времен Ар-Зимрафэль… Едва ли не единствеными созданиями, сохранявшими истинный облик на этих рисунках, были коты и кошки. Королева не любила людей, но очень любила кошек. Берутиэль не гадала, что было тому причиной. Холодность ли матери, более искавшей придворного общества, нежели дочерних ласк, безразличие ли отца, истово мечтавшего о сыновьях, зависть ли к братьям, родившимся на десять, двенадцать, пятнадцать лет позже и явственно более любимым? Котенка, по крайней мере, ей позволили выбрать, полагая, что забота о звереныше растопит сердце замкнутой и неулыбчивой Берутиэль, или, по крайней мере, отчасти подготовит ее к грядущему материнству, ведь рано или поздно девочке предстояло стать невестой и женой. Как ни странно, родители почти не просчитались. Белая голубоглазая Нинквимэ то и дело вызывала у юной хозяйки улыбку, полную искренней нежности. Наверное, все было просто: Нинквимэ любила своего человека. Но ни родители, ни тем более сама Берутиэль не задумывались о столь отвлеченных материях, даже когда в доме появилась вторая кошка, а потом третья и четвертая. Случайно или нет, все они оказались черными и гладкошерстными, полной противоположностью пушистой Нинквимэ, и всем им Берутиэль давала квэнийские имена. Во искупление ли безразличия или всего лишь из чувства долга родители нашли для нелюбимой дочери самых лучших наставников, и древний язык заворожил ее. К тому же книги и свитки на квэнья было куда сложнее найти, и каждая новая такая книга становилась для Берутиэль восхитительным подарком, тем более драгоценным, чем более сложными были поиски. Разумеется, кошек можно было называть только на квэнья. Так ко дню, когда Берутиэль получила предложение брака от Тараннона — и во многом это было предложение ее родителям, сделанное по воле его отца, — по дому величаво вышагивали Морниэ, Ломи, Тумна, Лоэ, Нулла, Луриэ, Лумэ, Йару и Фуин, а Нинквэмэ наблюдала за ними, восседая на руках хозяйки. «Светлейший день и девять таинственных ночей, » — улыбнулся тогда Тараннон и протянул руку погладить Нинквэмэ, и Берутиэль подумала, что, может быть, они сумеют поладить. До самого свадебного пира она позволяла себе надеяться. Но после настала первая супружеская ночь, и надежда рухнула. Тараннон был настойчив и требователен, впору подумать, что жена — не первая женщина в его постели. Испуганное оцепенение Берутиэль он принимал за девическую скромность, слабые попытки сопротивляться — за кокетство, и только сильнее распалялся, когда она ладонями упиралась ему в грудь. Он целовал ее, вжимая в простыни, обхватив жесткими пальцами затылок, пока другая рука медленно спускалась от плеча к груди, задевая маленький темный сосок, и дальше, и ниже, к бедру. Ладонь, огрубевшая от морской соли, царапала кожу, это было неприятно, особенно когда Тараннон дотянулся до внутренней стороны бедер супруги, так же медленно и настойчиво разводя ее ноги. Берутиэль не вскрикнула, когда супруг вторгся в ее лоно, лишь задрожала от внезапной боли, но эту дрожь так легко было принять за отклик и встречное желание. Выдержка королевы была достойна ее воспитания. И все же Берутиэль стоило немалых трудов и долгих мысленных разговоров заставить себя принять супруга еще на одну ночь. По счастью, Фаластур редко оставался во дворце дольше нескольких недель, уделяя все больше времени дальним походам и присоединению новых земель, и действительно отказывать ему королеве приходилось не так уж часто. Он злился, когда жена отвергала его, и ревновал ее к книгам, рисункам и даже кошкам. Особенно к кошкам. Берутиэль перевезла во дворец всех своих питомиц и даже не подумала запирать их или требовать ежеминутного присмотра. Кошки уходили гулять, когда хотели, и возвращались, когда нравилось. Только белая Нинквэмэ не покидала хозяйку надолго. «Ты чаще спишь со своими кошками, чем с супругом!» — бросил ей Тараннон во время последней ссоры. Что ж, в какой-то мере он был прав: каждую ночь хотя бы одна из кошек неизменно забиралась хозяйке под бок. Берутиэль закончила рисунок, отложила перо и чуть прищурилась, держа лист на отлете. Нинквэмэ получилась действительно удачно, казалось, рисунок теней и штрихов передает даже цвет глаз. Женщина улыбнулась. Ни разу ей не приходило желание нарисовать портрет мужа, но Тараннон никогда не упрекал ее в этом. Он ревновал ее к долгим часам, которые она проводила за рисованием, но сами рисунки были ему безразличны. Тумна скользнула от окна, одарив хозяйку мимолетным касанием, Лоэ потерлась о ее ногу, Фуин вспрыгнула на стол, качнув тушечницу. Берутиэль никогда не путала своих кошек, различая их по силуэту, запаху, звуку шагов, и никогда не ошибалась, читая их намерения и желания. Сейчас Лоэ явно стремилась обратить внимание хозяйки на что-то очень важное с ее кошачьей точки зрения. Может быть, на ящичек, вокруг которого уже с полчаса крутятся Нулла и Йару? Королева потянулась, откинула крышку и, наугад запустив пальцы, выудила пару сильно пахнущих белесых комочков. Кхандские благовония? Неужели ее кошкам действительно нравится столь резкий и тяжелый запах? Кхандский посол, который среди прочих даров поднес и этот ларчик, рассказывал не только о священных кошках и Дочерях Ночи, обладающих множеством обликов. Говорил он и об искусстве использовать благовония, распространенном у него на родине, и об искусстве выбирать их в подарок. Сейчас Берутиэль жалела о том, что недостаточно внимательно его слушала, а записывала и вовсе только предания и сказки. Она встала, прошлась по комнате, отыскала огниво, затеплила свечу в подставке. Комочек затлел с одного бока, по комнате поплыл сладкий аромат, напоминающий о крупных ночных цветах, о садах на изломе лета, о пряном и густом южном вине. Берутиэль опустилась в кресло, прикрыла глаза, пальцами зарылась в густую белую шерсть своей любимицы. Так было хорошо и спокойно, и непривычный запах удивительным образом не тревожил, но согревал и обволакивал. Сладко заныло в груди, потом — внизу живота, и удивленная Берутиэль пропустила тот миг, когда кошка соскользнула с ее колен. Медленное прохладное прикосновение к шее заставило ее вздрогнуть и попытаться обернуться. Тотчас же узкая белая ладонь легла на глаза, не позволяя открыть их; вот только королеве не было нужды рассматривать ту, кто прикасался: она уже узнала запах. Это казалось невозможным, но нежная ладонь пахла морем и ранней весной. Пахла Нинквэмэ. Как?! О, Берутиэль порой и сама смеялась, что быть человеком ее Нинквэмэ стоило бы более, чем многим из рожденных людьми, но… — Тссс, — прошелестел над самым ухом такой же прохладный голос. — Не нужно смотреть… просто доверься. Нинквэмэ — или греза с запахом Нинквэмэ — прохладными пальцами коснулась ее подбородка, легко приподнимая лицо навстречу поцелую. Губы невозможного создания оказались столь же прохладными, дыхание отдавало мятой. У Берутиэль закружилась голова. Тягучая волна удовольствия медленно прокатилась по всему телу и растаяла где-то у стоп, оставив после себя слабое приятное покалывание. С мужем подобного не было никогда. Королева безотчетно потянулась за новым поцелуем, но все те же прохладные пальцы легли ей на губы, останавливая, а рот — нечеловеческий узкий рот с отчетливо кошачьими мелкими зубами — на мгновение вобрал кожу у основания шеи, отпустил, снова прижался, слегка прикусывая и заставляя тело едва заметно подаваться навстречу. Ладонь, покрытая то ли пушком, то ли короткой шерсткой, легла на щиколотку и двинулась вверх, неторопливо приподнимая край платья, прикасаясь так нежно, почти невесомо, что оставалось гадать, не снится ли это. Тем временем губы добрались уже до груди и ласкали ее, то втягивая сосок целиком, прижимая его зубами, но удивительным образом не царапая, то отстраняясь до чуть заметного ощущения прохлады на коже. Берутиэль мелко вздрагивала, полулежа в кресле, а прохладные руки, пушок на которых сейчас едва угадывался, скользили выше — впадинка под коленом, родинка над ним, бедро… Когда нежные пальцы коснулись лона, дразня, нажимая, поглаживая, Берутиэль застонала, не желая сдерживаться, но Нинквэмэ снова накрыла ее рот своим, глотая стоны. Вокруг губ ощущался такой же пушок, как и на руках, но это лишь усиливало незнакомые прежде ощущения. Под пальцами Нинквэмэ возникало и разрасталось нечто, чему Берутиэль не знала названия, словно огромная волна накрывала ее и уносила в море. Растворяясь во всплеске наслаждения, королева успела услышать — или угадать — шелестящий вздох: — Давно я хотела этого… Прошло немало времени, заполненного ничем не нарушаемой тишиной, прежде чем Берутиэль открыла глаза и выбралась из кресла. Свеча в кхандской подставке догорела, истлел и ароматный комочек; сквозь приоткрытое окно проникали только простые и привычные запахи вечернего сада. Белая кошка спала, свернувшись клубком на подушке. Тумна сидела на подоконнике священной кхандской статуэткой. Почему-то Берутиэль казалось, что Нинквэмэ улыбается во сне. Тело слегка ныло, помня пережитое удовольствие. Королева нервно усмехнулась. Приснилось? Привиделось на грани дремы из-за непривычного запаха и красивых сказок? Или все-таки легенды о Зигуре и не вполне человеческой природе госпожи Зимрафэль — не только легенды? Стоит обдумать эту мысль. И разыскать самые старые списки о последних годах Йозайана. А еще… Да. Именно так. В конце концов, она даже не сама придумала эту сказку — ее рассказывали на кхандском побережье задолго до рождения Берутиэль. Может быть, и в ней есть толика правды? Наутро королева вызвала придворного ваятеля и заказала ему первую из множества статуй, которым предстояло украсить ее сад: четырехрукую, с кошачьей головой.