Levitator

"Like the legend of a pot of gold, A rainbow led me to your soul — Gold, All I can hold; You bring me to a higher place, Leave me in a state of grace — Home, You take me home" «Никогда вам на одном пьедестале не стоять». Этой фразе семь лет. Магическое какое-то число на самом деле. Семь — это всегда у чего-то хорошего. У света именно столько чудес, и в сказках про магию из цветочных лепестков — ровно столько желаний. В данной же сказке у желаний есть архив и сроки давности. Выигранным на Чемпионате Мира золотом почти буквально по затылку прилетает, как неловко брошенным бумерангом. Семь лет назад брошенным. В чужую гибкую и прямую спину в пустом балетном классе. Тогда хотелось размахнуться и реально чем-нибудь зарядить — не в Плисецкого, нет, скорее в зеркала вокруг, которые показывали совсем не то, что хотелось. В эту суть кривых отражений, молчаливо вторивших словам Фельцмана: «Никогда вам на одном пьедестале не стоять». Так не начинаются сказки. Так начинаются дерьмовые фильмы и скучные безликие книги. По крайней мере так казалось когда-то. Зная это, Отабек не начал бы свою историю с этой фразы. Попроси его кто-нибудь прямо сейчас сесть и написать собственную биографию, она начиналась бы с двух слов: «Юрий Плисецкий». Впрочем, ими бы она и заканчивалась. * * * Юру Отабек замечает задолго до того, как факт, что его видят, доходит до самого Юры. На катке пусто, как в русском поле на рассвете; освещение со стороны трибун почти никакое, потому что предполагается, что никому уже не взбредет в голову после драки кулаками махать. Особенно тем, кто в этой драке победил. Юра, может, сюрприз сделать хочет, когда сам на лед выходит. Или напугать, что еще более вряд ли, потому что знать уже должен, что с Отабеком это не сработает — он его спиной чувствует, затылком и всем нутром совершенно везде и абсолютно всегда. Отабек не тренируется, просто перепахивает арену рваными линиями, как целину, из одного угла в другой. Когда Юра подъезжает ближе, явно не планируя ни окликать, ни мешать, Отабек только руку назад выбрасывает, безошибочно хватает за локоть, дергает к себе и вот уже смотрит в эти изученные до каждого отблеска при любом освещении глаза. — Хотел поздравить. А тебя не было нигде. Вот и… — медленно произносит Юра. Ему восемнадцать. Вот совсем недавно исполнилось — отмечали впопыхах между тренировками, как и всегда, потому что Плисецкого угораздило родиться в самом начале марта, когда ЧМ у всех на носу. У Отабека была идея прилететь в Пулково на пару часов, потому что больше в его графике просто не было. А потом сразу улететь обратно. Юра только у виска пальцем покрутил и чокнулся с верхней гранью монитора, где веб-камера, стаканом минералки. Ваше здоровье. — Только не говори мне, что ты меня искал еще где-то, — говорит Отабек. — Нет. Сразу сюда пошел. Они оба не в костюмах даже, а в обычной одежде, в какой удобно рассекать по льду из угла в угол, когда тебе уже некому и нечего доказывать, но с ареной еще осталось что-то невыясненное. Как будто с ней разговор всегда отдельный, и он не заканчивается овациями и начислением баллов. Всегда есть что-то для эпилога тет-а-тет. Отабек Алтын выиграл у Юрия Плисецкого. Это уже само по себе похоже на эпилог. Как будто спустя семь лет все-таки догнал в игре в салочки и дернул за косу, как одноклассницу в школе. Какое-то подобное ощущение, наверное, у всех, кто эту историю знает со стороны. Отабек отпускает Юрину руку. — Я хочу тебе кое-что рассказать. Юра хмурится недоверчиво на эти слова, затем брови вскидывает в немом вопросе. Словно спрашивает, что тут рассказывать? Будто что-то есть, чего он не знает. На самом деле есть. Отабек снимает олимпийку, перекидывает через бортик. Прежде чем вернуться к Юре, роется в кармане и находит резинку для волос, которую тот утром забыл в его номере. Протягивает молча, и Плисецкий медленно, но послушно собирает ею пряди на затылке. — Ты собираешься со мной кататься? — спрашивает он. Отабек кивает. — Показательная. Она должна что-то показывать, так? — Но у тебя же есть показательная. — Юр, просто потанцуй со мной. Отабеку пары минут размышлений над выбором музыки хватает для того, чтобы понять, что нужны тишина и шорох лезвий. Все, больше ничего. Никаких скрипок, надрывов, Агапэ и Эросов, ярких припевов, взлетов звучания и барабанов. Если бы я рассказывал свою историю, она начиналась бы с твоего имени. * * * Отабек разворачивает Юру к себе спиной, накрывает глаза ладонью, дышит глубоко, сразу попадая в такт чужого дыхания. Прижимает затылком к собственным губам, лопатками — к груди. Обхватывает второй рукой за талию, дотягиваясь до Юриного запястья пальцами. Когда-то ты меня не видел, даже когда смотрел. И дергает рывком от себя. Мне всегда хотелось понять, что в тебе такого. И снова ближе, опять спиной. Упражнение на доверие — отпусти он руку, поставь не так, и Юра просто не успеет поймать равновесие. «Никогда вам на одном пьедестале не стоять», — слова, сказанные некогда общим тренером. Семь лет назад. В лоб. Любой бы стал тебя ненавидеть на моем месте. Отабек тянет Юру за собой, наращивая скорость, вспоминая, как они тренировались как-то в межсезонье чувствовать друг друга на льду. Предугадывать движения за мгновение до. Присматриваться друг к другу, как к бомбе без часового механизма — рванет или не рванет? И если рванет, то когда? И что будет, если ты перережешь красный провод? А синий? Отпустят твою руку сейчас или через две секунды? И он отпускает. Любой стал бы ненавидеть, но у меня почему-то это так и не получилось. Семь лет, похожие на военный полигон. Отабек Барселону вспоминает. Первый по-настоящему осознанный Юрин взгляд в собственные глаза в холле отеля. Он Юру догоняет, ловит снова, цепляется за взгляд этот уже здесь и сейчас, как за колючую проволоку. Юра в простой серой толстовке, с успевшими выбиться волосами из резинки, без костюмов своих, которые подчеркивают в нем всегда что угодно, кроме того, что Алтыну об него пять лет кряду самоубиться хотелось, выглядит совершенно расслабленным, но внимательным. С таким лицом люди слушают то, что им говорят, — молча. Юра даже не боится спиной ехать, когда Отабек его держит. Даже головы не поворачивает. Даже не допускает мысль о том, что нужно хотя бы оценить расстояния, масштабы, просчитать ходы, как при военных действиях. Порой недостижимые звезды, которые тебе спать по ночам мешают, потому что светят и светят, перебирают лучами каждую кость — что там в тебе, что ты прячешь, о чем сожалеешь? — становятся путеводными. Жест из Агапэ — крепко прижатые друг к другу ладони, как в молитве. Отабек берет Юрины руки в свои, смотрит в глаза, снова разворачивает к себе спиной. Они это тренировали — из упрямства Плисецкого и его же интересам к любым неожиданностям на льду. Юра опускается вниз, держа ногу вытянутой на весу, Отабек перехватывает его за левую руку и делает циркуль. Тодес — один из самых красивых элементов парного. Юра в свое время несколько месяцев точно потратил только на одни уговоры разучить с ним это. В Барселоне основным вдохновением было то, что Юру на этот самый лед хотелось уронить. Уронить, рухнуть сверху и смотреть-смотреть в глаза, потому что то, что происходило с этим взглядом на арене, хотелось выпить, впитать, поймать, пока еще не погасло. Это как фотографировать молнию. Или бегать с ветром наперегонки. Но хотелось попробовать и то, и другое. Для наблюдавших со стороны это все приравнивалось к зависти. Может, желанию обладать. Любить, в конце концов. Что-то на грани фанатизма Юри по Виктору. Что-то между жаждой Виктора вернуть себе потерянное вдохновение при помощи Юри. Не было ни первым, ни вторым, ни третьим. И любовью никакой тоже не было. Юра едва не касается льда спиной и затылком. Его рука в пальцах Отабека теплая, а значит, в голове там все спокойно. Когда Юра нервничает, у него всегда холодные ладони. Это не любовь была. Это была война. Не случайно Отабеку это на ум пришло тогда, а он всегда говорит то, что думает. Санкционированный сброс бомб друг другу на головы, так что взрывной волной зацепило всех, кто хоть одним глазком видел. То, что все называли химией и дружбой, для них обоих изначально было почти яростью. Что в тебе? Откуда это в тебе? Они отпускают друг друга, потом снова крепко сцепляют руки. Синхронная дорожка шагов — все эти два года, пока жили на две страны, соединяя их время от времени в лагерях перемирия — совместных номерах отелей на соревнованиях. Юра разбрасывает по всей комнате резинки для волос, потому что вечно на запястье их носит целой радугой. Юра молчит по утрам, потому что терпеть не может разговоры до первой чашки кофе. Юра настолько человек для божества на пьедестале, что Отабек из-за этого еще больше начинает в него верить. Это как жить в сейсмически активной зоне. Как добровольно ездить по горячим точкам всего мира и каждый чертов раз лезть в самое пекло. Золотая медаль эта для Отабека не что иное, как доказательство того, что лезть в это пекло было единственно правильным решением. Он обнимает Юру на мгновение, целует в горячий и влажный лоб, растрепанную челку. Первым, что я полюбил в тебе, была способность вывести меня на эмоции. Вечно контролирующего все на свете человека — заставить вероломно идти на абсурд. За этот абсурд Отабек и получает теперь медаль чемпиона мира. Весь мир гудел и куролесил с того факта, что Отабек в их совместной показательной в Испании с Юры перчатку зубами снял. Сами же они вспоминали всегда не это. Вспоминали финальный «выстрел». Коротко о главном. Я бы тебя застрелил к чертям, если бы так не хотел догнать. Юра на своей половине катка скачет любимые каскады. Он любит, когда на него смотрят, любит вот этот вскинутый вверх большой палец, как на гладиаторских боях, и почти спокойное «давай!» перед выходом на арену. Им этого на всю жизнь хватит и еще сверху останется. Отабек в какой-то момент даже жалеет, что не согласился полтора года назад на оттачивание забавы ради поддержки с выбросом. Тогда Юрин рост еще что-то такое позволял, но страшно все равно было. В этом все, чем все это время дышит эта скрытая ото всех часть их жизни. Бережная поддержка с запредельным уровнем доверия и яростный, почти агрессивный выброс. Отбросить от себя, как будто свою душу выцарапал из тела и решил разбить ее об лед, но потом вновь приблизиться, взять за руки, привлечь к себе, вобрать обратно до самой сути, потому что, черт побери, ни одна золотая медаль столько эмоций не вызовет, сколько этот человек. Это как вот та гребаная грань между «я люблю жить» до мелькающего секундного: «интересно, что будет, если я сигану с моста?». Люди, которые говорят, что ни разу не знали этой мысли, безбожно врут. Юра так никогда не радовался неудачам, как в этот раз. Для него медаль Отабека — скорее удача. Теперь они поменяются местами и незатихающее это желание то ли сожрать друг друга, то ли целовать до нехватки воздуха станет еще сильнее. Самое любимое у Юры еще с первого взрослого Гран-при — выгнуться почти на мостик, льду в параллель, кончиками пальцев по белой крошке. Чудовищная нагрузка на ноги, и позвоночник, и психику зрителя. Отабек перехватывает в мгновение вскинутую руку, тормозит сам, удерживая Юру, вздергивает вверх, ставит перед собой — вот такого слишком человека для божества: с тяжелым дыханием, растрепанной головой и распахнутыми сухими губами. Ни в одной войне, кроме этой, нет столько беспомощной перед красотой и силой противника нежности. Отабек Юру обнимает обеими руками, выдыхает в мягкую ткань воротника его толстовки, целует несколько раз, надолго задерживаясь губами на коже, во влажную и теплую шею. «Никогда вам на одном пьедестале не стоять». Смешные люди. Кто бы из них двоих где ни стоял, у любой золотой медали — две стороны. И чаще всего на оборотной — самая интересная история.