***
— Музыка может свести с ума? — Да. — Тогда стань же музыкой моей души…***
Солнечный свет льётся сквозь окно, бликами играя на лакированной поверхности старинного пианино. Создаётся ощущение чего-то теплого, прогретого. На столе, подле инструмента, разбросаны пожухшие листы бумаги. Они выцвевшие, нередко можно заметить на них крапинки. То глубоких чёрных, то коричневато-жёлтых оттенков. Хотелось бы назвать их листьями клёна в середине сентября. Такие же сухие, бывшие когда-то определённого тона, теперь же — всех цветов жизни. На нотном стане, ранее имевшемся у одного из тех мятых листов в потрепанной куче, аккуратно выведены знаки. Свежие, ставящие на пальцах неуклюжие ляпы, одаряя запахом чернил. Кривые строки стихов на корке пыльной книги были едва различимы. Каждому, наверно, знаком тот аромат, исходящий от всех старых книг. Немного сыроватый, но такой родной. Он приятно наполняет лёгкие, когда в середине рассказа ты просто прикладываешся носом к страницам, жадно вдыхая. Тонкий тюль вздымался к потолку при очередном порыве ветра, принесённым с запада. Мирным белым облаком оседал периодично. Потрескавшиеся двери балкона вновь настежь распахнуты. Желание владельца сей маленькой квартиры заболеть читалось по ним. Сонный город виднелся за ржавыми, давно не крашенными ни кем перилами. Старая краска шелушилась, противно липла к ладоням, превращалась в труху, перетираясь. Веселила, правда, картина в голове, главными героями которой являются эта коричневатая шелуха, падающая на головы торопливых прохожих и, естественно, сами прохожие. Город всё ещё стоял мирно, окутанный тонкой вуалью туманной дымки. От дороги исходили нелепые клубы белого пара, чуть изменяя истинный её оттенок. Кустарник, росший вплотную к дому, зеленеющими листьями тёрся мягко о персиковую стену, оставляя тёмные отпечатки — кратковременное клеймо летнего дождя, нежно моросившего десятью минутами ранее. Бархатистые цветы молодой сирени источали приторно-сладкий аромат. Он въелся в душу, напоминая о детстве, оставшемся где-то позади. В мысли закрадывалось сравнение прошлого с вагоном, безбожно уходящем в даль. И это чувство, словно всё, чем ты дорожил и что молчаливо лелеял в душе, с ритмичным стуком колёс, унеслось по рельсам, виновато опустив взгляд. Вспоминая о скоротечности времени, становится вновь так обидно за свою жизнь. Короткую, уходящую в неизвестность. Изящные кисти рук были скреплены слабым замочком сплетённых пальцев. Своеобразная конструкция располагалась на крышке фортепиано. Оно всё ещё истекало переливами солнечных лучей. За ним сидел темноволосый юноша. Можно было подумать, что идеально реализованную куклу посадили на эту хрупкую табуреточку. Он смотрел, не отрываясь, в одну лишь точку, прожигая мёдом глаз желтоватые листы бумаги на пюпитре. Звенящая тишина повисла в комнате, словно в ожидании чего-то. Однако продлилось то недолго. Пальцы умело перебирали клавиши, создавая что-то невообразимо прекрасное. Игра молодого пианиста завораживала. От неё бросало то в холод, то в жар. Мурашки разбегались по телу пчелиным роем. Дар божий лежал в руках шатена. В руках его лежало и чьё-то счастье. Творение, звучавшее сейчас в тишине утра, столь сильно было пропитано тем же тоскливым одиночеством, что и квартира. Юноша то и дело пробегался взглядом по руке, что играла уже самостоятельно, без помощи глаз. Мелодия становилась в эти моменты тяжелее. Казалось, можно было почувствовать ту боль, что испытывал сам человек, его душа. Последний раз обратил он взор на кисть, произведение было оборвано. В глазах помутнело, голова резко стала ватной. Виски ломило. Адская боль пронзила построение. Тяжело было осмыслить происходящее. Оставив табуретку позади себя, тот уже стоял на балконе. В свежести обдувающего лицо ветра стало чуть легче. Облокотившись о потрескавшиеся перила, около трёх минут он просто стоял, пытаясь наладить состояние. Запах сирени бил в нос, поглощая водоворотом воспоминаний. Ароматом свежей выпечки и горького кофе тянуло от пекарни близ дома. Как же хотелось очутиться там сейчас. Причина столь резкого головокружения была не ясна. Усталость, видимо, взяла над телом верх. Фонарный столб, освещающий крыльцо соседнего дома стоял одиноко посреди пустующей улицы, перешёптываясь с деревянной дряхлой скамейкой, словно прося совета у мудрой старушки с поседевшими прядями в пучке. Солнце, вышедшее наконец из-за горизонта с особой нежностью поглядывало на зелёный город. Туман расходился. Красочные дома гостеприимно встречали взор карих глаз. Из труб вдалеке валили позолоченные клубы дыма. Промышленная сторона давно уже пробудилась. Необходимая производительность была велика, зарплата сокращена до минимума. Об экологии речи на сей раз не шло. Кризис приходил один за другим. Думать нужно теперь совершенно о другом. Шум поездов слышался далеко, распространяясь в большом радиусе. Странно, он никогда не мешал, лишь предавая атмосфере индивидуальный привкус. Всё это время такие моменты переполняли жизнь. Сейчас они были не менее приятны сердцу. Всё тут напоминало детство. Иногда было ощущение, что вот, прямо сейчас он с разбегу кинется к матери, выходящей из прибывшего минутой назад поезда. Обхватит её хрупкими руками, а она заключит его в объятия родных рук, добродушно обронив смешок. С искренним счастьем расцелует его, рукой мягко проведёт по шелковистым волосам. По щеке её протечёт слеза. Он притянет за кружевной передник женщину, смахнёт с щеки солёную дорожку, крепче прижав к себе. Как же жаль, прошлого ему не вернёт никто.Смерть распустила свои лепестки, Цветок источает родной аромат. Влечёт за собою Всё в тот же зелёный, на веки заброшенный Сад…
Улыбка Марии всегда будет в его сердце, а нежный голос, напевающий вечерами в сопровождении пианино, сохраниться в памяти. Взгляд вновь упал на злополучную цифру в лепестке сакуры. Сейчас она, что странно, приятно покалывала. Дазай столько лет приносил людям счастье своими руками, подаренными ему, наверно, самим богом. Играл в театрах и на светских вечерах. Восхищал людей невообразимым талантом. Но приносил и, возможно, продолжает приносить страдания человеку. Одному, во всём этом грешном мире. Он лишь способен избавить свою половинку по судьбе от слепоты. Больно становится от одного только осознания, что неспособность найти того человека приводит в отчаяние. Больно и, до треска костей, обидно. Витиеватая цифра переливается в свете того же греющего солнца. Сегодня с ней что-то определённо не так. То, что заставляет сердце ускорить ритмы. Яркая постройка напротив привлекает тёмные, как кофейная гуща, глаза. Такой же потрескавшийся с течением лет балкон. Он обвит цветами, дождём свисающими к окну ниже. Осаму замечает рыжего парня, стоящего на том балконе. Оперевшись локтями, он свесил кисти рук за пределы железной клети. Пряди огненных волос завивались на кончиках. Нежная кожа была неестественно бледной, благодаря чему локоны будто светились. В голове возникал вопрос, являются ли они своими. И каково же было разочарование кареглазого. Сапфиры, в которые так сильно хотелось заглянуть, уловить его мысли, а после и вовсе встретиться взглядами, были перевязаны чёрной лентой. Он бесспорно симпатичен. И так же бесспорно таинственен. Острые ключицы притягивали к себе. Появлялось удивительное желание мягко провести по ним ладонью, прикоснуться к бархату кожи. Однако желание казалось излишне странным. Он впервые видит юношу, а внутри уже что-то тихо потрескивает. Цифра горела по-адски приятным пламенем. Осознание происходящего ударило в голову. Взглянув на бледную, болезненно бледную руку, он понял всё. Та же «73» переливалась на ней. Эмоции переполнили пустующую многие годы душу. Столько жизни в себе молодой человек не ощущал за семнадцать лет, кажущиеся бесконечностью. Тяжёлое ощущение одиночества сгорало, оставляя после себя лишь пепел. Однако стоило вернуться к реальности, к созерцанию той красоты, чью судьбу он должен был изменить, как предмет любования исчез из виду. Внизу девушки спорили о моде. Предмет их яростного обсуждения был чужд парню, которого совсем не интересовал свой внешний вид. На балкончике сидел черный кот. Он частенько забегал сюда, являясь лучшим и единственным собеседником музыканта, оборвавшего связь с внешним миром. — Ты давно не приходил, — улыбнулся коту Дазай и, словно услышав ответ животного, продолжил, — Нет, я ничего не имею против. Может угостить тебя? — он вошёл в квартиру и, достав из холодильника кусочек мяса, что хранил на случай прихода пушистого друга, ринулся обратно. Накормив незваного гостя, парень продолжил исследовать взглядом балкон человека, которому собирался подарить желанную жизнь. Он чувствовал некую радость и трепет, желая увидеть рыжего парня вновь. Однако вглядевшись дале рухлого балкона, Дазай пришёл в ужас. Верёвка свисала от потолка, и внезапно освежившиеся за раз воспоминания провели алым от крови ножом по швам. Ведь он тоже хотел умереть. Он тоже крутил петлю для очередной попытки. Он тоже водил лезвием по хрупким запястьям, словно случайно задевая голубые змейки вен. Он тоже не видел смысла жить дальше, всё глубже заходя в реку одиночества и страха. Страха не за себя, а за свою половинку, которую он долгие семнадцать лет заставляет страдать, не позволяя видеть жизнь такой яркой, какой видят её другие. Боль пронзила грудь. Вокруг рыжего, неистово скуля, извивался лабрадор. Тот лишь осторожно отталкивал собаку дрожащей рукой. Чуя потерял надежду на счастье, а вместе с тем потерял смысл жить. Не желал больше увидеть мир. Не желал больше греться зимним вечером в объятиях любимого человека. Не желал больше видеть цветы сирени и восхищаться их красотой. Надоело. Ему просто надоело. Изо дня в день ждать, что кто-то сможет вывести его из тьмы, протянув руку. Пианист с каждым разом играл лучше, глубоко проникая в сознания. Задевая струнки своей души, он невольно прикасался к чувствам Чуи. То был извечный его слушатель. Новое своё произведение он играл и в этот день. О, в какой же степени они были похожи. Никто из них даже не подозревал. Рыжеволосому всё чаще казалось, будто всю его жизнь переместили на бумагу и вот, сыграли. Каждое утро голубоглазый в ожидании стоял на балконе, залитом лучами раннего солнца. Ждал, чтобы вновь лицезреть свои скудные счастьем, годы. Он всё так же надеялся встретить предмет своего восхищения, выразив искреннее уважение, в сотый раз признать молодого гения. Однако надежда его таяла, оставляя за собой лишь солёные капли слёз. Сердце, пылающее жаждой заботы, покрывалось тоненькой корочкой льда.Он холодел.
Этим утром он только вновь убедился в бесполезности своего существования. У Чуи был единственный друг. Лабрадор, крутившийся сейчас около Накахары в попытке остановить непоправимое, являлся им. Когда он нёс табуретку, когда опускал петлю на шею, страх не сковывал душу. Удивительная лёгкость и спокойствие преобладало на тот момент. Жизнь уже не имела смысла для парня, не была божьим даром, столь драгоценным жемчугом, потерять который значило бы потерять себя. Он знал только, что избавит кого-то от мучений и мыслей о нём. Последний момент жизни. Чуя оглядел комнату, потерявшую свои краски, с которой постепенно потемнело будущее и мир вокруг него. Попрощавшись с лабрадором, он уже готов был пнуть ногой злосчастную табуретку, единственную преграду, что держала его в мире живых, когда наполненный болью крик послышался из коридора. С ним раздался громкий толчок двери. Дело не требовали отлагательств. Чуя с горечью оттолкнул табуретку, желая скорее отойти в мир иной. Верёвка сдавила горло, перекрывая доступ к лёгким. Рефлекс сработал, руки невольно схватились за петлю, довольно крепко затянувшуюся уже на хрупкой шее. Смертельная бледность отразилась на его лице. Последним, что он увидел было искажённое страхом лицо Дазая.***
Словно опускаясь на дно океана, он слышал приглушённые крики. Руки сковывал холод. Где-то далеко над ним плыл кит. Он отчётливо видел его величественный силуэт, размахивающий громоздким хвостом. Вскоре и тот исчез в толще воды. Все стихло. Накахара закрыл глаза в ожидании прихода смерти. Он не понимал, что происходит. Казалось, он спит, но сквозь сон явно слышит до боли знакомую мелодию. Ему даже кажется, что он попал в рай. Но мелодия становится громче, будто вытаскивая его из полудремы. Наконец он решается открыть глаза. Какой-то незнакомый доселе трепет охватил его измученную душу, словно заглаживая раны. По клавишам фортепиано бегали тонкие кисти рук. Солнце согревало макушку парня, который сидел, распрямив спину, на стульчике подле кровати. Вскоре он почувствовал, что его друг очнулся. — Как спалось? — улыбнулся Дазай, повернувшись к незадачливому самоубийце. — Зачем ты спас меня? — выдавил Чуя, слабо простонав от слабой боли в шее. На его вопрос брюнет не ответил. Он ласково притянул рыжего к себе и крепко прижал, не желая отпускать. В такой позе он мог ещё долго смотреть в эти чистые голубые глаза, умиляясь его краснеющему лицу, иногда переводя взгляд на фарфоровую кожу и отдающие золотом волосы. Наконец он уткнулся в грудь Чуи, ловя на себе тепло его тела. Осознание произошедшего пришло к тому не сразу. Когда же смутные очертания стали более яркими и живыми, такими, что в них можно было рассмотреть каждую деталь скромной комнаты, он осознал… осознал, что смысл есть. Чтобы подняться к солнцу, ему нужно было сделать тот решающий шаг в небытие. Сейчас соулмейт парня мирно покоился на его груди, оберегая от бесов той ужасной жизни, не имеющей смысл, горькой и ничтожной. В порыве чувств у парня потекли слёзы. Пожалуй, самые чистые и светлые слёзы — слёзы радости. — Пожалуйста… не оставляй меня больше, — уткнувшись в макушку Дазая, дрожащим от слёз голосом прошептал он. — Обещаю, — собеседник улыбнулся и, накинув на озябшего рыжего одеяло, мимолётным прикосновением губ оставил нежный поцелуй на виске, — Теперь я всегда буду рядом.***
Ты выманил меня из тьмы, Ты спас меня от одиночества. Любовь не знает всех границ, Любовь рождает творчество…