Взрослые разговоры

Джисон просыпается на рассвете и минут пять решает, то ли поспать еще, то ли сбегать в нужничок. Мозг пробуждаться упрямо не хочет — чего не скажешь о мочевом пузыре, — и Джисон то и дело проваливается в ватную полудрему, из которой каждые десять секунд сам себя выдергивает мысленным: «Надо вставать». Дальше приказов, правда, дело не движется, Джисон пригревается и уже готовится уснуть крепким сном растущего организма, когда в ухо ему громко фырчат. Джисон каменеет и под учащенное «бух-бух-бух» из груди скашивает глаза влево. Спит он, укрывшись пуховым одеялом по самый нос, и, собственно, одеяло и видит. Правда, из-под одеяла выглядывает русявая макушка, не узнать которую Джисон, как бы ему этого ни хотелось, не может. Первым его желанием становится лягнуть наглого волчару как можно сильнее, чтобы без спросу в чужие постели не забирался, но шевелиться все еще лень, да и живот от малейшего движения сводит так, что это может плохо кончиться. Потому Джисон переводит дух, считает до десяти и пихает волчару локтем. — Да что тебе не спится в такую-то рань? — бормочет тот Джисону в шею, и Джисон готов ударить уже себя. В какой вообще вселенной возможно проснуться с горячим и довольно крупным волчарой под боком и целых десять минут этого не замечать? С таким успехом он когда-нибудь проснется в разграбленном доме, с неприличным рисунком зубной пастой на морде и поймет, что что-то не так, только когда прочтет об этом в новостном блоге. — А ну пошел вон из моей кровати, — злясь больше на себя, чем на Джемина, говорит Джисон и снова пихает его локтем. Джемин, морда блохастая — и плевать, что без шкурки, — ворочается, высвобождает голову из-под одеяла и глядит на Джисона сонным, но от этого не менее наглым взглядом из-под шикарных ресниц. Будь Джисон девчонкой, удавился бы от зависти, но Джисон, благо, не девчонка, и удавить ему хочется или Джемина, или Донхёка, который этого самого Джемина в его комнату среди ночи пустил: сквозь стены волки, насколько Джисону известно, проходить еще не научились, а окно он предусмотрительно запер. Во избежание подобных ситуаций. Ну и потому, что вторую неделю стоят лютые морозы, и спать с открытым окном чревато воспалением легких. — И что мне за это будет? — Джемин приподнимается на локте, одеяло сползает с его плеча, и Джисон готов вопить в голос, потому что — Матерь Божья и святые угодники! — на Джемине под этим самым одеялом нет ничего. Волчара заявился к нему домой, вестимо, в шкурке, а таскать с собой шмотки, чтобы после обращения не смущать простых смертных наготой, его племя не научено. Джемин еще и потешается над Джисоном, который краснеет похлеще юной девы каждый раз, когда тот меняет личину, и не желает понимать, что в человеческом обществе расхаживать в чем мать родила — неприемлемо и, в общем-то, карается законом. — Я не нажалуюсь на тебя вожаку? — Джисон придвигается к стене вплотную, лишь бы к Джемину — даже ненароком — не прикасаться, и охает, когда живот довольно неприятным способом напоминает, что кое-что в нем уже не умещается. — Мне нужно в туалет. — Так я тебя не держу. — Джемин с широкой улыбкой валится на спину, показывая, что Джисон может беспрепятственно через него перебраться. Джисон не уверен, что отделается легким испугом, но выбора у него нет. Намочить постель, как трехлетка, он не имеет ни малейшего права. Тем более, не тогда, когда в ней бесстыже разлегся Джемин. Джисон кое-как выпутывается из одеяла и, стараясь лишний раз Джемина не трогать, выбирается из постели. Джемин лишь улыбается довольно и провожает его до самой двери взглядом. Очень волчьим, собственническим и от этого пугающим до усирачки взглядом. Волки, правда, стараются человеческие права и свободы уважать, но некоторые особи — как наглая блохастая морда, что со дня знакомства повадилась портить Джисону жизнь — считаться с ними не желает. Джемин с чего-то решил, что Джисон жить без него не может, потому с упрямством барана навязывает ему свое общество, да так, что вожак уже трижды запретил ему к Джисону приближаться — проблемы с людьми волкам не нужны, — да только это ничего не дает. Джемина наказывают чаще, чем Джисон получает «неудовлетворительно» по математике — а Джисон, на минутку, полный ноль в точных науках, — и, по-хорошему, запереть бы его в каком-нибудь подвале, чтобы без окон и дверей, дабы поубавил пыл, да только Джисон вполне резонно сомневается, что это сработает. Вступивший в пору волк — это вам не шкодливый котенок: получив пару раз по ушам, вряд ли поумнеет. На обратном пути из туалета Джисон заглядывает к Донхёку — если уж страдать, то в компании любимого брата — и очень об этом жалеет. Донхёк дрыхнет без задних ног, и общество собственного блохастого его явно не смущает. Джено, конечно, не Джемин, но и он ношением одежды особо не заморачивается. Джисон только и успевает, что зажмуриться, и, едва не своротив дверной косяк, вываливается в коридор. И вроде чего ему стесняться — он тоже парень, и ничем новым волки удивить его не могут, — да только все равно как-то неловко, и щеки горят каждый раз, когда Джено с Джемином обращаются у него на глазах. И если с Джено Джисон еще примириться может — тот к нему в постель голяка, слава Богу, не лезет, — то с бесстыжей волчьей мордой, что сейчас дрыхнет в его кровати, этот номер не прокатит. Джемин обладает просто феноменальной способностью смущать и вгонять в краску все живое (даже Донхёк — и тот пару раз стыдливо отводил взгляд, стоило Джемину игриво ему подмигнуть), а Джисон — шестнадцатилетний мальчишка, которого даже собственное отражение способно превратить в переспевшую брюкву. Длинная тощая сосиска, неуклюжая и нелепая, — на кой черт такой Джемину сдался? Джисон на его месте даже не взглянул бы в свою сторону. Вон сколько красивых девчонок и парней бегает по округе, и хоть бы на одного засмотрелся дольше, чем на пару секунд. И вроде как это должно Джисону льстить: красивый, сильный волк обратил на него внимание, — да только волк этот может любой плюс обернуть минусом, настолько невыносимым нравом наделила его природа. — Джисон-а, ты там уснул? — тянет Джемин из-за неплотно прикрытой двери — волчьим нутром чует Джисона в коридоре, — и Джисон нехотя возвращается в комнату. Джемин не сдвинулся с места ни на дюйм, и по улыбке, коварной, как сам грех, Джисон понимает, что придется ему снова перебираться через его вальяжно разлегшуюся тушу. На этот раз Джемин так просто его не пропускает: лапает, где только дотягивается, пока Джисон переползает через него к месту у стены, и даже щипает разок за ляжку. На Джисоне — плотные пижамные штаны и Донхёкова рубашка, из которой оба они, по правде говоря, давно выросли, но выбросить которую жаль, — и Джемин, не будь дурак, запускает под нее бессовестно-горячие ладони, оглаживает спину аккурат над резинкой сползших штанов, а затем просовывает под нее пальцы. Джисон подобную наглость терпеть не намерен, отчего отвешивает Джемину парочку смачных тумаков и заваливается на пустующую часть кровати. — У тебя есть минута, чтобы исчезнуть. — Джисон кое-как выдергивает из-под себя одеяло, натягивает его по самые брови и отворачивается к стене. — Ты выгоняешь меня на холод? — Джемин переходит на заискивающий шепот и подкатывается Джисону под спину. Кладет подбородок на плечо и выдыхает в щеку щекотно и горячо до мурашек: — Я шел безостановочно полночи, по метровым заметам, чтобы увидеться с тобой в последний раз, а ты… Джисон холодеет. — Что значит «в последний раз»? — пищит он против воли, прочищает горло, но уже поздно. Джемин все понимает и прижимается плотнее. Обнимает Джисона за пояс и, вздохнув, говорит: — Мне уже восемнадцать. Обряд становления прошел. Значит, пора обзаводиться парой. Мне уже подыскали девчонку из соседней стаи. На пару лет старше, но вроде нормальная. Завтра поедем на смотрины, но это так, формальность. Все уже обговорено. Жить придется в ее стае, а это у черта на куличках. Так что больше я тебя доставать не буду, поэтому лежи смирно: хочу запомнить, какой ты теплый и пахучий. — Джемин носом утыкается ему в шею, вдыхает глубоко, шумно, и у Джисона все в животе обрывается и обмякает. — То есть, ты вообще приходить больше не будешь? Даже с Джено? На праздники? А мой день рождения? — Горло перехватывает, и слова приходится выдавливать через силу. В носу жжется, щиплет у самой переносицы, и Джисон Богом клянется, что не хочет плакать, но как-то так получается, что плачет, и чтобы Джемин ничего не заметил, лицом утыкается в одеяло. — Ну как получится. Но их поселение находится очень далеко, и добираться волчьим ходом придется не меньше пары дней. Джисон кивает и еще глубже зарывается в пуховые складки, чтобы Джемин не дай Бог не услышал, как он глотает сопли. Это несправедливо, потому что Джисон в самом деле тощий долговязый подросток, которого в школе дразнят Крысой или Хомяком, и который только рядом с невыносимым, надоедливым до изжоги волчарой чувствует себя сколько-нибудь значимым. Красивым и очень-очень нужным. По-особенному нужным. А теперь у него это вознамерились отобрать, и ничего ведь с этим не попишешь, потому что кто он вообще такой, чтобы оспаривать волчьи обычаи? — Джисон-а, ты плачешь, что ли? — шепчет Джемин ему в затылок, и Джисон вжимает голову в плечи. Хватка на его поясе усиливается. — Джисон-и… Джисон зажимается весь, когда Джемин тянет его на себя, но силы неравные: волчара в любом обличье сильнее раза в четыре, не меньше, и если вознамерился заглянуть в лицо — обязательно заглянет. Потому Джисону лишь и остается, что спрятать его в ладонях и сжать крепко губы, чтобы унять дрожь. Джемин наваливается сверху — тяжелый и раскаленный, как солнце, — оплетает запястье пальцами гибкими, сжимает несильно, пытается отнять ладони Джисона от лица, но Джисон противится, а Джемин явно не хочет сделать ему больно, потому не напирает, но продолжает мягко настаивать, и Джисон сдается. Зажмуривается крепче, отворачивается, чтобы избежать прямого взгляда, и Джемин отпускает его руки, позволяет снова от него спрятаться. — Уходи, пожалуйста, — просит Джисон, хоть и знает, что Джемин не послушается. Тяжесть исчезает, но близость Джемина ощущается волнами тепла. — Зачем ты вообще приперся, если тебе невесту уже нашли? Какого блин черта все это время меня доставал, если знал, что свалишь в свою Тьмутаракань? — Джисон яростно мнет край пододеяльника, дергает его так, что тот трещит по шву, и старается не рыдать слишком уж отчаянно, но злость и обида берут свое. Как Джемин, зная обо всем этом, позволил себе к Джисону приходить, приучать его к себе, заставлять во что-то верить и на что-то надеяться? Это жестоко и совсем не по-волчьи. Конечно, Джисон все это время его отталкивал, но что вообще он мог сделать, когда внутри все беспрестанно бунтует и вместе с тем плавится от всепоглощающего восторга? Джемин — волк, красивый настолько, что дух захватывает, да еще и взрослый практически: как тут устоишь? Да все одноклассницы Джисона от него с ума сходят и ревут в три ручья, что Джемин в их сторону даже не смотрит, и Джисон, в общем-то, мало чем от них отличается. Разве что характер не такой покладистый, да и гордость не позволит вот так прямо сознаться, что Джемин временами не так уж и плох. Настолько неплох, что Джисон теперь ревет в подушку и хочет избить Джемина разводным ключом. Спасает Джемина только то, что ключа у Джисона нет. А мог бы быть, если бы Джисон не обменял подаренный отцом строительный набор на новую игрушку для плэйстейшена. — Ну, во-первых, я не знал, что придется свалить в Тьмутаракань, во-вторых, ты меня немножко с ума сводишь, и я совсем не соображаю, что делаю. Джено говорит, вареная брокколи — и то умнее меня. А Джено, между прочим, в овощах разбирается. У него там какой-то проект по макробиотике. Джисон, ненавидя себя на чем свет стоит, смеется в замусоленное одеяло и невольно расслабляется. Он все еще злится на Джемина и будет злиться еще не один день, но когда Джемин шутит или говорит глупости несусветные, невозможно не улыбнуться. — Джисон-а, а, Джисон-а, ты был таким хорошеньким, когда мы познакомились, совсем как маленький мышонок. И мне захотелось стать твоим кусочком сыра. — О Господи, Джемин, иди в жопу. — Джисон лягает его смачно, но, заслышав глухое «бум» за спиной, мигом об этом жалеет. Джемину, конечно, ничего не станется от падения с метровой высоты, но психика Джисона нещадно страдает, когда он, обернувшись на звук, видит все, на что смотреть последние полчаса яростно избегал. — Омагад, — вырывается у него, и лицо мигом обдает жаром. Джемин морщится и, потирая ушибленный локоть, садится на полу. Джисон хочет и не может отвести от него взгляд. Кожа у Джемина смуглая, но не настолько, как у Донхёка и самого Джисона, гладкая и ровная, с темными волосками на руках, ногах и в паху. На последний Джисон старается не смотреть, и у него даже получается, потому что знает — стоит ему взглянуть туда, и он провалится сквозь землю и отправится прямиком в ад, где для него уже уготовлен отдельный котел. И нет, Джисон не настолько моралист, но, Божечки святы, ему всего шестнадцать, он не должен думать о члене Джемина ни под каким предлогом. Даже научным. Хотя кого он обманывает? Ему шестнадцать, и он уже года четыре минимум думает о сексе по несколько раз на дню. О сексе с Джемином в том числе. Правда, отстранено от себя. Просто о Джемине. И о сексе. О боги… Джисон с воем падает лицом в подушку и накрывает голову руками. Все, что ему сейчас нужно — прогнать Джемина прочь. Потому что он бесстыжий, наглый и обманывал его. Такое не прощается. И никаких постыдных мыслей. Даже мельком, на периферии. Джемин, конечно же, с ним считаться не собирается. Кровать прогибается под весом его тела, и Джисон начинает молотить перину ногами, не давая ему приблизиться. — В свое оправдание замечу, — Джемин ловко его ноги перехватывает и прижимает к кровати, — что я, может, и взрослый по меркам стаи и людей, но, блин, кто вообще мыслит логически в восемнадцать лет? Это не тот возраст, когда люди — да и волки тоже — принимают взвешенные решения. — То есть, ума обманывать хватило, а на правду — нет? — Джисон сгребает подушку в охапку и вместе с ней переворачивается на спину. Устремляет на Джемина злющий взгляд из-за уголка искусанной наволочки и дергает ногой, но на этот раз Джемин ему высвободиться не дает. — Ты там подростковых драм пересмотрел что ли? — В свое оправдание… — Блин, Джемин, если ты еще не понял, то это не работает. Ты козел вообще-то. Ты меня обманывал. — Клевета! Я никого не обманывал. Ты ведь никогда не спрашивал, есть ли у меня кто-то и… вообще, ты меня вечно прогоняешь. Как вообще с тобой можно о чем-то говорить, когда ты норовишь послать меня к черту? Джисон морщится, дергает носом, пытаясь совладать с той частью своего «Я», которая, хихикая мерзко, замечает, что Джемин-то прав. Джисон в самом деле никогда ни о чем не спрашивал, да и отшивать Джемина стало неотъемлемой частью его натуры. Чем-то вроде щелканья пальцами или слов-паразитов. Но нет, он никогда не признает, что в этом есть и его вина. Джемин — мерзкий, мерзкий тип, он обманывал невинного ребенка, да и невесту свою, в общем-то, тоже. Как ни крути, мерзавец и подлец, и нет ему оправдания. — Ну что ты молчишь? Я и так знаю, что веду себя как мудак, но… Посмотри на своего брата. Джено как бы тоже искали пару среди своих, даже нашли, но Донхёк не позволил. Метка есть? Есть. Значит, ни на ком Джено уже не женится. Даже если с Донхёком что-то случится, Джено не возьмет другую пару. Волчице можно, если пожелает, волку — нет. — Но я не Донхёк — это раз. Два — я не хочу никаких меток. И вообще, Господи, с чего ты решил, что я на это соглашусь? Женись на своей девице, я это как-нибудь переживу. Я же не волк. Хранить верность до конца своих дней не обязан. Лицо Джемина каменеет, но он быстро овладевает собой, кивает сдержанно, однако Джисона не отпускает. Смотрит в глаза пристально и пальцы на щиколотках сжимает крепко, до терпкой боли. — Определись, пожалуйста, — шепчет он, и в голосе его слышится с трудом подавляемое раздражение. — То ты плачешь из-за меня, то я тебе не нужен. Я так, извини, не умею. Мне знать нужно конкретно. У нас, волков, так повелось, что если уж полюбил, то на всю жизнь. — Я не просил меня любить. — Джисон дергает ногой, но нет, не вырваться. Джемин перехватывает его лодыжки удобней и склоняется вперед. Лицо его оказывается в десятке дюймов от лица Джисона. — А разве это так работает? — спрашивает Джемин и склоняет голову к плечу. — Конечно, у нас другого выбора нет, кроме как любить по велению, но у вас, людей, ведь все иначе. — Ты не человек. — Голос срывается в самый неподходящий миг, и Джисону умереть охота от собственной покорности. Разве так ведут себя люди, у которых есть гордость? Разве так должен вести себя мужчина, пускай и шестнадцати лет отроду, когда его правам и свободам угрожают? — Конечно. И в этом вся проблема. Я не могу изменить того, кто я есть. Хватка с ног исчезает, и Джемин оказывается так близко, что Джисон едва успевает выставить перед собой руки, упереться ими Джемину в грудь, не дать себя поцеловать. — Не смей. Или я никогда больше с тобой не заговорю. — Джисон шепчет это чужим, сиплым голосом, и невольно опускает взгляд на губы Джемина. Они у него тонкие, но яркие, того оттенка алого, который хочется попробовать на вкус. Джисон в самом деле себя ненавидит, но не может на них не смотреть, не может не думать, как это — ощутить их на своих губах. Джемин застывает и едва ли дышит, и Джисон поднимает глаза и встречается взглядом с его темными, звериными глазами. Они блестят, и в этом блеске кроется столько горечи, столько безудержной тоски, что у Джисона внутри что-то обрывается. Он выдыхает едва слышное «Джемин», и тот, отпрянув, срывается с места и за миг исчезает за дверью. Та беззвучно за ним закрывается. Джисон лежит посреди развороченной постели ни жив, ни мертв, дышит через раз и комкает сорочку на груди похолодевшими пальцами. В трещинках их и средь незамысловатых узоров еще хранится жар Джеминовой кожи, и как с этим быть, как не сойти от этого с ума, Джисон не знает. Внутри у него бушует настоящий ураган, и он не может решить, списать это на гормоны или свой скверный характер. Из оцепенения его выводит металлический лязг за окном. Джемин своротил ведро, которое отец явно забыл убрать с крыльца, и то, грохоча на весь мир, теперь катится по заледеневшим ступеням. Джисон поднимается с кровати, сует ноги в тапочки и, сцапав кардиган, который обычно таскает вместо халата, бредет на выход. Как грохот не разбудил домашних, остается только гадать. Заря только занялась, и двор утопает в снежном — фиалково-синем — полумраке. Джемина нигде не видать. Ведро валяется у крыльца. Джисон поднимает его и оглядывается по сторонам. Снег шел всю ночь, и дорожки засыпало толстым его слоем. Человеческих следов не видать, зато волчьих — навалом. Джемин обратился, да только к калитке не рванул. Цепочка глубоких следов ведет за дом, к огороду, но идти туда в домашних тапочках на босу ногу — идея так себе. Джисон мнется у крыльца, покуда снег не забивается в тапки, а затем возвращается на веранду. Переобувается в отцовские рабочие сапоги, накидывает пальто и идет обратно. За домом, у хозяйственных построек, снег переколошмачен в бурую кашу; узкая зигзагообразная траншея тянется к огороду. Джисон плотнее закутывается в пальто, вжимает голову в плечи и, сунув окоченевшие ладони подмышки, идет по волчьим следам в снежную кутерьму. Джемин — серый волчара с темной полосой вдоль хребта — возникает из ниоткуда и устремляется к Джисону. У того на миг отнимает ноги, но он упрямо движется вперед, и Джемин обминает его в самый последний миг. Разворачивается круто, понимая в воздух звенящее облако снега, и бежит обратно, налетает на Джисона, бьет лобастой головой под колени и опрокидывает в сугроб. Джисон охнуть не успевает, как сверху наваливается волчья туша, и по запорошенной снегом щеке проходится горячий язык. Джисон не противится: не смог бы, даже если бы захотел — Джемин в волчьей шкуре еще настырнее, чем в человеческой, да и спорить с зубастой зверюкой — не самое разумное решение. Откусить руку не откусит, но цапнуть для профилактики может. Джисон этого на себе, правда, никогда не испытывал, но Джено говорил, что Джемин может, потому шутить с ним стоит с предельной осторожностью. А уж злить вообще не рекомендуется во избежание неприятных последствий. — Джемин, пожалуйста, мне холодно, — лепечет Джисон, стараясь не открывать рот слишком широко: Джемин взялся с энтузиазмом вылизывать его лицо, а целоваться с волчарой ему не улыбается. Это во всех смыслах неправильно, а Джисону нужен порядок хоть в чем-то. Джемин, как ни странно, к его просьбе прислушивается, и за миг Джисон снова может дышать свободно. Он кое-как выгребает себя из сугроба, вытряхивает снег из-за шиворота, но тот все равно сыплется под кардиган и сорочку и холодом кусает спину. Джисону выть охота и галопом нестись домой, в тепло и уют родной постельки, но Джемин преградил ему путь и смотрит из-под подвижных косматых бровей, и взгляд его говорит, что объяснений им не избежать. Прямо здесь и сейчас, словно более подходящего места не нашлось. — Будет легче, — все же пытается Джисон, — если мы поговорим в доме. Я заварю чай и… мы все обсудим. Нормально. Как взрослые люди. Джемин фыркает, мол, и где ты тут взрослых людей видел? Один — прыщ малолетний с таким нестабильным гормональным фоном, что любую беременную женщину переплюнет, а второй вообще не человек. Джисон стонет и чешет прямиком через сугробы к дому. Снега набивается полные сапоги, колени и бедра немеют, а пальцы, кажется, отвалятся следом за носом, но Джисон упрямо движет вперед, пока не оказывается на собственной кухне. Дверь он за собой не запирает и потому не удивляется, когда минуты через две на кухню заваливается и Джемин. Снова без шкурки. Снова бесстыже-голый. Скрещивает вызывающе руки на груди, подбородок выпячивает и взглядом требует: «Говори». — Давай ты сначала оденешься? — Джисон снимает кардиган и, не глядя, протягивает его Джемину. Ни на что не надеется, на самом деле, но вздыхает облегченно, когда кардиган из его рук не очень любезно вырывают. Снег тает, штаны промокают и липнут противно к оледеневшим лодыжкам, но Джисон старается внимания на это не обращать, и ставит на плиту чайник. Джисон помнит, что Джемин любит кофе, да покрепче, но молотого нет, а растворимый ему явно не понравится, потому заваривает чай с земляникой. Джемин, одевшись, забирается на стул с ногами, обнимает колени и молча наблюдает за Джисоном. Тот умудряется уронить заварник, пересыпать сахар и едва не опрокинуть на себя чайник с кипятком. Руки, и без того не особо послушные, перестают повиноваться окончательно, и все, что Джисону остается — краснеть и надеяться, что из-за его неловкости никто не пострадает. Кухня остается цела, Джисон отделывается легким испугом, а Джемину, кажись, все нипочем. Он обхватывает протянутую ему кружку ладонями, обнюхивает ее со всех сторон — будто чай превратится в кофе, если нюхнуть его чуть левее, — а потом с опаской делает первый глоток. Поджимает губы, но ничего не говорит. — Плохо, да? — спрашивает Джисон севшим голосом и сербает из своей кружки, чтобы оценить масштаб катастрофы. На его вкус, правда, получилось недурно, но куда уж ему, простому смертному, до его волчьего величества. — Нормально. Я просто люблю… — Кофе. Знаю. Но у нас только растворимый, а это дерьмо даже я пить не стану. Джемин морщится сильнее и припадает к кружке. Глотает горяченный чай большими глотками, не боясь обжечься — еще один плюс в волчью копилку, — и исподлобья глядит на Джисона. Джисон умащивается на стуле напротив и пьет осторожными, маленькими-маленькими глоточками. Ему обжечь язык ничего не стоит, да и время потянуть надо. Он обещал Джемину взрослый разговор, но о чем говорить не знает. А надо. И знать, и говорить, потому что дальше так продолжаться не может. — Джисон-а, ты ждешь, когда он льдом покроется? — Джемин кивает на кружку, и Джисон, подавившись, закашливается. Джемин тут же оказывается рядом и осторожно похлопывает его по спине. — Просто задумался, — прокашлявшись, говорит Джисон и отставляет кружку в сторону. — Обо мне, надеюсь? — Джемин стучать его по спине уже не стучит, но ладонь не убирает, и ее горячая тяжесть давит на Джисона не меньше, чем пытливый взгляд. — И о тебе тоже. — Джисон решает не лукавить. О чем он вообще может в такой ситуации думать, если не о них с Джемином? — Я весь внимание. — Ладонь опускается ниже, оглаживает поясницу, и Джисон выпрямляется на стуле, напрягается весь и мысленно просить Джемина не делать глупостей. Под ними он подразумевает продвижение в зону его задницы, и Джемину в самом деле лучше этого не делать. — Сейчас не время паясничать. Сядь, пожалуйста, на место. — Джисон тянется за кружкой, чудом ее не опрокидывает и так крепко сжимает в пальцах, что толстая керамика противно скрипит под их подушечками. Джемин послушно возвращается на свой стул. — В общем, что я хочу сказать. Ты не имел никакого права меня обманывать, а потом чего-то требовать. Да, я не разбираюсь в ваших законах и обычаях, мне сложно понять, что кому-то в наше время могут навязать пару, да еще и в таком возрасте. Тебе всего восемнадцать, а тебя уже женят на какой-то незнакомой девице, да еще и жить в ее стае обязывают. Это идиотизм, прости. Я не могу этого принять. Как не могу принять и всего остального. Я не хочу, чтобы меня метили. Мне всего шестнадцать, я не хочу связывать себя какими-либо обязательствами, понимаешь? У меня… у меня вообще никаких отношений не было, а я их хочу, но… нормальных. Чтобы встречаться, как полагается, чтобы пожить вместе, а потом, лет после двадцати пяти, думать о чем-то серьезном. О браке ли или метке — не суть. По факту это одно и то же. — Ну нет. Брак расторгнуть можно, а метка — на всю жизнь. Если вдруг Джено умрет, то Донхёк твой уже не сможет вступить в отношения. Метка не даст. Он верность Джено будет хранить до конца своих дней. — Тем более. А ты требуешь этого от меня. — Я не требовал. — Требовал. Как ты не понимаешь, Бога ради, что я… Что это не для меня. Мы с тобой же… у нас не так, как у Донхёка с Джено. — А как? — Джемин подается вперед, и во взгляде его читается столько надежды, что Джисону хочется его ударить, потому что это против правил. — У нас никак. У тебя свадьба, я — человек. — А если бы не было свадьбы? — Джемин нависает над столом, взглядом насквозь прожигает. Джисон ежится и опускает глаза в кружку, потому что смотреть на Джемина, когда он такой — весь для него открытый — невыносимо. — Это был бы другой разговор. Потому что твой обман, блин, ничем нельзя оправдать, понимаешь? Нельзя строить с человеком отношения на лжи. Ни в людском, ни в волчьем обществе. Как вообще мне тебе доверять, если… — Я ведь не лгал. Я просто не сказал. Потому что… не хотел об этом думать, не мог. — Джемин тянется к Джисону через стол, накрывает его стиснутые на кружке пальцы ладонями. — Думал, что если смогу тебя в себя влюбить, ты сделаешь то, что сделал Донхёк. — Я не Донхёк. — Знаю. Но это не мешало мне надеяться. — Джемин облизывает губы и едва слышно доканчивает: — Я просто хотел, чтобы ты в меня влюбился. Джисон молчит. Он ничего о любви не знает и понятия не имеет, как обозвать то сумбурное, распирающее его изнутри чувство, которое он испытывает к Джемину, но в одном он уверен наверняка: он точно не хочет, чтобы Джемин на ком-то женился. Не хочет, чтобы он перебирался в безымянную Тьмутаракань и никогда больше его не доставал. Он готов терпеть его отвратительные выходки, надоедливость, невыносимую навязчивость и бесконечные посягательства на его невинность. Во всех смыслах этого слова. Он как-нибудь с этим справится, не маленький уже. На худой конец, он всегда может купить разводной ключ. — Можешь злиться сколько угодно, но знай — я не хотел тебя обманывать. Я просто не осознавал, насколько это все реально. Знаю, это нифига меня не оправдывает и вообще звучит не по-волчьи, но даже волки порой ошибаются и ведут себя… по-людски. Это, знаешь… — Джемин принимается кончиком пальца выписывать незамысловатый узор на тыльной стороне Джисоновой ладони, — как смерть. Мы все знаем, что когда-нибудь умрем, но все равно не осознаем этого в полной мере. С женитьбой практически то же самое. — Он тихо смеется и цапает Джисона за указательный палец. — Мне с малолетства твердили, что я обязательно женюсь, когда вступлю в пору, но вот этот день настал, а я все равно не верю, что это случится. — И ты не можешь отказаться? Неужели нет способа избежать этого? — Ну есть парочка. Уйти из стаи — раз; доказать, что брачный договор не соблюден — два. Вражда между стаями, война и прочие чрезвычайные ситуации — три. Смерть пары — четыре. — Что значит «брачный договор не соблюден»? — Джисон отрывает руку от кружки, позволяет Джемину сжать его ладонь. — Ну-у-у… Во-первых, кто-то из нас может оказаться бесплодным. Во-вторых, между нашими родами может существовать кровная вражда — то есть, кто-то кого-то убил в прошлом, и теперь род обязан мстить. При таком раскладе договор не соблюдается. В-третьих, неверность. — Ах, то есть, то, что ты меня зажимал при любой возможности, неверностью не считается? Джемин ржет, а Джисон, не удержавшись, отвешивает ему хорошего леща. — Это не смешно. Ты же этот договор уже полгода минимум нарушаешь, и что, всем нормально? — Ну ее родня-то не знает, а мои делают вид, что ничего не происходит. Пока на мне нет твоего запаха, они спокойны. — То есть, блин, можно обойтись и без метки, хватит просто перепихнуться? — Фенрир побери, кто тебя таким словам научил? — Джемин не больно шлепает Джисона по губам. Тот от негодования теряет дар речи и только глупо хлопает на Джемина глазами. — Я научил. Полезные в обиходе слова, ничо не знаю. — Донхёк, почесывая бесстыже живот, проходит к печи, наливает себе чаю и падает на свободное место между Джемином и Джисоном. — Волчик, ты наглая морда, знаешь? Ты чего мне ребенка на разврат подбиваешь? — Ничего я не… — Джемин возмущается настолько искренне, что Джисон на секунду готов ему поверить, но потом смотрит в его хитрющие глаза и только и может, что вздохнуть тяжко и взяться за остывший чай. — Подбиваешь, подбиваешь. — Джено тоже появляется на кухне неслышно, но обходится без чая. Пристраивается у Донхёка за спиной, запускает ладони за ворот его футболки, оглаживает ключицы. — Кто клялся и божился, что пальцем его не тронет, только поговорит? Джемин недобро щурится. — А мы тут, по-твоему, чем занимаемся? — Исходя из контекста услышанного — склонением несовершеннолетних к сексу. — Донхёк даже не краснеет. Отпивает из кружки, не удосужившись поднять ее от стола, и довольно жмурится. Он сам — еще та наглая морда, и вообще им с Джемином противопоказано находиться в одном помещении дольше, чем тридцать секунд, иначе это может кончиться апокалипсисом. — Может, провалите дальше спать? Или чем вы там занимались. — Как невоспитанно. Фу таким быть. — Донхёк тянется к прикрытой салфеткой вазочке со сладостями, которая остались Джисоном незамеченной, цапает сразу несколько печений и принимается размачивать их в чае. — Я, между прочим, забочусь о вашем благополучии. Ни тебя, ни Джисона по головке не погладят, если натворите глупостей. Поверь моему опыту. Печеньку хочешь? — Последние слова Донхёк адресует Джено, но тот качает отрицательно головой и целует его взлохмаченное темечко. Обнимает за плечи и, глядя на Джисона, говорит: — Ничего не получится, если чувства между вами не искренние. В Джемине я не сомневаюсь, а вот о тебе ничего сказать не могу. Без обид, но Джемин — мой друг, и я хочу знать, что он сделал правильный выбор, и накажут его не просто так. — Эй, он вообще-то мой брат. — Донхёк давится от возмущения печеньем и лупит Джено по руке, но тот не обращает на него внимания. От взгляда его, пытливого и требовательного, Джисону становится не по себе. Он ежится и припадает к кружке, хоть чая в ней осталось на пару глотков. — И поэтому я думаю и о нем тоже. Джисон сам не знает, чего хочет, и это серьезней, чем кажется. Я ведь прав, Джисон-а? Джисон замирает, прикусив ободок кружки, и хочет, но не может отвести от Джено глаз. Тот, благо, вырядился в шмотки Донхёка и хотя бы наготой не смущает. Впрочем, от неловкости это Джисона не спасает. Ему стыдно, что практически незнакомый человек (фактически волк, но разве это сейчас имеет значение?) читает его с такой легкостью. — Я не осуждаю тебя. Это вполне естественно — не знать, чего ты хочешь, когда тебе шестнадцать лет. Но Джемину уже не шестнадцать. Он взрослый член стаи и отвечать за свои поступки будет как взрослый. Будь он щенком — отделался бы выговором. Но взрослого волка будут наказывать по уставу. Я знаю, о чем говорю. — Да, он знает, о чем говорит, — влезает Донхёк и тем самым разрушает серьезность момента. Джисону хочется пристукнуть и его, и он делает мысленную пометку непременно раздобыть разводной ключ. — Так, вы, оба, благодетели хреновы, валите нафиг из кухни. — Джемин окидывает Джено и Донхёка недобрым взглядом, и по тону его голоса можно смело сказать, что он не шутит. — Мы сами как-нибудь разберемся. — Не разберетесь. Ты будешь мямлить и сюсюкать, а Джисон — притворятся табуреткой. Я что, вас не знаю? — Донхёк раздраженно стонет и роняет в кружку последнюю печенюху. — Джено ведь прав. У Джисона гормоны правят балом, а ты последние мозги потерял, кажется, еще при рождении. От ваших разговоров толку — что от козла молока. Ну до чего вы договориться можете, если Джисон не знает, что вообще к тебе испытывает, да даже если бы знал — ему всего шестнадцать. Нельзя требовать от шестнадцатилетнего мальчишки принятия столь сложных решений. Вы тут блин судьбы человеческие вознамерились вершить. Может, Джисон-и и влюблен в тебя сегодня, а завтра оп — и разлюбил, а ты его уже меткой наградил. И будете мучиться до конца своих дней. И даже смерть вас, на минуточку, не разлучит. — Но ты ведь не намного старше меня, хён, — подает голос Джисон. Слова Донхёка не могут его не задеть. Донхёку всего восемнадцать, и он так же, как и Джисон — если не быстрее, — может разлюбить Джено и повеситься от безысходности на маминых чулках, но при этом берется поучать его, будто за плечами у него — годы и годы жизненного опыта. Попахивает двойными стандартами, а их Джисон не выносит с младенчества. — Нет. Но я точно знаю, что чувствую и чего хочу. А ты мечешься от «пошел вон, грязная псина, знать тебя не хочу» до «ну можем и перепихнуться, если это спасет тебя от женитьбы». Нехилые американские горки, я тебе скажу. Меня так даже в четырнадцать лет не штормило. — Потому что все, что тебя заботило в четырнадцать лет, — это содержимое нашего холодильника. — Как будто сейчас что-то изменилось. — Донхёк засовывает в рот печенье и вызывающе его жует. Джисон в очередной раз убеждается, что спорить с ним бесполезно, и поднимает глаза на Джено. Тот смотрит на него с пониманием и неприкрытым сочувствием. — Но я в самом деле не хочу, чтобы Джемин женился. На ком бы то ни было. Хочу, ну, общаться как прежде, узнавать его ближе, все дела… Донхёк отодвигает в сторону кружку, падает лицом в стол и несколько раз очень выразительно бьется об него лбом. Джемин со стоном поднимается на ноги, цапает Джисона за шкирку и волочит на выход. Останавливается только у двери в комнату Джисона и взглядом спрашивает, можно ли войти. Джисон кивает, и они ступают в убаюкивающий полумрак спальни. Находиться с Джемином наедине так же неловко, как говорить о своих чувствах с Джено, но у Джисона снова нет выбора. Происходящее кажется ему сном — муторным и запутанным, в какой-то миг незаметно лишившимся логики, — но он не знает, как от него пробудиться. Мысли путаются, в груди тесно, и кажется, вот-вот случится истерика, и Джисон, чтобы хоть как-то успокоиться, идет к окну и открывает занавески. Стекло укрывает морозный узор, и дыхание Джисона ложится поверх него молочной дымкой. — Мне скоро уходить, — говорит Джемин. Голос его мгновенно заполняет комнату, и дышать становится еще сложнее. Джисон закрывает глаза, лбом прислоняется к ледяному стеклу и считает до десяти в обратном порядке. Это не помогает. В переносицу словно раскаленный гвоздь вбивают, и слезы жгут веки изнутри, но Джисон не хочет плакать. Наплакался уже. — С тобой всегда слишком сложно, — говорит он и ощупью цепляется за подоконник. Он тоже холодный, и по рукам бегут мурашки. — Такой уж получился. — Пожалуйста, не женись на ней. Я… я, правда, не знаю, что из этого получится и получится ли вообще, но если ты женишься, то не получится точно, а я… ну может быть, я хочу попробовать. Только не торопи меня. Мне страшно, понимаешь? Я не хочу взрослеть слишком быстро. Джемин ничего не говорит. Подходит к Джисону неслышно, обнимает его за пояс и носом утыкается в шею. Не целует, хоть Джисон, наверное, не стал бы возражать — дышит лишь, медленно и горячо, и от этого мурашки бегут уже по всему телу. Джисон запрокидывает голову как можно выше, моргает часто, пока не убеждается, что слез не осталось, и только тогда говорит снова: — Что мне сделать, чтобы тебя не женили? — Я ведь уже говорил… У Джисона от отчаяния сводит живот. Он не может сделать то, о чем просит Джемин, но и отпустить его — по крайней мере, сейчас — тоже не в силах. В этом он уверен наверняка. — Когда смотришь на Донхёка с Джено, кажется, что это так просто, а на деле — ни черта. — Джемин зарывается в Джисоновы волосы носом, выдыхает шумно и безумно приятно за ухо. Джисон крепче сжимает край подоконника, и под ногти забиваются кусочки облупившейся краски. — Хочу с тобой поспать. Еще немножко. Можно? Джисон закусывает губу и кивает. — Просто поспать, — шепчет он. — Просто поспать, — заверяет его Джемин. Они укладываются в постель. Джисон укутывается в одеяло и отворачивается к стене. Джемин обнимает его крепко, и по тому, как отчетливо Джисон ощущает жар, что исходит от его тела, понимает, что от кардигана Джемин избавился. Уснуть у Джисона не получается. Он лежит с закрытыми глазами и вслушивается в дыхание Джемина. Тот засыпает быстро, и от его размеренного сопения в шею Джисона то и дело бросает в дрожь. На самом деле это приятно — вот так с Джемином спать, — но червячок сомнения не дает принять это полностью. Джисону хочется надавать себе по жопе за все те дурные мысли, что беспрестанно лезут ему в голову, потому что Джемин, в общем-то, такого отношения не заслужил. Он никогда Джисона не обижал, не пытался силой или грубостью заставить его делать то, чего он делать не желал. Да, Джемин — наглый и беспардонный, эмоциональный сверх меры и немного врун, но ведь и Джисон ему привирал (а точнее, не договаривал), боялся поверить, что происходящее с ним — правда. Он так же, как и Джемин, не хотел взрослеть, но хотел в свою жизнь кого-то, кто будет его любить. Это была естественная потребность человека в заботе и понимании, только в силу возраста он не знал, как выразить это правильно. Да и что такое «правильно», когда дело касается любви? Джисон может с уверенностью заявить, что его любовь к Джемину — если это вообще она — совершенно не похожа на все те любови, которые он видел в книгах и фильмах. Да даже любовь Донхёка к Джено была совсем другой, но разве это так уж плохо? Может, он и не умеет иначе. Неужели это делает его чувства менее значимыми? Джисон, поворочавшись, ложится к Джемину лицом. Джемин морщится во сне и льнет к нему: одно название, что волк, а на деле — щенок щенком, к теплу и ласке неравнодушный. Джисон к последней не приучен, вообще все эти нежности ему чужды, но Джемин безумно трогательный, когда спит, и Джисон кончиками пальцев прикасается к его плечу. Ничего больше не делает — только трогает подушечками смуглую кожу, а грудь все равно распирает от неведомо откуда взявшихся чувств. И такие они сильные, такие безбрежные, словно океан, и Джисон на миг — совсем краткий — в них утопает. Приходит в себя от короткого вздоха в губы. Джемин не спит больше — смотрит на него из-под ресниц и старается дышать ровно, неслышно, но ничего у него не получается. Джисон боится, что он его поцелует, потому что понятия не имеет, как на это реагировать, и потому отодвигается к стене, хоть делать этого и не хочется. Рядом с Джемином уютно, и убеждать себя в обратном нет никакого смысла. — Уже совсем рассвело, — сглотнув слюну, шепчет Джемин и прикрывает глаза. — Часов около девяти, наверное. — Джисон отвечает таким же шепотом и не знает, куда себя деть. — Пора домой. — Уже? — Не явимся к полудню — получим выговор. Не хочу Джено подставлять. Он со мной без разрешения ушел. Джисон открывает рот, чтобы ответить, но не успевает. В комнату стучат, а затем дверь открывается, пропуская внутрь Донхёка. Дальше порога он не заходит, что на него совсем не похоже, и, нервно дергая ручку, говорит: — Вожак явился. И пара старейшин. И, кажется, тебе, волче, жопа. Джено уже прилетело. Донхёк выглядит странно, и Джисон вдруг понимает, что он сдерживает слезы. Джемин тут же оказывается на ногах, и Донхёк с задушенным воплем отворачивается к стене. — Бога ради, прикройся. Отец тебя порешит, если узнает, что голым к ребенку в постель забрался. Джисон, путаясь в одеялах, выбирается из постели, двумя прыжками достигает шкафа и хватает с полки первые попавшиеся вещи. Джемин молча их принимает и за рекордное время одевается. Препираться сейчас никто не берется. Вожак выглядит как всегда невозмутимо, а вот старейшины особой радости при виде Джемина не выказывают. Родители тоже здесь: молча мнутся на пороге гостиной и явно не знают, куда себя деть. Они к обществу волков так и не привыкли, хоть Джено и бывает в их доме довольно часто. Джено занимает позицию живого барьера, устроившись аккурат между родителями и старейшинами. Выглядит он не очень весело, но улыбается, когда в комнату входит Донхёк. — Ну здрасте, — тянет вожак и тоже улыбается, но в улыбке его нет ничего приятного. На Джисона он не смотрит, но у того кишки в бантик завязываются от холода, что сквозит в его взгляде. Вожак всем своим видом показывает, что человеческий мальчишка для него — пустое место, да и волчик далеко не ушел. И если с первым можно не считаться, то со вторым придется разбираться в меру сил и возможностей. А их у вожака, как известно, вдоволь. — Доброе утро, — бурчит Джемин и оглядывает старейшин недружелюбным взглядом. Он с ними тоже считаться не намерен, а стоило бы. Волки, насколько Джисону известно, к вопросу иерархии и уважения к старшим относятся щепетильно и спускать строптивому волчонку наглость с рук не станут. — И чем это ты, скажи мне на милость, тут занимаешься? Один прохвост в город повадился бегать, — вожак зыркается на Джено, и тот перестает улыбаться, — и ты туда же? — Я пришел попрощаться. — Джемин отвечает невозмутимо и смотрит прямо на вожака. Один из старейшин прочищает горло, явно намереваясь высказать Джемину все, что думает о его самовольстве, но вожак жестом заставляет его прикусить язык. — Пускай говорит, — отрезает он и кивает, мол, продолжай. — Я должен был сам сказать Джисону о свадьбе. Не очень здорово получится, если он узнает об этом от Джено. — То есть, мальчик вообще не в курсе был, что после становления ты обязуешься взять жену и стать полноценным членом стаи? Джемин на это ничего не отвечает, и вожак вздыхает понятливо. — И что мальчик на это скажет? — У него имя есть. — Джемин едва не рычит, и это очень-очень плохо. Джисон по лицу вожака это видит и невольно отступает к родителям. Те смотрят то на него, то на вожака, но разумно помалкивают. Не по их души явились, вот они и стараются лишний раз внимания к себе не привлекать. — Ну тебе-то всяко виднее. — Вожак поднимается с кресла, которое все это время занимал. — Но, думаю, для всех будет лучше, если ты его забудешь. — Чего? — Ярость и возмущение так отчетливо проступают в голосе Джемина, что не заметить этого нельзя. Джено мигом оказывается рядом, сжимает его локоть крепко, основательно, чтобы не вырвался, и Джемин лишь дергает раздраженно рукой, но освободиться от хватки не получается. — Я еще ни на ком, простите, не женился. И договор никто кровью не закреплял. Заключим его — тогда другой разговор. А пока вы права не имеете что-либо мне запрещать. — Джемин. — Вожак подходит к нему вплотную, заглядывает в глаза. — Знай свое место. Ты не вожак и не старейшина. Не воин и не охотник еще. Прав у тебя так со мной говорить нет. Не нравится что-то — ты знаешь, что делать. В стае тебя никто не держит, слава Фенриру, здоровый вымахал лоб. Да только кому ты здесь нужен? — Мне. Джисон вздрагивает, и только когда все оборачиваются к нему, понимает, что это сказал он. — Мне нужен, — говорит он уже не так уверенно, прокашливается и бросает полный отчаяния взгляд на Донхёка. Тот прикусывает губу и кивает. — Я против, чтобы Джемин женился. — Ну я тебя поздравляю. — Вожак разводит руками, мол, что дальше. — Да только он по закону стаи парой обзавестись должен. Неужто решил примеру братца последовать? — Нет. Я просто… Хочу по-людски. Ваши законы — варварские. — Если память мне не изменяет, во многих человеческих культурах подобные обычаи все еще процветают. Так что не вам, люди, нас в варварстве обвинять. Мы хотя бы не выдаем замуж детей и заботимся о своих парах так, как ни одному человеку не снилось. — Но если он против? Если он не хочет жениться? Если он никогда свою пару не полюбит, потому что любит другого? Разве будет такой союз счастливым? — У Джисона все, что ниже шеи, немеет, но он продолжает говорить, потому что иначе не может, потому что ему все это осточертело. — О какой верности может идти речь, если Джемин уже своей нареченной изменил? Пускай не телом, но… разве это не хуже? Как он сможет заботиться о своей семье, когда душа его и сердце будут не с ней? Да, я сейчас говорю, как герой мыльной оперы, но, блин, как еще мне до вас донести, что все, к чему вы так стремитесь, ровным счетом ничего не значит, когда это навязывается силой? Не хочет он в жены эту девицу, не любит он ее и не полюбит, потому что вы, волки, однолюбы. — А ты что? Любишь его? Или только болтать красиво научился? Отец бледнеет — не выносит, когда его детей унижают, — но мать обнимает его за пояс, прижимается к нему всем телом, тем самым успокаивая и прося не вмешиваться. Слово отца ничего для вожака и старейшин не значит — уже убедились раз, когда вот так же перед ними стоял Донхёк, — но испортить и без того нелестное отношение к их семье оно может запросто. — Не знаю, — честно отвечает Джисон — врать волкам бессмысленно: те нутром ложь чуют, — но одно знаю точно: не хочу, чтобы Джемин был несчастен. А он будет, если женится на вашей волчице. — Ни на ком я жениться не буду. — Джемин обменивается с Джено взглядами, и Джено отпускает его руку. Отступает к Донхёку, находит ощупью его ладонь и крепко ее сжимает. Донхёк смотрит на Джено вопросительно, но тот лишь качает головой. Джисон понятия не имеет, что происходит, и это бесит его не меньше, чем глупость волчьих законов. Он встряхивает руками, будто это поможет избавиться от раздражения, и бросает полный отчаяния взгляд на Джемина. Он не знает, что еще ему сказать, чтобы не усугубить ситуацию, и Джемин, кажется, понимает его без слов. — Джисон прав, — говорит он. — Я нарушил уже несколько условий. Я люблю и любить буду Джисона, и даже смерть — его ли или моя — не сможет этого изменить. Я отрекаюсь от рода и племени и присягаю на верность ему. Двух старейшин и вожака достаточно, чтобы подтвердить мои слова. Джено, передай отцу, что мне очень жаль. — Он бросает на Джено взгляд через плечо, и тот, поджав губы, кивает сдержано. — Вы слышали? — Вожак обращается к притихшим старейшинам. — Этот волк только что отрекся от рода и больше не принадлежит нашей стае. Джено, я жду тебя в доме собраний к первой звезде: ты получишь наказание, как положено. Джено и на это кивает коротко и притягивает к себе Донхёка. У того щеки пылают так ярко, что Джисон понимает — вот-вот случится истерика. Его самого душат слезы, и дрожь неконтролируемая, крупная, пробирает с головы до пят. Вожак и старейшины, ничего больше не говоря, выходят из комнаты. Отец тенью следует за ними. Как только дверь за ними закрывается, мать выдыхает облегченно и плечом приваливается к стене. Донхёк бросается к ней, а Джено — через смежную дверь — на кухню, видимо, чтобы принести воды. Джисон, не чуя под собой ног, оседает на пол. Джемин подходит мягким, волчьим шагом и трогает Джисона за плечо. Пальцы у него дрожат, и весь он так побледнел, что Джисону становится страшно. Он хватает Джемина за руку, будто это чем-то ему поможет, в лицо заглядывает, но Джемин лишь головой качает и свободной ладонью гладит Джисона по щеке. — Ты последнего ума лишился, да, волчик? — сопливо спрашивает Донхёк и усаживает мать на диван. — Ты о семье своей подумал? Тебе их не жалко? Ты же весь род опозорил. — Я бы в любом случае его опозорил. Считаешь, родня моей женушки не заметила бы, что я к ней любви не питаю? Заметила бы. Думаешь, почему волк переходит в дом волчицы жить? Чтобы отцы да дядьки убедились, что дочь их в надежных руках. Волки не дураки, учуют, если что неладно будет. Джемин тянет Джисона на себя, помогает ему подняться. Руку не отпускает, и это именно то, что Джисону сейчас нужно. От крепкого тепла его ладони становится спокойней, и дрожь постепенно утихает. Джисон делает пару глубоких вдохов и расслабляется. — Так почему ты сразу с отцом не поговорил? К вожаку не сходил? — Потому что оба сказали бы: стерпится — слюбится. Они свои пары так же, как и я, получили. Через договор. Только они никого прежде не любили, так что полюбить свою пару им было легче. А мне никак. Фенрир побери, как будто Джено как-то иначе себя повел? Он вообще меткой тебя наградил, а уже потом пошел роду и вожаку виниться. У них и выбора не было: метка сильнее кровной клятвы будет. Ибо ту расторгнуть можно, а метку ничем не стереть. Но у меня-то выбора не было. Думаешь, узнай род невесты, что я ее не люблю, расторгли бы брачные узы? Конечно, нет. Даже если бы метку поставить не успели — все равно ничего бы не вышло. Позор для рода. После бы ее уже никто не взял, а так можно с рода моего потребовать возмещение, так сказать, морального ущерба. Расплачивались бы до конца своих дней, как миленькие. — Хитрожопые вы все, однако. — Крутимся, как можем. Все жить хотят. Возвращается Джено, вручает матери Джисона стакан, остро пахнущий успокоительными каплями. Она выпивает половину и наконец-то заговаривает: — Джемин-ши поступил необдуманно, но стая не оставила ему выбора. Помню, мои родители — мать особенно — была против, чтобы я замуж за вашего отца выходила, да только кто матерей в восемнадцать лет слушает? — Она грустно улыбается. — Сестра-то моя удачно замуж выскочила, а вот брат девочку из волчьего племени полюбил. Печально все у них кончилось. Ее замуж насильно выдали — вот так, как Джемина собирались, — а брат спился и умер в пьяном угаре. Донхёк тогда едва ходить научился, а тобой я только забеременела, еще не знала даже. — Мать глядит на Джисона. — Думаешь, почему мы ничего не предприняли, когда Донхёк с Джено дружить начали? Боялись, что если вмешаемся, Донхёк повторит судьбу дяди. У людей с волками особенная связь. Не такая, как у людей с людьми и у волков с волками. Хрупкая очень и болезненная. Рушить ее нельзя, ибо беда случится. — Почему ты об этом никогда не рассказывала? — Донхёк берет у матери стакан, ставит его на столик и, присев перед ней на корточки, сжимает ее ладони в своих. — Я и не знал, что у тебя брат был… — Отец запретил нам с сестрой о нем вспоминать. Он много бед семье принес, и память о нем ранила вашего деда. Будь он жив, не допустил бы, чтобы вы с Джисоном с волками водились. Донхёк смотрит на Джено. Тот улыбается ему понимающе и гладит по голове. — И что теперь с Джемином будет? — спрашивает Джисон. Вопрос этот волнует его больше всего. — Ну что-что: поживет у нас первое время — место, слава Богу, есть. — В гостиную входит отец, отряхивает с домашних тапочек снег и разглаживает складки на рукавах халата. — С работой я ему помогу, а там посмотрим. Назад его никто не возьмет — он от рода в присутствии старейшин и вожака отказался, да еще и на верность присягнул человеку. Вожак говорит, после такого путь назад заказан. Ему даже близко к волчьей границе подходить нельзя — будут гнать, как чужака. Мать со смиренным вздохом поднимается на ноги. — Я завтрак готовить: поесть нам всем не помешает, — а вы успокаивайтесь и подтягивайтесь, — говорит она, забирает стакан и ровным шагом идет на кухню. Повисает тишина. Отцу явно неловко, но найти подходящий повод, чтобы сбежать, не получается, и он мнется на месте, оставляя на любимом мамином ковре влажные отпечатки. Джено сгребает Донхёка в охапку и вместе с ним валится на диван. Джемин смотрит на Джисона. Джисон мечтает умереть, но вместо этого шепчет: «Пойду, найду запасное одеяло», и убегает к себе. Он в самом деле выискивает в недрах шкафа одеяло и свежее постельное белье и едва не орет в голос, когда, обернувшись, видит Джемина. Тот отбирает у него одеяло, бросает его на кровать и делает последний шаг, который отделяет их друг от друга. — Хочу все-таки проверить, — шепчет он и целует Джисона в губы. Поцелуй получается мягким, с нотками земляничного чая и зимнего утра. Джисона никто никогда не целовал, и он, если честно, представлял свой первый поцелуй совсем не так, но когда Джемин оглаживает его губы кончиком языка, понимает, что это, пожалуй, даже лучше, чем он себе нафантазировал. Джемин обхватывает его шею ладонями, гладит мочки большими пальцами, и это в самом деле приятно и совсем не страшно. И Джемин не страшный, и поцелуи его, и близость, и Джисон на миг забывает, почему, собственно, так яростно всего этого избегал. Он осторожно, кончиками пальцев, трогает локти Джемина, и кожу подушечек словно иголками тонкими унизывает. Джисон вздрагивает крупно, выдыхает порывисто через рот и совсем дышать перестает, когда Джемин проникает языком в рот. Накрывает лицо Джисона ладонями и целует настолько глубоко, что у Джисона подгибаются колени. Он их вообще не чует, и это настолько восхитительно, что не с чем даже сравнить. Они целуются, наверное, целую вечность, и отрываются друг от друга, только когда в коридоре слышатся слоновьи шаги Донхёка, а затем его птичий голосок извещает, что если они не хотят остаться без завтрака, то лучше прекратить все, чем они там занимаются, и валить на кухню. — Тебе придется жить с ним под одной крышей, — шепчет Джисон, когда Джемин, оставив на его губах последний поцелуй, наконец-то его отпускает. — Я в курсе. Но, думаю, это не так страшно, как нелюбимая женушка. — Я бы не был в этом так уверен. Мы говорим о моем брате. — Я все слышу! — вопит тот из-за двери и, кажется, пинает ее с ноги. — Пощады не ждите. Очередь в ванную неизменна. Кто сунется туда поперед меня, сдохнет мучительной смертью. — Что и требовалось доказать. Джемин тихонько стонет и лбом утыкается в Джисоново плечо. Джисон гладит его утешительно по голове и бормочет: — Насчет завтрака он реально не шутил. Лучше нам поторопиться. Джемин вздыхает смиренно, целует потерявшего бдительность Джисона в шею и бегом несется к двери. Захлопывает ее аккурат перед пущенной ему в спину подушкой и с возмутительно-джеминовским «Донхёк-и, так как мы теперь практически родственники, может, внесем некоторые изменения в ванное расписание?» исчезает в направлении кухни. Джисон, отчетливо представляя, в какой ад превратится его жизнь, бредет за ним. Объяснить улыбку, которая намертво приклеилась к исцелованным губам, у него никак не получается. Ноябрь–декабрь, 2018