Шестнадцать

Трость резко хлестнула по бёдрам Филиппа, от неверного удара его пронзила острая боль. Голова слегка кружилась, а все мысли вытеснило ощущение ожога: полосы на коже горели. — Одиннадцать, — сказал он, ожидая, когда Томас снова ударит. Если считаешь сам, появляется хоть какая-то иллюзия контроля. После пятого удара повисла долгая пауза, во время которой Филипп, разбитый этой неожиданной жестокостью, пытался собраться, думая, сможет ли он выдержать дальше. Но когда жжение утихло, он понял, что хочет снова испытать это ни с чем не сравнимое ощущение, задыхаясь от очередного удара. Филипп никогда раньше не просил о таком любовника, и казалось, что с каждым новым следом Томас всё глубже проникает в его кровь. Услышав об этой идее, Томас насмешливо скривил губы и промолчал, но его сарказм испарился, когда пришло время воплотить игру в реальность. Удары, хотя и не такие уж меткие, были довольно ощутимыми, и после первого Филипп задался вопросом — что сейчас у Томаса на уме. Филипп представлял всё немного по-другому, но он начал получать удовольствие, как только просто принял новую боль и обнаружил, что больше ни о чем не может думать. Таких чистых и честных эмоций он в жизни не испытывал — кроме быстро подавляемой любви. — Двенадцать, — отсчитал Филипп. Тело напряглось, но ему всё равно пришлось извиваться от боли, когда удар попал на след, оставленный раньше. Из горла вырвался тихий стон, и Филипп уткнулся головой в согнутые локти. — Тринадцать, — торопливо сказал он, одеревенев. Он запустил пальцы в волосы и слегка сжал их, когда ощутил ещё один удар — намного легче, чем следующий. Пятнадцать ударов — обычное дело; Филипп смутно помнил, что получал столько в школе, хотя там всё было по-другому. Мальчики считали учителей самыми жестокими людьми на свете, но Филиппу пришлось узнать на собственной шкуре, что нет человека более жестокого, чем любовник. — Четырнадцать — о, боже, — простонал он, голос сорвался, когда на его ягодице расцвело горячее пятно и между бёдер потекла струйка. Он немного помолчал, чтобы отдышаться и сдержать рвущиеся из горла рыдания. — Не произноси имя Господа всуе, — усмехнулся Томас, хотя его голос был низким от страсти; член Филиппа непроизвольно дрогнул от этого звука. Филипп сильнее вдавился в стол, член был зажат между его краем и животом — так жестко, что стало больно. Трость очертила линию по внутренней стороне бёдер, и когда Филипп захотел, чтобы всё происходило медленнее, трость двинулась к его яйцам и обвела их. Он надеялся, что не придётся говорить Томасу, как далеко это зашло, он не собирался испортить игру, от которой у него внутри всё пылало. — Простите, учитель, простите, — выдавил он: голос даже для него самого звучал придушенно и странно. Об этом они не договаривались, и у Томаса вырвался смешок, больше похожий на выдох. Непонятное чувство, которое могло быть замешательством, овладело Филиппом, но он не сумел на нём сосредоточиться — и всё равно ощущал желание в дыхании Томаса. — Пятнадцать. Трость снова хлестнула по бёдрам, и его колени чуть не подогнулись, хотя ему удалось удержаться в той же позе. Он отрывисто дышал, изо всех сил пытаясь успокоиться — по крайней мере, проглотить слезы, больше не угрожавшие прорваться. Он уже отдышался, когда ещё один удар вдруг обрушился на его плоть — сильнее и злее прежних. Рот скривился от рыданий, Филипп прижался лицом к пиджаку, позволяя ему впитывать слёзы, которые он больше не мог сдерживать. — Шестнадцать за богохульство, — сказал сзади Томас. На мгновение Филипп замер, не сумев подавить хлынувшие слёзы. У него возникло невероятное ощущение, будто он как-то странно раскрывается, полностью теряя себя. Томас подошел ближе, встав прямо за ним. Начал легко поглаживать кончиками пальцев оставленные им метки, словно очерчивая следы этого вечера. — Ты в порядке? — нерешительно спросил он. Филипп не был готов говорить, но когда Томас обнял его за талию, прижавшись к спине, у него вырвался всхлип. Томас протянул руку и переплел свои пальцы с его. Помрачение, вызванное болью, слегка угасло, мысли прояснились, а дыхание выровнялось. Он поразился необычному спокойствию, в которое погрузился, и как сильно сердце Томаса билось в унисон с его. Наступила какая-то гармония, порождённая странным признанием в любви, которое сейчас прозвучало — гораздо откровеннее, чем могли позволить любые слова. И хотя слова оказались ненужными, они всё равно смогли сказать, что шрамы от этих ударов значительно глубже, чем кажется.