Правильно

Михаил Михайлович просыпается от воя. Казалось, будто пес воет, скулит кто-то беззащитный и напуганный. Бомзе поворачивается, старчески кряхтя, на хрустких белых простынях, которые раз за разом старательно выстирывает Саша. Радио орет, но даже оно не заглушает рыданий с кухни. Глядя на часы, Михаил Михайлович удивляется несказанно — времени уже восемь утра, что-то припозднился он. Он выходит на кухню, а на кухне, сидя на табуретке, окруженная соседями, плачет-разливается Саша. Муж прижимает к себе детей, стоит с каким-то растерянным и беспомощным выражением. Каждый пытается добиться от Саши хоть слова о том, что случилось, но она только рыдает надсадно и по-бабьи, воет, закрыв лицо руками.  — Что за шум, а драки нет? — раскатистый, громкий голос Жеглова перекрывает и плач Шуры, и вопросы соседей. Глеб цепким взглядом окидывает и сборище людей, что бестолково топчутся вокруг Саши, и сумку на полу, раззявленную, будто чей-то голодный рот. Михаил Михайлович отстраненно, тихо радуется, что Шарапов привел в свою комнату Жеглова — казалось, теперь есть почва под ногами. Жеглов, с его сапогами, пиджаками, пахнущими кожей и порохом, с его уверенным и властным голосом, а главное, удивительной способностью разбираться в любой проблеме, был по-настоящему нужен. Конечно, как неприятные дополнения к этому шли вспыльчивость, непримиримость, порой довольно жесткие слова и поступки, но для таких случаев был Шарапов — мальчишка, так похожий на внука Михаила Михайловича. Кажется, только ему Жеглов и мог уступить да послушаться. Вот и сейчас, лишь пару раз спросив у соседей, что случилось, он хватает кружку и брызжет водой Сашу, чтоб хоть привести ее в чувство, а она, хлопая мокрыми ресницами, выпаливает вдруг:  — Карточки! Карточки украли! — и снова захлебывается рыданием. — Месяц только начался, а все карточки украли! Как жить будем, ребята мои помрут! — плачет, воет, не слушая Глеба, в чьи сильные стороны явно не входит утешение женщин.  — Ну найду я тебе вора, и карточки твои найду! Найду, ну! — повторяет Жеглов, гладя широкими ладонями ее плечи, а она по-бабьи льнет к нему.  — Глебушка, родименький, да где ж ты его найдешь-то, бандитскую рожу, — всхлипывая, сетует Саша, но это уже не истерика, это уже просто слезы. — Ребята мои и так прозрачные от холода! Глеб вздыхает обреченно, вытирает полотенцем мокрое лицо Шуре, гладит по голове.  — Ну что ты, война уже кончилась, с голоду не помрем, — успокивающе говорит, а сам — Михаил Михайлович по глазам видит, — размышляет о чем-то. — Как-нибудь вместе перезимуем… Шарапов, где наши карточки? Володя хлопает синими глазами, одергивает ночную рубашку, спросонья не понимая, что за карточки и куда бежать.  — Да ты ж их сам куда-то положил, — почти обиженно выдает он, и Михаил Михайлович только брови поднимает. Милые бранятся, только тешатся. Карточки у них уже общие. Жеглов решает ситуацию с карточками Шуры просто — отдает ей свои и находит столько еды, что ребятишек вполне посильно прокормить. И от благодарности всякой отказывается, смеется, шутит что-то про эру милосердия, не замечая, как глаза синие, мальчишечьи, глядят на него с восхищением да лаской. А он снова торопится куда-то, будто вихрь, только бросает Шарапову:  — Ну, а ты что стоишь, ставь чайник, я уже опаздываю!  — Сейчас сделаю! — привычно откликается Шарапов. Соседи потихоньку расходятся, перешептываясь, а дверь в общую комнату Жеглова и Шарапова плотно захлопывается, через пару минут оттуда льется небрежно наигрываемый романс и низкий голос Глеба.  — Кто вам теперь целует пальцы? — вопрос растворяется в воздухе, и Михаил Михайлович только головой качает, надеясь на то, что сегодня вечером эти двое не будут опять цапаться, как кошка с собакой, и дадут ему выспаться. Честное слово, лучше бы Шарапов женился.

***

Коля шагает по коридору, прижимая к груди папку с документами, думая о том, что единственное, чего он хочет — прийти домой и лечь спать, потому что ночь выдалась безумная. Тем более, у него чертовски болит левый бок — ударился, когда прыгал из «Фердинанда». Он подходит к двери кабинета, хочет постучать и замечает, что она приоткрыта, а оттуда несутся тихие голоса.  — Ты в следующий раз глаза не закрывай, дурной, чтоб тебе их совсем выкололо, — у Жеглова, хоть он и явно устал, голос ласковый. — И мне меньше забот будет.  — Глеб, я же сказал, давай я лучше к врачу схожу, ты же сам…  — А ну-ка тихо тут, разведка, соблюдайте субординацию, — хмыкает Глеб.  — Черт! Да ты только хуже делаешь! — Шарапов не раздражен, он, скорее, взвинчен, а в крови все еще кипит адреналин от погони.  — Вот оставлю я тебя тут кровью истекать до утра, орел, а потом поговорим, — грозится Жеглов, но грозится в шутку, потому что даже Тараскин знает — тому, кто тронет Шарапова, ой как не поздоровится. Если тот отделается парой переломов, это будет чудо, для Глеба ведь из идеалов или чувств человека — хотя какой из бандюги человек, для Глеба это так, шваль — убить не составит труда. Тут же Тараскину делается тревожно и мерзко на сердце — что это значит, из чувств? У Жеглова к Шарапову только отеческая снисходительность да дружба, а у Шарапова детский восторг и восхищение. Сам же себе напридумывал, теперь сам и маюсь, — ругает себя Коля, а потом слышит тихие шаги и скрип сапог:  — Да ты можешь хоть десять минут не курить? Голова и так раскалывается, — голос у Шарапова усталый и замученный, да и неудивительно это.  — Ну да, а ты еще побей собой окна, и не так болеть будет, — в голосе Глеба слышен металл. — Ты вообще о чем думал?  — Я думал о том, что Фокс уйти может, и это не собой я окно разбил, а он — невинной девушкой!  — Дурной совсем, — вздыхает Глеб, и Коля снова слышит шаги. Теперь голос Жеглова звучит ближе. — Ты ж понимаешь, что ты убиться мог, чтоб я потом с тобой делал?  — Другого бы разведчика себе нашел, — хмыкает Шарапов. — Ай, черт, Глеб, ну не по голове же! Я же раненый, меня нельзя бить!  — Тебя на фронте, похоже, контузило, Володя. И наступает тишина. И Коля стоит, не зная, что делать, а когда решается заглянуть в кабинет, то сразу же столбенеет, будто бы статуей становится. Ну не может быть такого. Ну не должно так быть. Но перед его глазами Жеглов целует Шарапова, грубовато, небрежно, широкой ладонью прихватывая тонкие плечи, обтянутые формой. И Шарапов — солдат, разведчик, боевой товарищ, тот самый Шарапов, что жизнью своей рисковал несколько часов назад, только льнет к нему, сам длинными сильными руками обнимает, шипит, когда разбитое лицо и ушибы дают о себе знать, а Глеб гладит его по плечам, усмиряя, будто бы жеребенка норовистого. Коля отстраняется от двери, опирается о стенку, выдыхает долго и гулко. Такого быть не должно. Гадко — да, мерзко — да, противоестественно — тысячу раз да! Вот только мерзким и гадким это было абстрактно, когда читал Уголовный кодекс, а когда это два твоих товарища, с которыми ты огонь и воду прошел, это не укладывается в рамки. Это кажется…нормальным? Так ведь и должно быть, наверное, все к этому привыкли — в конце рабочего дня Жеглов кладет руку на плечо Шарапова и, посмеиваясь, они вместе идут домой. Жеглов достанет папиросы, а Шарапов снова скажет, что их запах ужасный. И это ведь правильно. Поэтому Коля прикрывает дверь, невесомо и тихо, кладет документы дежурному на стойку и выходит. В конце концов, ему могло и примерещиться. Всякое же бывает после бессонной ночи?

***

Когда Шарапов выходит из подвала, тусклое солнце из-за плотной пелены туч кажется ему райским светом. Его не держат ноги, и он почти благодарен Тараскину и Пасюку, что поддерживают его — ему кажется, стань он сейчас самостоятельно, непременно бы упал. И первый, к кому несут его дрожащие ноги — Жеглов, что стоит чуть поодаль, смотрит ласково и с такой любовью, что рвется сердце. И все звуки стихают, и остается только хриплый прокуренный голос, который повторяет грубовато, тихо, и в этом голосе больше нежности, чем в словах Вари, ее руках, ее поцелуях:  — А вот и ты. И тишина в ушах стоит такая, что звенит весь мир вокруг, и остаются широкие обветренные ладони Жеглова, крепко прижимающие его к себе. И Шарапов чувствует крепкое, сильное тело Глеба, и удары его сердца тоже чувствует — прерывистые, быстрые. Володе хочется сказать — ну что ты, все же обошлось, не в первый же раз, Глеб, я за линию фронта знаешь сколько раз ходил? Но он молчит, потому что ему самому было страшно. Страшно до одури, и единственное, что заставляло его бороться, рвать и выгрызать свою жизнь и свободу — мысль о том, что Глебу он нужен так же, как ему самому нужен Жеглов. Глеб отстраняется, одной рукой медленно, ласково гладит по израненной заросшей щеке, не боясь, что увидят — они уже давно, черт побери, перестали скрывать эту нежность, потому что это было очевидно каждому, кто видел их хоть раз. И смотрит своими темными, острыми, как бритва, чуть прищуренными глазами так, что сердце — глупое, бесполезное сердце — заходится в бешеном бое.  — Рад тебя видеть, — просто и небрежно, но большего и не нужно. Только его крепкая, надежная рука на шее, только его глаза. Скорее всего, едва они приедут в отдел, как снова поссорятся. Жеглов будет орать за то, что Шарапов рисковал собой, а Шарапов в ответ расколотит что-нибудь нужное и керамическое. А потом они вместе пойдут домой. Жеглов купит папирос, а Шарапов будет жаловаться на то, что они отвратительные. Они придут домой и лягут спать, потому что «дурной, юриспруденции тебя жизнь научит, а не книжки твои». Диван стоит нетронутый уже месяц. Они перестали его застилать спустя неделю после того, как Глеб переехал к нему.