я горю как лампа в три миллиарда ватт

      в ладонь насыпают три пилюли: две витаминки для мозговой активности и обезболивающее — в последнее время беспокоит мигрень. минхён запивает их одним глотком холодной воды под серьёзный взгляд тучной воспитательницы и быстро вытирает губы тыльной стороной руки.       ощущение, что он в какой-то стрёмной временной петле.       он ковыряется ложкой в холодной котлете, непонятно из чего вылепленной, и почти не слышит очередной поток сознания джено, дополненный низким джеминовым смехом. всё место в голове занимает белый шум и раздражение от слишком сильно давящего на горло воротника. минхён прячется за ладонями на ушах и за зажмуренными веками, чтобы оглохнуть-ослепнуть-исчезнуть; залезает в ментальную раковину, словно рак-отшельник, как раньше в морях живущие, пока там было что-то, кроме солёного песка и камней. пока кто-то не ударит стаканом слишком громко и всё не взрывается.       вечером у минхёна стабильные тридцать шесть и шесть и чуть повышенное давление. это нормально, говорит улыбчивая медсестра, просто дыши глубже и иди спать, до отбоя тридцать семь минут.        минхён громко топает по длинному-длинному коридору в такт сердцебиению и языком щёлкает, чтобы хоть как-то ненавистную тишину развеять. тут никогда не бывает того идеального отсутствия звуков, когда с ума сходишь и ловишь галлюцинации, здесь — флуоресцентное жужжание и шум генераторов. днём не слышно: массового бормотания хватает, чтобы заглушать гудение; ночью же всё словно вымирает.       или не всё.       он останавливается, когда напротив видит такие же белые кеды с аккуратными бантиками из длинных шнурков. выше — острые коленки, не застёгнутая на две верхних пуговицы светлая рубашка и истинный рыжий. у них под куполом всё выкрашено в непорочный белый, в экранный синий и в два пластмассовых фикуса в обеденном зале. а тут — переходящая в инфракрасный спектр звезда. минхён самую капельку напуган и, кажется, восхищён.       — отбой через тридцать четыре минуты, — напомнить об этом священным долгом кажется.       — о, да. включат режим энергосбережения, заблокируют двери, откроют купол и космос будет виден. хочешь посмотреть?       — ты сумасшедший. поймают и накажут.       — тебя это когда-то останавливало?       у него уголки губ приподняты и в глазах блеск лихорадочный — ну точно заболевший. минхён нос закрывает, чтобы бактериями не дышать (от них, видимо, в яичницу мозг превращается) и проходит мимо. пусть делает, что хочет, быть может, на воспитателя наткнётся и помощь получит, а у минхёна осталось тридцать три минуты, чтобы из бесконечного коридора выход найти и под накрахмаленное одеяло спрятаться.       этой ночью ему впервые что-то снится. вокруг — густой жёлтый, как порошковый сок на завтрак, под пальцами — ресницы-бабочки и нежность чужих щёк. минхён помнит, сны, особенно о том, чего не было никогда — симптом нервного расстройства. но просыпаться не хочет совсем.       а с утра его тошнит овсянкой.       в медпункте пахнет хлоркой, йодом и растворимым кофе, что медсестра каждые два часа пьёт. спина потеет от пелёнки под и дышится тяжело и часто: гудение ламп сжимает виски и невидимую верёвку на шее стягивает. голоса за дверью слишком далёкими кажутся, чтобы от реальности отвлекать, и мир постепенно теряет чёткие очертания от наплывшей влаги, когда.       — вау, отвратительно выглядишь.       лежанка прогибается под чужим весом и минхёна дергает. он прячет лицо, отодвигается как можно дальше и чуть ли затравленным зверем не рычит, чтобы от него ушли.       — ты так прячешься, словно от прокажённого какого-то.       — а ты разве нет?       — что ж, это не я на полы блюю.       — замолчи, — рука всё же послушно ложится на живот; там неприятно урчит. у солнца искусанные губы, темнота под глазами и жемчужинки зубов, выглядывающие из-под улыбки такой, что улыбнуться в ответ хочется. и минхён не сопротивляется.        — больно? — на него исподлобья с лёгким беспокойством смотрят и пальцы к катетеру тянут, чтобы провести ими выше, скользнуть за ухо и в чёрные пряди пятерню запустить. минхён моргает и наваждение пропадает. зато на него смотрят в упор.       — ли донхёк, ты невыносимый мальчишка, марш отсюда! — он не слышит, как дверь открывается, не чувствует кофейного запаха и даже сказать ничего не успевает, прежде чем рыжий пулей из кабинета выбегает, медсестру чуть не сбив.       значит, ли донхёк.       диагноз — переутомление, лечение — постельный режим и таблетка под язык во время обеда. в лазарете неимоверно скучно, пускай заботливый джено с лекциями по астрономии приходит, пускай медсестра, помешивая бурую муть, под нос напевает. минхён не знает, что раздражает его сильнее: пустая болтовня или генераторы, особенно сильно шумящие десять часов в сутки, когда в коридорах ни души. ладони прирастают к ушам. их заботливо убирают, избитые костяшки к губам прижимают и смеются тихо. минхён трясёт головой, непонятное чувство прогоняя, и прячется под одеяло с головой.       на третьи сутки он почти на стены лезет, не в силах выносить вечное жужжание. минхён дышит рвано и шумно, пытаясь лампы заглушить, царапает ладони, отвлечься пытаясь или дремлет. жёлтый больше не снится, лечение даёт плоды.       — я хочу, — вырывается из него сразу же, стоит донхёку появиться через час после отбоя. они не виделись сто тридцать три часа, и тот снова появляется со своей улыбкой и рубашкой неаккуратной. больничный белый наконец разбавляется чем-то ярким.       — чего?       — на космос твой посмотреть. забери меня отсюда.       — поймают и накажут же.       — я уже наказан, — донхёк с прищуром смотрит, гаденько так, и минхён готов уже разозлиться и прочь послать, когда его резко тянут за запястье.

— ✧ —

      минхёну кажется, что его где-то обманули. они сидят на холодном полу обеденного зала и смотрят ввысь — на пустоту. после всех книжек и образовательных роликов космос представлялся холстом с разноцветными брызгами туманностей и неаккуратными мазками ледяных комет. а сейчас над головами чернота, темнее кофейной гущи и расширенных от полумрака донхёковых зрачков.       — иногда мне кажется, — тот оглушающе внезапно шепчет, — что если долго-долго всматриваться, то увижу хоть что-то. звёзды же за много миллионов световых лет от нас, может, свет однажды и до нас дойдёт.       он подтягивает к себе колени и обнимает их словно замёрзший, что невозможно — тут всегда комфортные двадцать два по цельсию. однако по спине ощутимо пробегают мурашки.       — у меня такое чувство, что мы остались одни.       минхён снова поднимает глаза и нервно сглатывает. где-то там, на другом конце вселенной, их земля, пыльная и высушенная. они никогда её не видели, только на фотографиях со спутников, но пальцы пробивает неприятная дрожь, и сплести их с чужими кажется необходимостью, ведь это всегда помогает.       — откуда у меня это ощущение, будто мы целую вечность знакомы?       — даже не знаю, минхён, даже не знаю, — он усмехается под нос и, придвигаясь поближе, устраивается на чужом плече. минхён крепче сжимает чужую руку и закрывает глаза, в сладкую дрёму впадая до тех пор, пока его не разбудят грубоватым толчком под рёбра.       донхёк больше не пропадает. они постоянно видятся в очереди за таблетками и перед отбоем и долго-долго улыбаются друг другу. ком в горле наконец растворяется и чем-то тёплым стекает куда-то в желудок, грея перед сном и хихикать в подушку заставляя. медсестры хвалят за соблюдение режима лечения и вместе с витаминами кладут в руку клубничные леденцы. а минхён сыпет их в чужой карман, потому что знает: не от таблеток ему так щекотливо приятно.       это от сладости конфет на языке, которые они делят на двоих; от чужой щеки на плече, когда они снова вглядываются в черноту; от того, что глаза блестят и уши алые. заразился. донхёк везде: за соседним столом, под боком, на чужих коленях, когда устаёт, но больше всего времени он проводит в чужой голове.       — не общался бы ты с ним, — джено с неприкрытым сочувствием глядит, — сломаешься.       минхён отмахивается и с новой силой прижимает к груди шершавую подушку, ведь что глупый джено понимает вообще. тот усмехается и одними губами произносит: всё.       диагноз — ли донхёк, лечение — к чёрту.       в мысли хочется зарыться, спрятаться головой и в ближайшие лет десять прокручивать чужие мимолётные улыбки, возмущённое сопение и появление морщинок вокруг глаз от смеха.       и возможно минхён вздыхает слишком громко, потому что на него смотрят почти все, кто находится в аудитории.       — дежавю — ложная память, — смешной преподаватель вновь уходит от темы, и можно позволить себе подпереть щёку ладонью и с огромным интересом рассматривать идеальные стены или считать количество прядей, выпавших из хвоста девочки спереди, — теорий множество. кто-то считает это психическим расстройством, кто-то — рвущейся наружу травмой, которую наш мозг предпочитает забыть.       под рёбрами неприятно холодит.       он хаотично передвигается по коридорам, ищет глазами огненно-рыжий и чувствует, как голову вновь сжимает. донхёк находится вместе с джено, с улыбкой неправильной, скорее, судорогой. и оба они какие-то не те.       донхёк обнимает мягко, пробежавшись пальцами меж лопаток и улыбаясь куда-то в переход между шеей и плечом. а потом не появляется ни на следующий день, ни через неделю. исчезает снова.

— ✧ —

      — а это наша комната. ну, она совсем не отличается от вашей с ренджуном, здесь только люди другие.       минхён с раздражением приоткрывает глаза, готовый выгнать их обоих: мигрень вернулась вновь, притащив с собой хандру, и от лишних шумов хочется то ли убить окружающих, то ли себя. но видя джемина, не понимает. он листает книги джено так, словно видит впервые, пугается минхёна, сидит на самом краю кровати, хотя обычно разваливается, как на своей, и ходит, как стукнутый, пока его не забирает под руку сосед. джено закрывает за ними дверь и прижимается к холодной поверхности лбом.       — что с ним случилось?       и джено, всегда спокойный, ударяет ладонью по стене и шипит, а потом бьёт снова и снова, пока не скатывается вниз, коленями ударяясь об пол. минхён подрывается, хватает его за плечи, прижимает и гладит, гладит, гладит, пока рубашка медленно промокает насквозь. он целует в макушку, шепчет что-то абсолютно бессмысленное, но слова не долетают: растворяются в чужой дрожи и молчаливом крике.       — его подправили, — джено сипит и задыхается, — стёрли подчистую, он даже своего имени вспомнить не мог.       он не реагирует на похолодевшие от ужаса пальцы на своих щеках, поднимается с холодного пола, пошатнувшись, и произносит, как что-то самое очевидное:       — я ненавижу их всех.       минхён смотрит на его опухшие веки: джено сломался. и действительно всегда всё понимал.       — скажи, — голос высокий, будто и не минхёнов вовсе, — а меня тоже стирали?       ему вглядываются в лицо, кажется, целую вечность, пока не качают головой.       — нет. нет, ты всё такой же.       джено засыпает под двумя одеялами, поверхностно и к чужой спине прижавшись. за минхёна держатся, как за спасательный круг, слепым котёнком тычутся в ладони и пальцах рубашку теребят. он сцеловывает соль с чужих щёк и одной рукой чужие плечи обвивает: всё будет в порядке.       — обязательно, — шепчет минхён и укрывает джено до подбородка.       джемин приходит стабильно сразу после ужина на десять минут, пока не придёт ренджун и с открытым раздражением не заберёт его. минхёну тошно от любопытства в оленьих глазах и смущённой улыбки, и хочется встать, схватить за воротник и закричать, чтобы уходил, забыл (снова) о двери в их комнату и о них. а потом он встречается со взглядом джено и не может. это же джено — с большим сердцем, большими мечтами о звёздах и большой любовью к джемину, помнит тот или нет.       ренджун открывает дверь раздражённый куда больше обычного, шипит проклятья и хватает джемина за локоть, разве тебе не хватило, идиот. а ему в ответ — непонимание и хлопающие глаза.       — ты задержался, удивительно, — джено хмыкает и смотрит сверху вниз на крошечного по сравнению с ним ренджуна. он ведь тощий и вообще острый ужасно, режет чертами и изгибами, колет взглядом и словами вспарывает. и джено, судя по всему, умрёт либо от тоски по джемину, либо от потери крови.       — донхёк попался, не каждый день увидишь такое.       и при взгляде в пустые джеминовы зрачки, обида, казалось, вселенская испаряется, уходит в колени и кончики пальцев, превращаясь в тремор.       — его сотрут? сотрут?       — хотелось бы, — ренджун сжимает чужой локоть сильнее и на болезненное ойканье не реагирует, — но он же чёртов гений, «солнце» этого поколения, уникальный мозг. не то что вы, расходный материал, который можно перезаписывать, сколько угодно, никакого риска нет ведь, можно любую личность вылепить, тупую, безвольную...       прямой нос хрустит слишком громко. о да, он определённо чувствовал это раньше. ренджун некрасиво размазывает кровь по лицу и смеётся, пока к ним не врывается воспитатель.

— ✧ —

      — и зачем ты его ударил?       — за тебя, — просто отвечает минхён и прикладывает лёд к костяшкам другой стороной.       — ты ему нос сломал.       — заслужил.       — джемин заплакал.       — а за это прости.

— ✧ —

      на тридцать четвёртый день отсутствие донхёка ощущается сквозняками в солнечном сплетении, отвращением к еде и возвращением снов, только конкретных уже. на тридцать шестой минхён решает его отыскать.       донхёк исчезает, будто его не существовало никогда, не мелькает рыжим в общей толпе и в паутине коридоров, не заглушает собой флуоресцентные шумы, рассыпается в растворимый апельсин. минхён кидает в рот два леденца, чтобы точно не забыть, и выходит из комнаты за пятнадцать минут до отбоя, игнорируя молящий дженов взгляд.       первый поворот направо, второй налево и до конца коридора.       — нашёлся.       минхён греется о суперновую, дышит космической пылью и вечный взрыв переживает внутри миллион раз, пока его не кусают за пальцы и не убегают в другой конец зала. он делает шаг — от него удаляются на три и всхлипывают.       — донхёк.       — уходи отсюда.       — я не понимаю.       — тебе и не нужно, уходи, у тебя шесть минут, бегом успеешь.       он делает шаг ещё один — от него удаляются на два и вжимаются в стену.       — о чём вы тогда говорили с джено?       — ни о чём.       — это из-за него ты пропал? — донхёк снова всхлипывает, когда минхён, наконец, стоит почти вплотную, прячет глаза и отмахивается от чужих рук.       — ты меня не вспоминаешь.       минхён смеётся: о солнце он никогда и не забывал. он прожил без него тридцать шесть дней, бился током от чистого напряжения и сбросил пять килограмм, отказываясь от ужинов. и продолжая смеяться, он тянется к чужому лбу губами, но из него выбивают весь воздух ударом в грудь.       — ты совсем ничего не помнишь, верно? — донхёк быстрым движением вытирает мокрые щёки, приподнятые той же судорожной усмешкой, — сколько можно уже забывать?       минхён смотрит на зажившие костяшки, проводит пальцами по шее, стараясь чувства те вернуть, а потом тянется к чужим щекам, но его снова бьют, мягче, но чаще, с каждым ударом крича будто вспоминай, ну же, вспоминай.       он не может.

эй, минхён.

      — почему ты меня снова не помнишь? — у донхёка на это жалкое подобие насилия сил уже нет, он за воротник чужой цепляется, мнёт хлопок, трясёт и плачет, ну вспоминай наконец. губами мажет по щекам, скулам, глазам и подбородку, хватает за волосы и солёными губами прижимается.       ох, что-то такое определённо было.       вокруг — густой жёлтый, теплее объятий джено и ярче счастливого джемина. донхёк ресницами шею щекочет и пальцы сплетает, ведь это всегда помогает.

минхён.

      — с возвращением.       — прости, что заставил ждать, — в руках — собственное солнце, сопит в помятую рубашку и в объятиях тает. минхён в самый приятный цвет носом зарывается и смотрит ввысь. там загорается первая в этой части космоса звезда.

эй.

      минхён дёргается, когда чувствует чужую ладонь на плече, и оборачивается. на него смотрит безулыбчивый сосед с раздражёнными от повышенной солёности глазами, хоть имя у него — ассоциация с теплом и заботой.       — твоя очередь.       в ладонь насыпают три пилюли: две витаминки для мозговой активности и обезболивающее — в последнее время беспокоит мигрень. минхён запивает их одним глотком холодной воды под серьёзный взгляд тучной воспитательницы и быстро вытирает губы тыльной стороной руки.       ощущение, что он в какой-то стрёмной временной петле.