Это от Матильды

      Матильда курит на заднем дворе школы — дай бог здоровья охраннику, с которым удалось подружиться. Старик в ней души не чает, балует больше, чем других ребят, сигареты дает и позволяет порой подурачиться с пистолетом, что хранится в кобуре на поясе. Вечно так с Матильдой — тянет ее к людям в два раза старше и с оружием в руках, а их тянет к ней. Дар только или проклятье, так и не разобралась.       Луна, старая подруга, подсвечивает ее мокрые щеки. Годовщина. Хрен знает какая, Матильда не считала. Да и не хотелось — больно. Лучше заниматься считалочками у могил, когда никто не мешает, кроме каркающих ворон; иногда ей разрешают наведаться на старое кладбище, иногда нет. В прошлый год, например, не пустили, потому что Матильда разбила дорогой микроскоп в кабинете химии и подпалила волосы однокласснице. Тогда она просидела после уроков всю годовщину — ревела белугой, чуть ли в ногах не валялась, клялась, что исправится и будет хорошей девочкой. Только пустите.       Не пустили.       Ну и ладно.       Им не нужна, видать, хорошая девочка. Значит, будет плохой.       Матильда берет двумя пальцами почти докуренную сигарету, медленно выдыхает горько пахнущее облачко. Годовщина. Она сбежит днем на кладбище, когда ее класс отведут на улицу. Придется, правда, заручаться поддержкой охранника — и отдать ему двадцатку из скопленных за подработку денег (а хотела купить себе новые сапожки) — но Матильде не жалко. Она сделает что угодно, она обязана, она обещала — себе, Леону, брату, даже луне обещала, когда плакала первые дни в интернате. А такому количеству душ врать нельзя.       Дым горчит на языке; последний выдох перед первым. Матильда поднимает голову, кутается в кардиган — там впереди темно-зеленые листья прорастают из почвы. Корни давно отрасли, стебли символично тянутся к небу; Матильда рада. Хоть одно обещание выполнено.       — Солнышко, это ведь губит твое здоровье, — слышит Матильда старческий голос охранника позади, совсем не пугаясь. — Миссис Фезе и так на тебя постоянно ругается, что во время пробежек ты выдыхаешься самой первой.       — Я быстро бегаю, Карл, — пожимает плечами, подставляя луне лицо — тоже круглое, белое и в шрамах-кратерах; «мы так похожи, старушка». — Я убегу от любого, нужно только сильно испугаться.       — Тебя так просто не испугать, — хмыкает старик, кладя несмело руку на плечо Матильде — она почти никому не разрешает себя трогать. Почти.       — Именно поэтому я никогда не сдаю нормативы миссис Фезе, — улыбается она, повернувшись к охраннику, и внезапно подается вперед, обнимая мужчину.       Она выросла — прошли все-таки годы, не сжалились, — но все еще маленькая и тощая по сравнению с такими, как охранник. У него шершавая одежда и грубые старческие ладони. От него пахнет табаком, орехами и пылью. И молоком. Немного. Но, быть может, Матильде это почудилось, и стоит ей зажмуриться, не позволяя тупым слезам капнуть вниз, уверяется — да, почудилось. Карл никогда не пил молоко.       — Не расстраивайся, малышка, — гладит понимающий старик ее по спине, делает два шага назад, и вот они уже вдвоем плетутся ко входу в спящую школу, прячась в тенях деревьев и домов.       — Карл, спасибо тебе, за… за все, — хрипит она, быстро стирая одну слезинку с уголка глаз и напоследок оглянувшись на сочные зеленые листья, проросшие из когда-то закопанного ею растения. Все течет, все меняется. «Вдох, сделанный мною. Вдох, который надо сделать, чтобы идти дальше».       Матильда вдыхает полной грудью и улыбается на ласковое:       — Это все для тебя, Матильда. Иди спать, хорошо?

***

      Конечно же, на следующий день она сбегает — в толпе детей легко затеряться, а если заговорить зубы, как она умеет, и вовсе получится сделать себе алиби. Матильда лелеет и помнит уроки Леона, спасавшие ее не раз и не два; возможно, ей не удастся стать хорошей девочкой, ведь она вновь едва ли не подралась с местной сворой сплетниц, и плохой тоже не стать, ведь она проплакала всю ночь о потерянном брате, сжимая сшитую собственными руками игрушку-зайца, но Матильда может быть обычной девочкой. Нормальной. Стоять твердо посередине канатной дороги, балансируя, как акробат, и ярко улыбаясь всем, кто стоит внизу. И наверху — тоже.       Узкие улочки все время ведут куда-то вниз-вниз-вниз, кажется, им нет конца — закрученная бесконечность города. Но Матильде нравится, ведь так легче потеряться, а еще так чаще попадаются знакомые места, хранящие воспоминания такие теплые, такие далекие. Матильда стареет, скоро станет как луна возрастом, забудет все плохое и хорошее, — и поэтому так отчаянно, до боли в негодных уже легких бежит по пыльным дорожкам, мимо отстроенного дома, где жила с Леоном, мимо своего родного. Отпечатки воспоминаний черные и страшные, но лучше так, чем ничего.       Матильда заходит в магазин, покупает бутылку молока. В ее тряпичной сумке молоко смешно болтается вместе с плюшевым зайцем. Матильда бредет пешком до кладбища, чешет шею — чокер натер вспотевшую кожу. Вскоре ворота, как из фильма ужасов, встречают ее приветливым скрипом, и Матильда делает вдох. Еще один, для верности. Еще.       Маленькая могилка рядом с тремя большими — Матильда на них даже не смотрит. Она присаживается на корточки и достает из сумки игрушку, кладя ту возле надгробного камня, давшего трещину и грязного.       — Привет, — неловко здоровается она. — Это тебе, братик. Прости, что не приходила так долго.       Надгробный камень молчит, предсказуемо; наверное, мелкому надоели эти плюшевые зайцы, сгнивающие не первый год на могиле. Но Матильда продолжает говорить.       — Знаешь, твое любимое шоу закрыли. Помнишь, то, дурацкое, с пластилиновыми человечками? Но я… я до самой последней серии досмотрела, честно. Мистер Желтый женился на мадам Розе. У них появился большой пластилиновый дом и пластилиновая собака.       Ворона садится позади надгробного камня, клюет ненароком выбравшегося из почвы червя. Матильда вытирает яростно щеки, продолжает, игнорируя гудящие болью ноги:       — А еще я впервые поцеловалась пару месяцев назад. Ты, наверное, не понял бы меня, маленький еще… Это как то, что делали мама и папа, помнишь? Только не так отвратительно. И мы с тем мальчиком были одеты, — Матильда фыркает, шмыгнув носом. — Но мне все равно не понравилось.       Ветер треплет ее волосы. Стыдно. Матильда не выдерживает, касается лбом кладбищенской земли и беззвучно плачет. Стыдно. Стыдно. Ей так стыдно, что вот она — выросла и продолжает расти, досмотрела его любимое шоу, попробовала поцеловать мальчика, а ее брат никогда не вырастет. Не постареет. Не увидит новые дурацкие шоу, не возьмет за руку понравившуюся девочку.       — Почему там не я оказалась, маленький?       Вдох, который сделан. Вдох, который нужен.       Матильда своими вдохами давится.

***

      Иногда дни похожи на сны — ненастоящие какие-то, гипертрофированные. Люди слишком ярко разодеты, лица у них неестественно счастливые; у женщин — до жути яркие губы, у мужчин — туфли, блестящие не хуже драгоценных камней. Матильда бродит по этому сну наяву, словно лунатик, бессознательно позволяет править своим ногам, подражая пьяницам из переулков, только в руке вместо виски — бутылка молока.       В одном из таких переулков раздаются крики и глухие звуки ударов. Черт знает что, но Матильда замедляет шаг и просыпается: поворачивает голову, пялится покрасневшими мокрыми глазами на мизансцену у мусорок — пятеро парней пинают трепыхающегося на дороге сверстника. И тот, кажется, не находит в себе сил даже стонать.       — Эй, вы, кучка засранцев, — орет Матильда, совершенно без страха шагнув за незримую черту. — Отвалите от него, сейчас же.       Самый высокий и крупный оборачивается, остановившись. Стонущий парень дергается и отползает к стене.       — Ты чего там вякнула? Проваливай, пока на его месте не оказалась.       Матильда улыбается, делает еще два шага вперед. Наклонившись, хватает тяжелый осколок кирпича с земли, и, прицелившись, без слов бросает его точно в голову ответившего ей юноши.       Матильда давно не видела чужой крови и чужого испуга. И ей немного страшно, когда при виде всего этого ей хочется улыбнуться.       — Ты, гребаная сука!.. — вопит от боли парень, но Матильда тут же наклоняется за другим куском и орет еще громче: играть сумасшедшего иногда полезно, их все сторонятся, даже самые сильные.       — Твою мать, сваливаем, она ненормальная, — восклицает кто-то из толпы подростков и они проносятся мимо — как раз вовремя, пока в затылок отстающего не прилетел очередной кирпич.       Матильда отшвыривает осколок и, вытерев нос, подходит ближе к валяющемуся в луже не пойми чего — пива, воды или мочи, — избитому парню. Присаживается на корточки, на миг зацепив собственное отражение: опухшее лицо, горящие огнем глаза, растрепанная; Карл расстроится, когда увидит. Неудивительно, что те хулиганы сбежали. Она бы и сама от себя сбежала, если б могла.       — С-сп… — хрипит парень с разбитой губой и налившимся синим глазом.       — Классно они тебя отделали, — улыбается полубезумно Матильда, чуть потрепав его по плечу. — Надеюсь, ты не ревел. Не ревел же? Было бы очень стыдно. Как зовут?       — Л-лиам…       Матильда вздыхает — имена на «Л» всегда такие красивые. Ладно, все же нечего издеваться над ним; видимо, досталось на отлично, и кто знает, что те парни ему отбили.       Юноша поворачивает лицо, смотря большими карими глазами на Матильду: не старше нее, турецкой наружности, в обносках. Явно из бедных, а может, и вовсе сирота.       Она достает из сумки пластырь и, подумав, небрежно клеит тот на сочившуюся кровью ссадину. Пластырь с картинками, голубенький такой. Ее младший брат обожал такие пластыри.       — Это от Матильды, — усмехается, протянув юноше руку. Однажды так же протянули руку и ей; все-таки, судьба бывает очень иронична.       Тот делает первый вдох перед тем, как крепко сцепить их окровавленные грязные ладони вместе.