Два слога

Два слога: первый — на выдохе, непослушными опухшими губами, тихо; второй — не сдержавшись, восторженно, сорвавшись в улыбку и по-французски. Шербетно-розовый шёлк халата полз по взметнувшимся рукам вниз. Скользил, скользил, скользил (ниже). До плеча, а потом, через счастливый смех и сиплое признание, — прочь. Два слога, одно слово. Пять букв: две гласные и три согласные. Тогда, в тот момент, они снова и снова, одна за другой срывались с тёплого, то и дело весело игнорирующего поцелуи мягкого рта, и он любил их все. Потом, так случилось, — возненавидел каждую. Со временем появилось нейтральное, не так нервирующее слово. Самопроизвольно произведенная подменена, к сожалению, не решила проблемы — так, намарафетила её, словно труп перед похоронной службой, чтобы выглядела не такой жуткой. Но этот простой трюк перифраза хотя бы избавил его от необходимости вновь произносить те подлинные пять букв, которые когда-то звучали несдерживаемыми стонами и будто колдовским шепотом, а потом таяли на языке и разомкнутых в позволении губах. Вместо одного тогда по чужому велению обстоятельно делящегося на неравные половинки слова появились два — сухих, холодных. Больше не праздник, который всегда с тобой, и — уже не населённое одиночество. Нет. Нет-нет. К черту Хемингуэя и Мориака. Теперь гораздо, гораздо проще, равнодушнее, в два коротких пресных слова: местоимение и существительное — три слога, восемь букв. «Тот город» И сердце пропускает всего лишь один (целая очередь — когда-то) удар. Шутка ли, Андриё? Всего один, но, вот глупость, по-прежнему пропускает. «Разрежьте сердце мне — найдёте в нем…», да? Да, разрежьте. Да, найдёте. В нем — что? В нем — тот. Три слога, макияж из равнодушия и сжатая челюсть. Да, он. Да, тот. Город. В нём — тот город. Тот самый, которым загодя восхищались, крепко обнимая за шею и неся чепуху (что-то про роман Гюго и старого друга); куда собирались впопыхах, но неукротимо радостно, теряя важные бумаги и без умолку ворча («Ты когда-нибудь научишься аккуратно складывать одежду, варвар?», «Твоя феноменальная память растрачивает всю свою исключительность по приходе домой, что ли? Речь ведь о трусах, Геллерт, не пугай меня!», «Если я сейчас не съем чего-нибудь сладкого, я разревусь и утоплю здесь все к чертовой матери»). Тот самый, в котором буквально сходили с ума от сыплющихся рождественским снегом на голову впечатлений и были («Я благодарен и я люблю тебя») счастливы. Тот самый, который он возненавидел. Одно в два, два в три, пять в восемь. Улыбка в маску, нежность в злость, страсть в равнодушие, любовь — пошла к черту. «…единственный город в мире, где можно страдать, но не быть несчастным». Увидел и подумал: «Не приключись со мной того, что приключилось, я несомненно поверил бы вам на слово, уважаемый классик! Увы, к несчастью, именно в этом городе я был, казалось, единственным страдающим несчастным, среди таких же страдающих, но — не несчастных». С тех пор, как зарекся называть подлинное имя, ему везло на прямые или косвенные упоминания (раз пропущенный удар, два) то тут, то там. Как назло, как специально, чтобы и не думал забыть, не расслаблялся. Но получалось терпеть, жить и даже с переменным успехом проявлять подобие гуманности. Теперь не получается. Снова, как в самом начале. Мысль о ремиссии трактуется как наивный, жалкий блеф самому себе. Безнадежность его положения была очевидна и перманентна с такого самого момента, когда два слога и складывающие их из букв умелые губы вызвали не желание прижаться к подвижному рту своим, а приступ еле сдерживаемого гнева. Хотелось как следует дать по этим губам, чтобы наотмашь и в кровь (перстень на безымянном), хотелось придушить за сказанное, за обманчиво равнодушные слова и прямую спину в шербетно-розовом халате, которой к нему повернулись. Хотелось, больше всего хотелось попросить сказать снова («Ну же, одно слово, два слога, пять букв, пожалуйста, молю тебя»), сказать чертово слово еще раз — без того, что шло до и после в предшествующем катастрофе монологе. Только его, как прежде: первый — с придыханием, второй — смешно картавя. Хотя бы один («Я молю тебя!») раз и этого хватило бы. Снова был бы смех и летящий куда-нибудь в угол шелковой птицей халат, пальцы в уложенных для встречи волосах и пакостные, дразнящие зубы на подбородке. Все было бы хорошо. Но он не попросил (вслух — нет) и мгновением назад с легкой подачи ставшее ненавистным слово вследствие так и осталось ненавистным. Слово, город, каждая проклятая буква, звук, но («Мне предложили место в Сорбонне, Геллерт») — не человек. Прошло столько времени, столькое изменилось, а он по-прежнему жалеет о том, что не попросил у строгой спины слово. Было бы оно хоть одолжением, хоть издевательским плевком в лицо — все бы вынес. На коленях, у ног, взывая к милостыне — как угодно, но не молча и на другом конце отельного номера. Любой ответ был бы зацепкой, попроси он его дать. Но он предпочел умолять про себя (обоюдная тишина и собственное молчание), смалодушничал, струсил, наплевал на чужие чувства («Ты эгоист, Гриндевальд»). Улыбка — приподнятый уголок сжатых губ. Теперь только про себя: «Да, мой мальчик. Всегда им был». И навсегда останется. Шанс был — он им пренебрег. Непонятно чего ожидая, уверенный в своей неотъемлемости в чужой жизни (эго-ист), до изворачивающегося в муках нутра задетый, злящийся, готовый причинить ответную боль. Решил, что это перед ним должны лебезить, упрашивать изволения согласится, предлагать компромиссы, а потом смиренно повиноваться. Решил, что вправе допускать подобные мысли. Идиот. Он знал, кто перед ним, знал, что такого не будет ни при каких обстоятельствах, знал, черт возьми, того, кого любил. Знал. И все же сделал по-своему, себе, своему самолюбию, эгоизму, своей боли и мерзкой обиде в угоду. Недолго торжествовал, упивался, а потом — пал, низвергнув самого себя. Все правильно, в порядке очереди: сначала вершилась глупость, затем пришло раскаяние. Что там следующее в дрянном списочке — искупление? По-христиански — да, с точки зрения морали — тоже. Такая трактовка подходила, он был согласен и готов к этому, более того, мечтал об этом (голос мысли — незатыкающийся юродивый) с того самого момента (напряженное розовое, кусок стены у открытого балкона из венге, сжавшиеся кулаки). Этап раскаяния наступил еще до завершения этапа глупости, а на пару с ним пришла и изводящая его душу, сердце и совесть потребность в искуплении. Поэтому, да — он был готов. И сейчас, все еще, по-прежнему, готов. Но, вместе с тем, съедая сомнениями, мучило: нужно ли это чужому сердцу, готово ли оно внимать покаяниям и прощать, принять обратно, если отвергло, и вновь всполошено биться под ладонью (любить)? «Говорят, сатана носит ад в своем сердце; то же можно было сказать и о мистере Меркаптане: где бы он ни находился, это был…». «Занятно, верно?», — подумалось и тут же безумно рассмешило («Только о вас и говорят в палате парламента, мистер Гриндевальд!»). Шутовской хоровод, не иначе. «Говорят, Геллерт носит…» (раз буква, два буква, три…), «…в своем сердце; то же можно было сказать и о мистере Гриндевальде: где бы он ни находился, это был…» (…буква, четыре буква, пять буква, раз слог, два слог…). «Что скажешь, Хаксли?» Рассмешило, влепило пощечину, едва не убило. Загадка и ключ, правда и кривда, вопрос и ответ. «Па…», «А...» У его ненависти — одно слово (два слога, пять букв, последняя — вьющаяся змейка), у любви — тоже.