Ya'aburnee

ost: olafur arnalds — undan hulu

Чернильной каплей на невинно-белом листе бумаге расширялся его зрачок, он обволакивал собой все вокруг: деревья, облака, тучи и дождь, что медленно пробирался своей ритмичной мелодией сквозь толстые стенки холодного запотевшего стекла. Его тяжелое дыхание просачивалось под стекающее на пол одеяло и согревало собой соленые капли холодного пота. Сильные руки нежно сжимали простыни, не отдавая отчет своим действиям. Губы глотали бессильные слова и пропускали на волю лишь жуткое подобие звериного рева. Он любил. Он любил так сильно, что готов был взорваться от бушующего чувства в груди, отчасти похожего на огонь. Он любил так страстно, что океаны казались реками перед теми волнами, что вздымались в его сердце. Он любил так, как не любили его. Черный идеально отглаженный смокинг, черный галстук, черные лакированные ботинки и несколько капель так полюбившегося Чарльзу Hugo Boss. Эрик так и не мог изменить своим старым привычкам, даже несмотря на то, что Чарльз несколько сотен раз до их, наверное, десятитысячного совместного ужина, напомнил, что ждет чего-то особенного, необычного, возможно, ослепительно яркого и бьющего всей своей пестротой красок по неподготовленным наивным глазам. Чего-то, что способно было его удивить или, может, заставить рассмеяться. Чарльз и сам не мог был с точностью сказать, чего именно он хотел. Но наверняка с его губ слетело одно слово, остатки которого и донес до уха Эрика ветер: разнообразие. Он не терпел стабильности ни в чем. Ни в еде, так как заказывал каждый раз разные блюда в одном из ресторанов Лондона. Ни в одежде, так как та пропадала слишком рано из его привычного гардероба. Ни в музыке, так как пластинки с нижней полки, звучавшие раньше часами, куда-то таинственно пропали. Ни в любви — привычные признания стали ему противны, и он попросил Эрика выражаться стихами. Ни в сексе… Эрик, конечно же, пытался читать ему стихотворения немецких поэтов наизусть, но те были непонятны, их строки казались слишком чувственными для столь привычного «люблю». Он перестал. Чарльз уехал восемь часов назад и попросил не опаздывать, но часовая стрелка уже подползала к 6, а он все еще не был готов. Руки дрожали, как заведенные, подаренные Чарльзом часы вылетали из непослушных пальцев. Щеки пылали, а дыхание своим жаром, пожалуй, смогло бы согреть всех исследователей в Антарктиде. Он не мог собраться с мыслями, не был способен сфокусироваться даже на собственном изображении, постоянно расплывавшемся в огромном зеркале напротив широкой идеально заправленной кровати. Сердце барабанным звоном отражалась в ушных перепонках. — Соберись, — шептали покрасневшие от частых покусываний губы, — соберись-соберись-соберись… Ему было не по себе. Где-то внизу зазвонил телефон. Эрик совсем забыл, что оставил мобильный в гостиной. Быстрыми шагами он спустился вниз и кинулся к разрывающемуся от какой-то дурацкой мелодии, выбранной Чарльзом, айфону. Тот сорвался с пальцев и упал на пол экраном вниз. Первая трещина растянулась по поверхности. — Черт! — громко выругался Эрик. — Я опоздал. Всего лишь на пять минут, но его внутренний голос уже готов был вырваться наружу в виде астральной оболочки и хорошенечко ударить по гладко выбритому лицу. Ввалившись в машину, Эрик начал молиться всем возможным богам, в которых никогда не верил, чтобы Чарльз не позвонил, потому что чертов мобильник не включался, а идти наверх за еще одним у него не было сил. Ноги едва сгибались. — Я еду-еду-еду, — непрерывно повторял он, обгоняя сигналящие машины. — Я скоро буду с тобой. Была пятница, сумерки постепенно погружали город в беспросветный подвальный мрак, по лобовому стеклу сползали капли недавно начавшегося дождя. Дворники равномерно вращались по гладкой поверхности. Эрик нетерпеливо смотрел на часы и желал каждому тормозящему его водителю скорейшей смерти. В шутку, конечно, частично серьезно, но проклинал весь свет, решивший так дерзко посмеяться над ним в такой важный момент. Пять минут стремительно отдалялись, становясь тридцатью, сорока, пятьюдесятью… Эрик злился и рассуждал о вечности, ведь именно о ней так часто рассуждают, когда хотят скоротать время. Оно умирает от мыслей о вечности, буквально задыхается в ее фантомных черным лапах. Эрик никогда не любил время, оно казалось ему слишком медленным. Машинный гул терялся в раскатах грома. Вечер обещал быть долгим. Он опоздал на час и девятнадцать минут. Волосы были растрепаны, костюм пропитан водой и грязью от лужи, по которой промчался такой же сильный ненавистник времени, как и он сам. От лакированных туфлей не осталось ни грамма лака, а Hugo Boss давно смешался с пропитанными химикатами каплями дождя. Эрик долго не мог отдышаться, чтобы сказать молчаливому парнишке с перевернутой именной табличкой, какой именно столик он заказал на этот вечер. — Простите, сэр, я не вас не понимаю, — смутился он, протягивая Эрику стакан воды. — Выпейте, пожалуйста. — Шпашибо, — невнятно проговорил тот. — Девятнадцатый столик. Эрик оглянулся и с надеждой во взгляде впился глазами в одинокий столик у окна. На столе стояла нетронутая бутылка вина и спагетти на две персоны. Его сердце пропустило удар. — Вам туда, сэр, — указал парень в противоположную сторону. — Вас уже ждут. Приятного вечера, — улыбнулся он. Второй удар оказался пропущен. Уставший, но все еще улыбающийся Чарльз, счастливо махал ему рукой из противоположного конца невыносимо длинного зала. Эрик сделал неуверенный шаг назад и встряхнул руками как перед боем. В этот раз ноги слушались, а сердце мерно постукивало себе в наполненной воздухом груди. В этот раз он был готов на целую тысячу процентов. — Привет, — нежно коснулся губами правой щеки, — я соскучился. Капли дождя все еще стекали по измятой одежде, Чарльз прислонился к широкой груди Эрика и не спеша втянул в себя петрикор. Его пальцы в это время маячили по широкой спине то сжимая ткань смокинга, то отпуская ее и нежно разглаживая. Ему было необходимо тепло, минуты тишины и признание, наглядное доказательство, что Эрик здесь, рядом с ним, жив и здоров, что он не попал ни в какую аварию и полицейские не наберут его номер через считанные секунды. Он волновался. — Ты пахнешь по-другому сегодня, — с усмешкой на губах прошептал Чарльз. Он сходил с ума целый час и даже больше, потому что ничто не должно повторяться дважды. — Мне нравится, — сказал он, когда они опустились на стулья. Он не находил себе место, чуть ли не кричал от непонимания, злости, боли. Костяшки пальцев побелели, так сильно их сжали. — Ты мне нравишься. Он выпил шесть стаканов воды прежде чем понял, что засуху в горле та не излечит, как оазис не сможет насытить собой всю пустыню. Чарльз разбился и собрался вновь, когда вовсе не идеальный Эрик Леншерр распахнул тяжелую дверь и ворвался на подгибающихся ногах в зал ресторана. — Я люблю тебя. Он действительно любил всем сердцем. И Эрик расслабился. Знакомая улыбка согревала, ласкающие кончики пальцев дали понять, что он в безопасности, что в нем нуждаются, что его понимают и желают выслушать. Чарльз с искрящимися от восторга глазами завороженно что-то рассказывал, и Эрик готовился. Напряженно готовился к тому, что с утра пугало его сильнее смерти. К отказу. Эрик готов был принять его всем своим существом и полюбить, потому что только Чарльз способен отказать ему и не сломать при этом. — Чарльз, — Ксавье отвлекся. — Я должен кое-что тебе сказать. Дрожь вернулась. Он суетливо шарил по карманам в поисках бархатной коробочки, и капли пота проступали на испещренном морщинами лбу. Она не могла остаться в машине. Не в тот день, не в тот час, не в ту секунду, когда все только начиналось. — Ты выйдешь за меня? Ровно в 8:44 он вбежал обратно в ресторан и неумело опустился на одно колено, сбив при этом со столика полупустой стакан красного полусладкого. Синий бархат вжался в трясущуюся ладонь и вместе с едва различимым для слуха щелчком распахнулся. Яркий свет люстры жадно впился в золотой ободочек, украшенный маленьким камнем, и слился с ним воедино, позволив металлу захватить своим блеском всю оставшуюся ночь. Всю оставшуюся жизнь. — Эрик, оно прекрасно. Высохшее от волнения горло не позволяло говорить громко, Чарльз едва перебирал губами. Как завороженный новой игрушкой ребенок, он сверлил кольцо заинтересованным взглядом, взвешивал, оценивал, примерял. Неуверенным движением правой руки он потянулся к коробке. — Позволь мне, — перебил Эрик. — Конечно, родной. По легким, сердцу, желудку расплескался пожар. Жадно улыбнувшись, Эрик осторожно надел кольцо на безымянный палец левой руки и прикоснулся к ней высохшими губами. Чарльз окончательно стал его. Всецело и навсегда, до конца их дней. Он что-то бесконечно говорил и постоянно оглядывался на кольцо, будто то так и норовило пропасть, слететь, укатиться. Чарльз все еще волновался, когда Эрик накрыл его руку своей и притянул к себе на глазах у пары официантов и нескольких гостей. Страх улетучился, Эрик был готов прижать к своей широкой груди весь мир, каждого жителя, даже надоевших соседей из дома напротив вместе с их беспокойной собакой. Он видел улыбку в каждом прохожем, госте, оторопевшем от шока официанте, мальчишке с улицы, в каждом отполированном приборе, в каждой капле вина, так и оставшегося дожидаться своего часа на черном блестящем полу. — Я так люблю тебя, Эрик. Безумный взгляд влюбленного школьника встретился с резковато-бесчувственным взглядом уставшего взрослого, выполнившего очередную задачу и готового отдохнуть после нескольких тяжелых операций, измотавших и так шаткие нервы. Эрик таинственно улыбнулся и кивнул, доставая из кармана бумажник. Они засиделись. Растаявшим на солнце медом блестела разгоряченная кожа, впитывая собой эмоции, чувства и запахи — лучи, что опаляли ее, заставляли сверкать и переливаться так, что она ослепляла всех и все вокруг. Тела сливались и вновь разъединялись, как волны, что когда-то жадно царапали своим ненасытным соляным раствором песчаный берег. Короткие выдохи тут же заполнялись необходимыми пьяными вдохами. Они растворялись друг в друге. Они хотели друг друга. Они терзали друг друга. До исступления, до сладкой, но болезненной неги. Двое волков, изголодавшихся по бездумной страсти.