Лунная пыль в его волосах

Хигучи слушала секунды тишины между унылым завыванием монотонных гудков. Секунды-шаги. Секунды без дыхания. Как будто в засаде в ожидании приказа, сжимающего разум тисками контроля. В страхе словить пулю в затылок и разочаровать хмурого сэмпая. Умереть под аккомпанемент его затухающей ярости. Секунды продолжали звенеть взведённым курком. Хигучи смотрела на ботинки, испачканные комьями тающего снега. Не чувствовала холода. У ног смят упавший пакет с продуктами для приготовления испанской паэльи на ужин. Сломанный зонт прислонён к мокрой кирпичной стене уютного магазина, пропахшего чаем, лимонником и цветами липы. Обыкновенный выходной день, спокойный, без выстрелов и криков, должен был закончиться ничем. Как всегда. Никаких неожиданных поворотов. Стук старых часов с трещиной на циферблате. Остывающий жар кухни с выключенным светом. Разговоры с сестрой. Такие живые, далёкие от бесконечной череды распоряжений, отчётов «Чёрных Ящериц», выслеживания группировок, восставших против мафии. Сердце откликалось на тревожный вой гудков. Как вообще хватило смелости набрать этот номер, даже не выдумав оправдания? Не подготовив заранее причину, за которой можно спрятать необъяснимый импульс желания, навеянного сонным шёпотом зыбкого снега. Желания вытащить Акутагаву из пепла его обычного дня. Прямо за ворот хищного плаща. Хоть на одно мгновение. Даже если придётся пожалеть. Крупно пожалеть. Ну и пусть. Хигучи привыкла вдыхать яд его гнева. Держать в ладонях обжигающие осколки взрыва. Какая разница, за что именно она вновь напросится на строгий выговор? Акутагава редко отвечал, если прежде не приказывал сам связаться с ним. И никогда и никому не звонил. Иногда и вовсе забывал о существовании телефона. О необходимости пользоваться этой звенящей штукой. Сгорал в чёрном огне одиночества и задыхался от горького праха немой души. Белый снег невесомой плотью призраков засыпал Йокогаму. Очищал город, затянутый скользящими тенями. Сочащийся холодной кровью. Он сдавливал горло незримыми ледяными пальцами, царапался в мозгу колючими мыслями о том, что не сбудется. Бешеный Пёс Портовой мафии и его ассистентка не могут ужинать испанской паэльей. Если, конечно, это не миссия под прикрытием. И вдруг порыв ветра подхватил горсть липких снежинок. – Зачем ты звонишь? – голос Акутагавы тянулся острой нитью сквозь пелену снегопада, потрескивал в телефонной трубке. Лезвием Расёмона скрёбся в рёбрах. Шумел горячей кровью в висках. Хигучи резко и глубоко вдохнула застылый воздух, сотканный из запахов чужих жизней. Жизней под не сломанными зонтами. Кашель прорывался через расстояние эхом лёгких помех. Казался трепыханием крыльев умирающих бабочек. Звуком хрупкого терпения. – Акутагава-сэмпай... – она закусила губу и обернулась на витрину, что светло-жёлтым сиянием высвечивала тихую улицу, занавешенную сумерками. За стеклом Хигучи разглядела спасение. Квадратные упаковки с ломкими завитками чайных листьев, обжаренных на древесном угле. – У вас ещё остался тот зелёный чай, что вы пьёте перед сном? Акутагава молчал. Хигучи смотрела, как стекло медленно зарастало снежной пылью. Сердце рвалось из груди. – С чего ты решила, что имеешь право меня отвлекать? Они оба знали: Хигучи ни от чего не отвлекала. Не сегодня. – Простите, просто я шла мимо и... – Мне не нужен чай. Никто не нужен. Даже ты. Наверно. Акутагава видел из окна чистоту летящих хлопьев снега и слушал дыхание Хигучи. Ради этого он чуть квартиру вверх дном не перевернул в поисках жужжащего мобильника? – Знаете, я всё же возьму. Однажды пригодится. Акутагава улыбнулся, зная, что она не заметит. Он ещё не научился улыбаться живым людям. Тающий снег прочертил тень отражения его улыбки на губах Хигучи.