Turmayne

      Рука тянется медленно, по холодной обивке дивана скользит, собирая каждую незначительную царапину на красной коже. У каждой история своя, болезненная и не очень. В голову сравнивание неуместное лезет со шрамами сердечными. Задумываться об этом проще, чем о ладони, что в считанных миллиметрах от собственной лежит. Каллум не думает, не слушает, смотрит лишь, запоминая фаланги тонкие, ногти отросшие, шрам маленький на самой подушечке большого пальца. Взгляд скользит выше, по родинкам аккуратным, соединяя их в причудливое созвездие. Каллум дает название мысленно и улыбается, будто хранит сверхсекретную тайну. Что-то никому не доступное, спрятанное в клетке под сердцем со всем остальным. Со взглядом теплым и лучистым, с улыбкой дерзкой, с прикосновениями жадными, граничащими с безумием, с зависимостью больной. Для самоуничижения лишь вспомнить хватит, зацепиться за мысли, ускользающие из рассыпающегося сознания.       Из мыслей вырывает тепло щекочущее, еле ощутимое, но уже огнем горящее. Каллум всматривается, отмечая мельчайшие детали. То, как пальцы узор чертят на его руке, как врезаются ногтями отросшими в кожу, оставляя белесые полумесяцы. Дыхание чем-то эфемерным становится, исчезая. Кажется, будто он и не жил вовсе без этих ощущений новых, вытравливающих все остальное из сознания опьяненного. Пальцы нежно по ладони проводят, старательно пряча золото, безымянный палец обвивающее. И у Каллума под ребрами сердце ноет, словно собака недобитая, усыпить которую рука никак не поднимается. Он обещает себе, что они разберутся, справятся, выход найдут вместе. Он уверяет себя, что все это не игра вовсе, что он важен, что они важны. Он смотрит жадно, отчаянно, улыбку крадя, проскальзывающую на губах. И тонет в пустоте, что в зелени глаз знакомых отражается. Он надеется, что...       Надежда осыпается песком по гортани, оседая и смешиваясь с ядом в легких, что дышать полноценно мешает.       Пальцы болезненно вцепляются в обивку, еще хранящую тепло чужой ладони.