***
— Я принёс вам воду. И буду приносить ещё. Каждый день. Столько, сколько потребуется. Не ждал сюрприза, Росио? Не думал, что преданные люди остались так близко? А они есть. И искренне считают, что поступают правильно. Как ответишь? Возьмёшь у Судьбы подарок? Поверишь ей? — Благодарю за заботу, полковник, однако я не приму её. — Но почему?! Кажется, действительно оскорбился. Думай, Росио. Думай, как объяснишь ему, не трать время на облизывание губ! — Вы ведь никогда не были в пустыне, Морен?.. Я был. И говорил с людьми, живущими там. Если идёшь через пески, нельзя полагаться на случайные дожди. Небо капризно. Стоит привыкнуть к его подаркам… …и будешь жить от облака к облаку, теряя силы под иссушающим солнцем, проклиная его, взывая к оглохшим богам, надеясь, надеясь… Надежда — словно вода из отравленного колодца. Желанна. Холодна, сладка. Освежает, почти пьянит, будто хорошее вино… И медленно, незаметно, подло убивает. Напьёшься — и сам не заметишь, как свалишься, а ветер похоронит и оплачет тебя… Лучше знать, сколько воды у тебя точно будет. Чашка в сутки — лишь бы не сдох. И сколько угодно лживой, солёной, которой даже не умыться — нагрелась здесь, стягивает кожу, жжёт, а на губах от неё — тухло-горький привкус. Они шутят, это не даст заскучать по морю. Они никогда не видели моря. …Сине-серебряный простор перед глазами плывёт, подрагивает, бликует жемчужно-перламутровым, светло-розовым и лиловым — отражения облаков качаются на волнах. Волны тихо мурлычут, трутся о колени, мягко толкают, шутя. Под ногами — мелкая галька. Скоро — всего-то через несколько жизней — прибой разотрёт её в песок, как сгладил когда-то немыслимо давно скалы и лишил камни острых граней. Море, самая терпеливая из стихий, меняет всё, с чем сталкивается, меняет медленно, мягко, неуклонно и неотвратимо. Наверно, однажды оно заберёт себе Золотые Земли. Ласково укроет, будет петь колыбельные, тихо шептать: «Забудь-забудь-забудь…» И в Васспарде заведутся настоящие спруты. По улицам Олларии будут шнырять важные, самодовольные, голодные рыбы… Агарис зарастёт морскими огурцами… Солнце опускается в лёгкий туман на горизонте, и дымка вспыхивает золотом. Темнее становятся волны, лиловый в небе запоздало перетекает в пурпур, но этот закат всё равно слишком светлый. Нежный. Рассветный. Забавно… Леворукому что, стало жарко? Бывает ведь, его пламя разгорается так ярко, что море сияет алым, будто гигантская ройя… — Рокэ. Этот голос сейчас удивительно не к месту. Как и говорящая. Катарина даже в простом белом, почти крестьянском платье и с распущенными волосами выглядит тут чужой. Фарфоровая статуэтка, интриганка с ликом мученицы осталась в столице, сюда явилась неопытная актриска, впервые вышедшая на сцену. Нелепо… И даже почти смешно. — Зачем вы снитесь мне, эрэа? Она вздрагивает, мягкая улыбка на мгновение гаснет, но тут же возвращается. Голос звучит тихо, чуть смущённо: — Я подумала, вы хотите пить… Здравствуй, кошмар. Давно не встречались. Она подставляет под очередную волну изящный хрустальный кубок, протягивает вперёд. Не забирать не получается, тело движется само, но можно нести питьё ко рту медленно… И можно разжать пальцы. Короткий всплеск — и бокал снова у неё в руках. Проклятье. Ну разумеется. Интересно, долго удастся сопротивляться на этот раз? — Благодарю, однако я не нуждаюсь в вашем угощении. — А если я предложу иной напиток? Она удерживает кубок за край кончиками пальцев, и в хрусталь медленно течёт густое, непрозрачное, тёмно-бордовое. От запястья — к центру ладони, а потом вниз… — В отличие от «Крови», кровь преотвратно утоляет жажду, эрэа. Надеюсь, вы не намерены предлагать слёзы, иначе эта мистерия скатится в откровенный фарс. Она молчит, нахмурившись. Подходит ближе, почти вплотную, вкладывает бокал в руку и сжимает поверх ладони, мешая отпустить. Ладони холодные. А в глазах — они ведь не были такими яркими! — сияют… — Пейте. Прошу. — Покиньте мой сон, эрэа. Я не желаю видеть вас здесь. Она прикусывает губу, застывает, стискивает пальцы сильнее… в отчаянии? — и водопадом рушится в набегающую волну. Брызги летят в лицо, волосы мгновенно намокают, рубашка… рубашку можно выжимать. Кровь в кубке теряет цвет, становится прозрачной и холодной… а вот ощущение чужой хватки поверх своей никуда не исчезает. Всё-таки придётся, Росио… Залпом? Залпом не удаётся, на то он и кошмар, чтобы не удавалось, — питьё никак не заканчивается, глотаешь быстро, давишься, кашляешь, задыхаясь… запоздало чувствуешь вкус… — Герцог Алва! Морена стоило сделать герольдом вместо коменданта. Душная темнота наваливается со всех сторон, сквозь арку пробиваются отсветы пламени и шебуршание этих… ызаргов. Опять. Им самим ещё не надоело?***
Кажется, со временем всё-таки происходит что-то неправильное. В этих комнатах идёт, как обычно, а снаружи будто превращается в вязкую, плотную воду. Люди там — сонные, ленивые рыбы, едва движущиеся в зеленоватом холодном свете. Застывающие. Умирающие. И не замечающие этого… …или мальчишка просто приказал поить пленника в два раза реже. Стены здесь злые. Твёрдые. Выныривают из темноты, норовят приложить по плечу или бедру и отпрыгивают раньше, чем успеваешь за них схватиться. Пол лучше. Качается, но, по крайней мере, не исчезает. Греет ступни… Толкается в колени и ладони. Тоже твёрдый, но не очень, скорее уж вязкий. Точно, руки уже начинают тонуть. Надо встать. Или хотя бы сесть. Слышишь, Росио? Не падай, не вздумай падать! Давай, вот туда, к стене, пусть только попробует ускользнуть… Под лопатками горячие камни. Жёсткие, настоящие, неподвижные. Уже хорошо. Добраться бы ещё… Куда-нибудь. Что у нас справа?.. Кажется, пустота. А слева? Рука натыкается на сухое дерево, отзывающееся едва слышным гулом. Гитара? Точно. Иди сюда, моя хорошая… Гриф лихорадочно выгибается, порожки заострились, выпирают, как рёбра сквозь кожу. И корпус слишком напряжённый. Жаль. Петь уже не сможет, такое не спасти… Да ты и сам сейчас не сумеешь, Росио. Только в воображении… А что? Хорошая шутка. Беззвучная музыка на безъязыком инструменте… Пальцы привычно касаются ладов — помнят струны, почти чувствуют их. Ля-минор, раз, два, три, ми-до-ля… теперь на полтора тона выше… Мелодия течёт сквозь мысли, тихая, хрупкая, похожая на разбивающиеся капли воды. Снова гитара плачет, стёкла дробя рассвета, снова гитара плачет, и не проси об этом — струны молчать не станут. Кружевом монотонным плач её — океанам, плач её — льдам холодным*… Звонкий проигрыш, капель, брызги, горячее дерево и холодный несуществующий металл. Внутри черепа перекатывается пушечное ядро. Мысли путаются, фокусироваться всё сложнее… Нет, струн напев не застынет, словно далёкой тенью жаркий песок пустыни ищет в цветах спасенье. Плач — как стрела без цели, словно в последний вечер первые птицы пели… Палец неудачно соскальзывает, и струна с оглушительным звоном рвётся, рассекая кожу. Кровь стекает по шершавому, занозистому грифу. Тишина наваливается со всех сторон, в ней отчётливо звучит громкое, хриплое дыхание. По горлу изнутри словно провели наждачкой. Хорошо всё-таки, что на самом деле струн нет. Струн, так прекрасно режущих пальцы, ладони… шею…***
— Росио… — чей-то голос звучит глухо, невнятно, словно сквозь плотное полотно. — Росио! Проснись! Как странно: чтобы увидеть сон, теперь нужно открывать глаза… Привычная темнота сменяется миражом — прохладный воздух, серебристое пламя свечей в канделябрах… Лионель под аркой. Мундир, шпага, сжатые губы… Кубок с чем-то прозрачным — вода? «Слёзы»? — в руках. Понятно. Оригинальнее, чем в прошлый раз, но ничуть не правдоподобнее. — Тебе нужно выпить это. Он быстро шагает внутрь комнаты и совсем не по-лионелевски замирает, услышав: — Ты мне мерещишься. — Что? — Настоящий Ли принёс бы не питьё, а ключи. Настоящего здесь сейчас не может быть. От пламени свечей слезятся глаза. Веки тяжёлые, шершавые изнутри. Слова царапают горло. Но смотреть и говорить приходится: видение никак не желает исчезать. — А я? Я могу здесь быть? — капризно интересуется Валме. Под детской, чуть обиженной интонацией прячется тревога, и это звучит настолько правдоподобно, что даже жаль развеивать морок. — Я был о вас лучшего мнения, виконт, — воздух заканчивается. Вдохнуть снова удаётся с трудом. — Неужели, попав в столицу после долгого отсутствия, вы первым делом направились не к портному или куаферу и не к Марианне, — и не плести интригу ради очищения Олларии от ызаргов, — а сюда? Право… Кашель выворачивает лёгкие, мешая договорить. Бледные огоньки опрокидываются куда-то, мрак наваливается сверху, набрасывает на горло удавку, рывком затягивает… Рокэ, ты не ворон, ты — рыба. Та, если выбросить её на берег, так же бьётся… Воздух появляется вместе с прижимающимися к груди ладонями. Холодными, узкими. Женскими. Кто… кто на этот раз? Водопад чёрных волос, молочно-белая кожа и яростное сапфировое пламя взгляда. Лицо иконы и фрески из древних храмов. Святая Октавия. Забытая спутница жрецов-абвениантов. Синеглазая… — Рокэ, что вы думаете о том, что у смерти синий взгляд? Она чуть отстраняется. Кажется, собирается встать… Ого, у тебя остались силы на рывки, Росио? Какие хрупкие запястья… Да не цепляйся так, наверняка ведь больно. Простите, эрэа, но… — Не уби… рай… Ты всё-таки сошёл с ума, раз уже просишь о помощи собственный бред. И раз дышать удаётся только так… Значит, осталось немного. Совсем немного. Видение медленно кивает и придвигается обратно. Даже ближе, чем было раньше. Зачем-то наклоняется… У неё мягкие губы. Полные и мягкие, пахнущие морским ветром, а ещё почему-то гранатами. Хороший поцелуй. В древности вроде бы был такой обычай: осуждённому на смерть перед казнью девушка из толпы дарила… Откуда во рту вода?***
— Это чьё-то чужое лицо, верно? Пальцы в волосах на миг замирают, потом соскальзывают от затылка к вискам. В голове — звенящая лёгкость, так не было уже… очень давно. — Верно. Не нравится? Голос у неё тоже мягкий. Словно течёт едва слышно огромная река и шелестят порой тростники. — Нравится. Мне просто интересно: а настоящее? — Смотри! — и лёгкий смех. Тёмный малахит вместо сапфира, а уголки глаз выше, как у холтийцев. Лицо чуть круглее. Каштановые локоны вместо угольных. И… И талия, перетекающая в широкий змеиный хвост. Тоже малахитово-изумрудный, и кожа в свете свечи отливает холодным перламутром. Прохладная, сухая, гладко-шёлковая… Цени, Росио, у тебя на постели сидит легенда. Древняя, страшная и чудесная. Цени. — Зачем? Она понимает, несмотря на краткость вопроса, и отвечает так же кратко: — Попросили. — Придд? — Да. Вот как. Кажется, Валентин гораздо больше похож на брата, чем думалось. — Это он сейчас платит собой за меня? — легенда с улыбкой качает головой. — Кто же? Она проводит ладонями по волосам, соскальзывает пальцами к основанию черепа, начиная что-то без слов напевать. Веки закрываются сами собой, невесомые прикосновения утягивают в уютную прохладу сна… Запястья у неё не изменились — такие же тонкие, хрупкие. Птичьи. Сжать чуть сильнее — и пойдут трещинами. — Кто? — Не важно, — она мягко накрывает кисть своей, прося отпустить. — Люди, достойные жить, будут жить. Спи. Тебе нужно… Нужно. Ответ нужен тоже. Позже — непременно…***
Её песни похожи на журчание ручья, флейту, капель и хрустальные колокольчики, а иногда — на рокот водопада вдали или шорох волн, увлекающих за собой гальку. Без слов, без пауз — текучий, плавный поток музыки, заполняющий комнаты, и эхо продолжает мелодию, когда она умолкает. От неё пахнет морем, грозой, росой на листьях. Кисловато-пряно — гранатами; этот вкус на её губах и на коже, гладкой и нежной. В воздухе порой висит прохладный туман, который не замечают приходящие тюремщики, а она смеётся и выплёскивает на ладонь принесённую воду, затхлую и тяжёлую в сравнении с той, что теперь вокруг. Пить с её губ — как целовать волну, только без соли. Или ловить ртом дождь. Она, сворачиваясь под боком, прижимаясь, как кошка или змея, ищущая тепла, провожает за границу сна, встречает прикосновением ко лбу, и сны между этим — лёгкий, призрачный мираж, лишённый сюжета и чётких образов, зато позволяющий отдохнуть. Обычно она, если спит сама, просыпается первой. Обычно. ...скрутилась в какой-то немыслимый комок так, что из-под хвоста видны только дрожащие плечи, и едва слышно стонет. От прикосновения дёргается и, не успев ещё развернуться, кашляет. Сухо, надрывно и так знакомо… — Люди, достойные жить, будут жить. Люди. — Ты платишь за меня собой? — Нет, это место… Не важно, я не... — она вновь заходится в кашле, давит его, торопится продолжить. — Тебе — жить, — спешит, сминая фразы, — ты последний. Больше нет, остальные не удержат, тебе нельзя… — и умолкает, наткнувшись взглядом на выставленную руку. — Поцелуй меня. Без колдовства, просто так, как человек. И уходи. Послушается. Не сможет возражать. Почему — нужно обдумать, но позже. Позже. Она на мгновение кривится, совсем как в том сне с Катариной — бессилие, отчаяние, горечь, потом обнимает за шею и прижимается холодными губами к щеке — каштановые пряди щекочут нос. А потом, уже отстраняясь, что-то шепчет.***
Ливень с яростью хлещет по верхней площадке башни, вспышки молний выхватывают из темноты тяжёлую кладку, осклизлую, как обросшие водорослями валуны. За эти камни не удержаться, тем более что они дрожат — море у подножия бесится, волны бьются о вставшее на пути препятствие — снести, разрушить, разметать! И ветер с ними в сговоре, только ему ещё легче, он может рваться во все стороны разом, швырять попавшего в бурю человека, куда вздумается, толкать к краю… Нужны крылья, но крыльев нет, только пальцы с обломанными ногтями и насквозь промокшая спина под рубашкой. Да и не полетаешь против такого — мигом расшибёт о стену. Значит, цепляться — до крови, до ссадин, не разжимая рук, впиваться вот в этот камень, в жёлоб, — откуда, к Леворукому, жёлоб, зачем?! — так удобно подвернувшийся под… Клятый булыжник выворачивается и, приложив по плечу, улетает вниз, словно намечая путь. Под ногами пустота, в живот, выбивая наружу воздух, врезается край площадки… Держаться! Держаться!!! Пусть дождь хлещет по рукам, пусть ветер бьёт в лицо — жизнь Рокэ Алвы не закончится падением с какой-то башни, это же просто кошкам на смех! Вот сейчас подтянуться — раз, два… Белая слепящая вспышка перед глазами, тело окатывает кипящей смолой, грохот — и сразу тишина, только тонкий, комариный звон в ушах. Пальцы немеют, а камни… Камни медленно расходятся, устремляясь вниз. Всё?! Вот так?! …сон. На двери лязгают замки, и комната за аркой наполняется звуком шагов. Гостей в этот раз как-то много… — Слишком душно. Гостей много, а этот голос, негромкий и твёрдый, как мрамор, не знаком. — Герцог Алва. Я — Левий, кардинал талигойский и бергмаркский. Я прибыл из Агариса, и мне нужно с вами поговорить. Вы здесь? Забавно. «Кардинал». Надо же…