Исповедь

Исповедь. Фантасмагория в двух действиях. Весь мир — театр, а люди в нем актёры. В. Шекспир Действующие лица: ТИХОН ГРИГОРЬЕВИЧ — человек неопределенного возраста, неопределенной профессии, но с четко определенной жизненной позицией. Действие первое. Сцена в темноте. Луч прожектора на потертом диване. Спиной к зрителю лежит человек. Без движения. Луч становится шире и мы видим маленькую комнату. Диван. Стол. Табурет. На полу затертый ковёр. В углу таз и кувшин с водой. На столе тарелка с одним бутербродом и чашка с чаем. Первый звонок. (Человек на диване начинает ворочаться. Потом резко садится. Лицо помятое с трёхдневной щетиной. Молчит, пытаясь понять, где находится.) Вам тоже неприятно на меня смотреть? Как я вас понимаю. Каждое утро говорю своему отражению: «Тихон Григорьевич» -Тихон Григорьевич это я, «Тихон Григорьевич, голубчик, хватит. Хватит. Хватит. Посмотри на себя». И смотрю. Каждое утро. Пренеприятнейшее зрелище скажу я вам. И дело вовсе не в том, что я бреюсь редко. Некоторым барышням, говорят, даже нравится такая легкая небритость. Дело в глазах… Вот посмотрите мне в глаза. Ну, смелее. Что? Что вы в них видите? Тоску? Ну это вы просто плохо меня знаете. Скука… мне скучно. Бог мой, как же мне скучно. Скучно ютиться в этой каморке. Скучно спать на этом скрипучем диване. Скучно смотреть на ковёр… да и за пределами моей комнаты — скучный, однообразный мир с одинаковыми людьми. Мне кажется, я превращаюсь в медиума, или, как модно сейчас говорить, экстрасенса. Я точно, наперёд, знаю, что мне скажет тот или иной человек. И не в даре тут дело. Просто люди, люди стали такими предсказуемыми, что, проиграв, а голове диалог, мне даже не хочется его начинать. «- Доброе утро, Тихон Григорьевич! — Доброе утро, Виктор Петрович. — Плохо выглядите. — Знаю. — Вы бы обратились к врачу. — Обращался. — И что говорят? — Что пить нужно бросать. — Шарлатаны! — Полностью с Вами согласен!» Тфу. И так каждый божий день, как заезженная пластинка: врачи, шарлатаны, довели страну. Тфу! Как же я устал… как я устал! Устал быть частью этого балагана. И самое паскудное то, что рассуждать берутся те, у кого за плечами три класса церковно-приходской школы. Но да, им же виднее. У нас же любая кухарка может управлять государством. Могла. Слава Богу, в прошедшем времени… Хотя… какая разница. Меня вон тоже пытались втянуть в эти политические игрища. То в октябрята… Хотя. тогда я действительно верил в светлое будущее и победу коммунизма в отдельно взятой стране… И когда давал клятву пионера, тоже верил. Нельзя было не верить. Не было, как сейчас модно говорить, пространства вариантов. Каждый из нас знал свой путь уже, наверное, с рождения. Этот путь так глубоко был выбит на подкорке, что любое отклонение вызывало жесточайшие муки совести. Нет, я не говорю, что это было плохо… Вот если есть отара и нет пастуха — то нет и отары. Все овцы разбредутся. Кто в овраг свалится, кого волки задерут, кто просто от страха подохнет. А если есть пастух — то и не страшно. Овцы верят пастуху. Даже если он ведет их на скотобойню. Это все равно лучше, чем поодиночке… Я знаю, о чем говорю — каждое лето родители ссылали меня к бабке в тульскую губернию. Деревушка была небольшая. Задыхающаяся. Молодые в город подались, как это часто бывало, а в деревеньке только старики остались свой век доживать. И нас, советских пацанов и девчонок, каждое лето отправляли туда. Ох, что это было за время… Какие рассветы и закаты… Какие люди. Гостеприимные. Как одна большая семья. Помню последнее лето, перед бабушкиной смертью. Мне было лет 17. Я уже закончил школу и готовился к вступлению в КПСС. Привез с собой уйму книг, чтобы заниматься. Бабушка была уже плоха, хотя присущего остроумия не потеряла. Помню, сказала она мне тогда: «Знаешь, Тиша, чушь все этот коммунизм. Я и при царе жила, и при большевиках, и при Сталине. Я знаю, о чем я говорю. Нельзя сделать всех счастливыми, одев всех в одну робу. Рабство — это не подавление воли, а стирание личности. Вы все — рабы. Марионетки. Вы все — одинаковые». Помню, очень я тогда обиделся. Даже огрызнулся. Наговорил ей кучу гадостей. До сих пор стыдно. Вымаливал прощение на могиле спустя годы. Тогда, когда уже сам понял, как права была моя бабушка… Я понял… понял, что и это все дым, обман, морок… (раздается телефонный звонок. Тихон ищет телефон. Находит. Подозрительно смотрит на номер. Поднимает трубку) Да, алло. Да, это я. Что? Сегодня? Вы шутите? Я не готов. Мне нужно время. Срочная замена? Почему я не удивлен? Хорошо! Хорошо, я сказал. (распахивает дверцу шкафа и достает накидку судьи и рясу священника. Начинает прикладывать их к себе) Ну вот. Выходной насмарку. Так. Какой сегодня день недели? Среда? Отлично. В среду я в своем. А что вас удивляет? По понедельникам и четвергам — я судья. А по вторникам — священник. Католический. Да, я католик… А еще буддист… и язычник… На самом деле я не делю людей по вере. Бог един. Но у каждого к нему своя дорога. Кто-то находит Бога в самом начале Пути и идет, сопровождаемый благословенными лучами. Кто-то уже на заре жизни понимает, что Бог всегда был с ним… Я вот точно теперь знаю, что Бог всегда со мной был, с самого рождения. И не оставлял меня ни на минуту. Никогда я присягал на верность партии, ни когда я творил не очень хорошие дела в девяностые. Бог дал мне право выбора, но и ответственность за мой выбор лежит только на мне. Да, я не горжусь многими страницами своей биографии, но и менять я бы тоже ничего не стал. Ведь каждый поступок, каждый разговор, каждая ошибка, в итоге привели меня в ту точку бытия, в которой я нахожусь сейчас. В которой я говорю с вами. Это великое счастье понимать, что все было не зря. Не зря я надрывал спину в шахте, не зря протирал штаны в бухгалтерской конторке, не зря стоял за аптечным прилавком. Да, да. Я прожил множество жизней. Пережил множество судеб. Иногда мне кажется, что я эмоциональный наркоман, который не может сидеть спокойно. Мне нужно изучать, постигать, узнавать. Мне нужно идти в горы и погружаться в море. Мне нужно исследовать пещеры и прыгать с парашютом. «Безумные поступки полоумного эксцентрика» — подумаете вы и будете совершенно правы. В общепринятой системе координат я — юродивый, полоумный, ненормальный. Я другой, иной. Пугающий и опасный. Опасный потому, что подаю плохой пример того, как можно жить иначе. Не по прописанной схеме. Не по рецепту поколений. Не так, как диктует социум. Иначе. Так, как мне подсказывает моё сердце. Идти своим путем. Именно поэтому я ухожу в горы. Там, на высоте многих тысяч метров, жизнь предстает совсем в ином свете. Суррогатная шелуха слетает и остается только то, что действительно важно. Путь. Цель. Вера. А если я не могу идти в горы — я иду к морю. Я часами слушаю его. Его шум заставляет замолчать мой внутренний голос, который запрограммирован рассказывать мне, каким я должен быть. Оторвать бы руки этому программисту-вредителю. Кому должен? Вот вы часто задавали себе этот вопрос? Особенно когда все вокруг в унисон горланят, что ты должен, должен, должен… Кому? Кому и что я должен? Как там было у Грибоедова? А судьи кто? — За древностию лет К свободной жизни их вражда непримирима, Сужденья черпают из забыты́х газет Времен Очаковских и покоренья Крыма; Всегда готовые к журьбе, Поют всё песнь одну и ту же, Не замечая об себе: Что старее, то хуже.
 Надо же. помню. До сих пор помню. Столько лет прошло… Да, человеческая память крайне интересная штука. Мы очень часто помним не события, а эмоции. Ощущения… Вот, например, тот самый солнечный свет, который бывает только в детстве. Готов спорить, что каждый из вас сейчас понял, о чем я говорю. Закройте глаза. Закройте, не бойтесь. И вспомните один день, когда вы видели солнечный свет. Особенный. Который вы запомните на всю жизнь… Я помню. Я лежу на родительской тахте. Время к обеду. На улице ранняя весна. Суббота. Все дома. Все живы… А в окно бьет тот самый солнечный свет. Густой. Почти ощутимый физически. Настоящий… Потом, спустя годы, иногда, я вижу всполохи этого солнечного света. И неприятно колет в груди предательская мысль, что время уходит. Та что там уходит. Ушло. Утекло сквозь пальцы… Вот ведь парадокс. Мы торопимся жить. Мы мечтаем стать взрослыми. Мечтаем быстрее пойти в школу, чтобы не спать в детском саду. Быстрее закончить школу, чтобы вырваться из-под контроля родителей. Быстрее жениться или выйти замуж. Мы торопимся жить, но, по сути, не живем. Все живем на черно. Мол, потом, потом перепишем набело. А этого «потом» уже может и не быть. И все. И не нужны уже будут груды сумок Шанель и Бентли в гараже. Не отдашь ты их как взятку, чтобы в следующей жизни родиться в королевской семье. Вот и получается, что люди гибнут за металл. Но иногда достаточно только остановиться. Закрыть глаза и впустить в себя солнечный свет из детства. И все становится на свои места. Ложные идеалы растворяются. И мы готовы жить. Готовы ровно до тех пор, пока нас не вернут в это болото реальности. И снова все по кругу. Изредка, конечно, у нас получается снова вырваться, но для этого должен быть очень мощный стимул… Что вы говорите? Любовь? Вот, кстати, вы же помните строчки куплетиста Бронталя? Как? Вы не помните чудесный, можно сказать, сольный номер неподражаемого Андрея Миронова из спектакля Театра Сатиры «Интервенция»? Быть такого не может! Я сейчас начну и Вы точно поймете, о чем речь… Любовь не картошка, не бросишь в окошко, Она всех с собою манит… Ну? Я же говорил, что вспомните… Так к чему я это? Ах, да. Начало этих куплетов очень символично: Что двигает мир весь, хочу вас спросить? Любовь! Любовь! Любовь! Однако, я вот тут в корне не согласен с автором. Да, да. Та любовь, образ которой воспевает современный кинематограф и литература, не заставит вас даже встать с дивана, не то, что сдвинуть мир. Вообще, за последние годы, а быть может и века, понятие любовь так сильно изменилось. Скорее всего потому, что до сих пор, доподлинно неизвестно, что же такое любовь на самом деле. Химический ли процесс, или физическое притяжение, или же духовное родство. Каждый вычленяет из этого спектра понятий и определений то, которое ближе всего лично ему и оказывается не прав. Как говорили мудрецы? «Мысль, сказанная вслух есть ложь, ибо нет таких слов, чтобы описать мысль». С любовью происходит то же самое. Любовь это вселенная, водопад, омут, полет. Любовь окрыляет и убивает, любовь двигатель прогресса и последний шаг в бездну. Любовь — это жизнь, смерть и бессмертие. Скажите, сколькие из вас могут похвастаться тем, что могут присвоить себе сроки Булгакова: За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь! Я могу. И не потому, что я обучен этому со школьной скамьи. Нет. Просто я это прожил и пережил. Её звали Таня. Да, да, как у Пушкина: Итак, она звалась Татьяной… Мы познакомились много лет, уже даже десятилетий, назад в общей компании друзей. Мы оба, сразу, почувствовали что-то непонятное, неуловимое, как будто знали друг друга всю жизнь. У нас были похожие пристрастия и одинаковые привычки. Мы часами могли говорить на разные темы. Мы стали очень близкими людьми… друзьями. Ведь даже думать о большем мы не имели права. Как и герои Булгакова мы были не свободны. Да, вот такая ирония судьбы… Шли месяцы. Мы уже не представляли себе жизни друг без друга. Мы проросли друг в друга корнями. Вопреки всему, мы стали единым целым. Нам не нужны были клятвы, поступки или обещания. Нам не нужны были слова. Нам нужно было просто знать, что мы есть друг у друга… Я подал на развод. Она ушла от мужа. Казалось бы, вся жизнь и счастье впереди… Но, опять же, ирония судьбы… Она поехала с подругой в Сочи — отдохнуть, развеяться. Я должен был приехать спустя три дня… В тот вечер был шторм… Они с подругой стояли на волнорезе и наблюдали за стихией… Волна смыла их вниз… Подруга выжила. Таня нет… Я умер вместе с ней. Нет, я был жив. Я ходил на службу, принимал соболезнования. Я был жив, но я умер. Все, что я делал в последующие несколько лет — было по инерции. Я не помню ничего. Туман и чернота. Я пытался пить — не помогало. Я пытался уехать в глушь — не сработало. Повсюду, куда бы я не бежал от себя, я брал с собой самое ценное — себя. И не правда, что время лечит. Время лишь стирает воспоминания. Притупляет их, обесцвечивает… Многие женщины пытались завоевать мое внимание. Но, к моему величайшему сожалению, они все были пусты настолько, что мне казалось, внутри них я слышал эхо… Но какими изощренными были попытки окольцевать меня. В ход шли даже приемы на грани фола, типа ложной беременности и смертельной болезни… Сначала я им сочувствовал, потом злился, а потом и вовсе перестал идти на диалог. У меня перед глазами был эталон близости на всех планах бытия и никто за все эти годы ни на сантиметр не приблизился к этому эталону. А все же так просто: Любовь не вымолишь, не купишь, Не заарканишь во хмелю. В любви не спрашивают «Любишь?» В любви не говорят «Люблю…» (подходит к столу, опирается на него. Смотрит на кружку. Берет ее в руки, подносит к губам. Ставит обратно на стол. Подходит к шкафу. Достает графин с коньяком, рюмку и блюдце с дольками лимона. Наливает рюмку. Выпивает залпом. Закусывает. Наливает вторую рюмку) Второй звонок. Звонят? Или мне кажется? Может быть это звон в ушах? В последнее время мне все труднее отличить явь от нави. Они предательски переплетаются и проникают друг в друга. Мне все чаще начинает казаться, что все то, что я знаю и помню о себе — это не моё. Это не я. Это кто-то мне внушил, придумал, рассказал…. Но полно… пора. Меня ждут. (выходит за дверь) Действие второе. Пустая сцена. В центре — кулисы. Справа стоит обшарпанный стул. (Нервно ходит по сцене. Останавливается, отодвигает кулису. Заглядывает. Продолжает ходить. Наконец, тяжело вздыхает и садится на стул) Скоро… Скоро. Уже очень скоро. Совсем немного осталось. Вот ведь забавно — каждый раз — как первый раз. Сколько бы ни было поклонов — я все равно волнуюсь перед каждым выходом. И мне кажется — это правильно. Любой человек — это энергия. Текучая и меняющая форму. Это нормальное состояние для энергии — течь. Но как только мы останавливаемся и говорим «Всё, я все умею и больше учиться нет смысла» — мы застываем и твердеем. А дальше уже так сложно видоизмениться. Для этого, иногда, некоторым, приходится разбиться. Рассыпаться на осколки, чтобы потом собрать себя заново и позволить течь. (Встает. Уходит в другой угол.) Как же я устал… Бог мой, как я устал… Как же я уже хочу на заслуженный отдых. Как я хочу иметь возможность выстраивать свои миры постоянно, а не тогда, когда на это есть время… Вот я не понимаю некоторых людей, которые говорят, что я, мол, хочу отдохнуть, поэтому подумаю об этом в самолете, или завтра, или никогда. Я их не осуждаю, просто не понимаю. Для меня вот размышления — лучший отдых. Даже не так — размышления — это моя жизнь. Неотъемлемая и неделимая часть моего бытия. В своей голове я могу создавать и разрушать миры, империи, вершить справедливость. Я могу выйти в открытый космос или моментально очутиться в Австралии. Или Новой Зеландии. Могу родиться на планете гигантских земноводных и умереть вместе с мамонтами. Я могу все. И вы, каждый из вас, может все. Просто я знаю один секрет, а вы — пока нет. Или просто думаете, что не знаете. Но сейчас не об этом…. (Возвращается к кулисам. Опять заглядывает за них) Что ж так долго? Почему не дают сигнал на выход? Черт знает что происходит! А может сбежать? Да, прямо сейчас! Вот умора то будет — все собрались, ждут меня, а меня нет. Ну нет меня и все! Представляю их лица. (Истерически хохочет). Хотя нет, поздно уже. Да и штрафы никто не отменял. И не заставлял меня никто. Мог уже сейчас на покой уходить. Но нет же — дайте мне последний раз пережить это волшебство. Дурак…. Вот дурак…. А если я слова забуду? А если сюжетную линию поверну не туда? Все же зависит от меня. Я выхожу и на меня все смотрят с открытыми ртами. Это такая ответственность… Но это так приятно…. Но ответственность… А я так устал… Устал ждать. Устал быть один. Устал искать ее во всех лицах. Устал разочаровываться. Тот яркий отрезок жизни, в котором были МЫ — это самое ценное, что у меня есть. Что у меня было, есть и уже точно, что будет… Но это ничего… Я привык… уже привык. Человек привыкает ко всему. К одиночеству, к черной дыре в районе солнечного сплетения, к невыносимой легкости бытия… Ко всему… Вот только к снам привыкнуть не может… Мой мир пошатнулся. Я живу вверх тормашками. Я живу во снах и сплю наяву… И от этого диссонанса я тоже устал… (Нервно смотрит на часы) Что же за бардак творится?! Сколько же мне еще ждать? (Появляется официант. В руках поднос. На подносе бутылка шампанского и бокал. Подходит к герою. Едва заметно здоровается с ним. Открывает бутылку. Наполняет бокал. Протягивает герою.) Это компенсация за задержку? (Официант кивает. Герой залпом выпивает бокал. Официант уходит) Сервис… 
Ненавижу ждать… Сидишь, как дурак, и ждешь, ждешь, ждешь. Можешь час ждать, а можешь сутки. И ведь никто не предупреждает — ждите, вас вызовут. И ты ждешь. Ругаешь себя за то, что опять подписал контракт, хотя зарекался этого больше не делать… Но ждешь. И, чтобы хоть как-то унять дрожь в коленях, начинаешь вспоминать. Самые яркие моменты… Помню, в самом начале у меня был лишь небольшой эпизод. История была про Индию. И я был мальчиком, которого растоптал бешеный слон. Вот у некоторых «Кушать подано», а у меня — «Эй! Этот слон взбесился!». Право, забавно… Или вот еще был случай — на носу юбилей Великой Октябрьской. Пройти мимо невозможно. Естественно, все ведущие — красноармейцы, герои. А остальные — белые гниды. И я тоже — белая гнида. Помню, как тяжело мне давалась подмена понятий. Как я сам себе был противен, неприятен, гадок. А потом… потом что-то щелкнуло в мозгу и я попробовал понять себя. Ну, не себя, а его — эту гниду белогвардейскую. И вот ведь штука — и не гнидой он вовсе оказался, а обычным человеком, со страхами, сомнениями, идеалами. Он боготворил Царя и был в этом так убедителен. Мне рукоплескали. Мне аплодировали стоя. Правда потом все равно расстреляли… Но тогда многих расстреливали… А потом была еще одна любопытная история — история про провинциала и звезду кино. Как они познакомились на съемках. Закрутилось у них. Даже пожениться хотели, но он разбился на самолете. Он летчиком был… Грустная история, но такая настоящая. Сейчас уже таких не пишут… Сейчас вообще мало что пишут. Исписались писатели. Про всё уже написали. Наносферу опустошили. Не думал, что доживу до того момента, когда иссякнет фонтан фантазии русских авторов…. С другой стороны современность диктует иные законы бытия… Время сжимается — не остается времени на Войну и мир. Только твитты — коротко, ясно, а самое главное быстро. На шаг впереди… Впереди кого? Не важно! Главное, что впереди… Расслоение общества никогда, наверное, не было так очевидно. Нет, я не о материальном неравенстве, я о духовности. Нету среднего класса. Если верхи и низы. Однако, в данном случае, каждый может изменить свою касту и положение. Вопрос лишь в том, что не всем это нужно. Да, все хотят, все могут, но делают лишь единицы. И все потому, что путь знания — это один из самых сложных и утомительных путей за всю историю человечества. И только сильный духом может пройти его до конца. Я пока не могу. Сложно. Но я прилагаю усилия, чтобы это изменить. Смешно… Сижу и веду такие высокопарные разговоры, а на ботинке дыра… Художник должен быть голодным… А еще и грязным и немного навеселе… Из крайности в крайность, в общем. Без меры… Через эту крайность я тоже прошел. Вообще я заметил, что многие так и остались максималистами. Или черное, или белое. Третьего не дано. Или роскошь, или аскетизм. Или духовное, или физическое. И вот они, до хрипоты, спорят со своими оппонентами, не понимая, что каждый прав, по-своему. Что дуальность мира и бытия — это, пожалуй, сама простая и, в тоже время, самая непостижимая вещь. Что ни правды, ни истины не существует. Есть только наше восприятие, которое и является камертоном всего, что происходит вокруг нас. Кстати, я обещал вам открыть один, самый важный, секрет. Мы видим миры не потому, что они существуют, а они существуют, потому что мы их видим. Я вас не тороплю… Каждый получает по вере. Мир — всего лишь зеркало. Он не может даровать нам то, к чему мы не готовы. Он просто отражает то, что уже есть в нас. Мы — творцы. Своей жизни и судьбы. И даже заядлые фаталисты — все равно творцы. Можно верить, можно не верить — миру все равно. Он просто есть. Как данность. А ещё, раз уж мы тут с вами ведём такой откровенный разговор, почти исповедь, я расскажу вам самую страшную историю о себе. Я- убийца… убийца… Я — УБИЙЦА! Я убил женщину, которую любил… убил, чтобы спасти. Это она сама мне потом сказала… Дело было во Франции. Я был там проездом и при деньгах. В один из вечеров мне стало скучно и я решил развлечься и пощекотать нервы в квартале Красных фонарей. Черт меня дёрнул подойти именно к этому дому. К ее дому. Меня, как будто, что-то вело, тащило на аркане. Одна часть меня знала, что нужно срочно вернуться домой, сбежать в другую страну, на другую планету, только бы подальше от хозяйки этого дома. Другая же часть меня ополоумела, не хотела ничего слушать. Невидимая сила гнала меня в эту дверь. Да, я с самого начала знал, что нам нельзя встречаться, но это было сильнее меня. Сильнее всего в этом мире. И я постучал. Мне пришлось подождать несколько минут, несколько невозможно долгих и утомительных минут, прежде чем дверь открыли. На пороге стояла она. В тонких пальцах дымилась сигарета. Она осмотрела меня с ног до головы, усмехнулась про себя, и сказала низким прокуренным голосом «Проходи». Я стоял в прихожей и крутил шляпу в руках. Я чувствовал себя нашкодившим школьником, которого строгая директриса вызвала на ковёр. «Выпьешь чего-нибудь?» «Виски» «Виски нет, есть ром» «Давайте ром». Она протянула мне грязный стакан с мутной жидкостью. Я выпил залпом и закашлялся. Она криво улыбнулась: «Салага!» Мне почему-то захотелось оправдаться «Не в то горло пошло.» «Ага» — и она села на пуфик. Полы халата слегка распахнулись, обнажив ножки, затянутые в кружевные чулки. Я нервно сглотнул. Она устремила на меня свой взгляд — «Нравится?» «Очень!» — хрипло ответил я. «Час- 35, ночь- 100». «Золотом?» — зачем-то спросил я, хотя ответ был очевиден. Она захохотала. «А ты забавный.» — она подошла ко мне и развязала пояс. Халат упал у ее ног. Кроме чулок на ней не было ничего. И тут она меня поцеловала. А дальше… дальше туман. Помню, что очнулся там же. Сквозь мутное окно пробивались первые лучи весеннего утра. Голова рассказывалась. Я поднялся на локтях и осмотрелся. В свете дня все в комнатке выглядело грязным и пыльным. Я застонал. «Очнулся?» — и в комнату вошла она. На ней было модное платье в мелкий желтый цветочек. Ненавижу желтые цветы! «Пришел в себя?» — она удивленно вздернула бровь. Я промычал что-то невразумительное. «Прости, но так было нужно» Я сфокусировал взгляд на ней. В ее пальчиках, на длинной цепочке, раскачивались часы, которые достались мне от деда. И тут я все понял… Все… Ярость захлестнула и я схватил первое, что попалось мне под руку. Это была кочерга. Клянусь, я не хотел ее убивать… Потом была полиция, допросы. Меня оправдали. Она подмешала в ром какую-то дрянь, чтобы я отключился. В участке мне сказали, что мне крупно повезло, что я очнулся. Большинство потом находили в канавах. Без золота и без жизни. Люди гибнут за металл… Уже потом, спустя много столетий, мы встретились. Узнали друг друга не сразу. Узнали по ощущениям, интонациям… Помню мы сидели на крыше. Ну, знаете, на такой хрестоматийной Питерской крыше, с которой открывался сумасшедший вид на город. Смотрели на звезды и пили вино. Молча. А потом она заговорила. «Знаешь, — сказала она, смотря сквозь полупустой бокал на полную луну, — а я ведь тоже в тебя тогда влюбилась. С первого взгляда. Именно поэтому всыпала только половину порошка.» «Прости.» — только и смог сказать я. Ком стоял в горле. И я боролся с нестерпимым желанием разрыдаться. «Что ты! — она улыбнулась и посмотрела на меня, — Тебе не за что извиняться! Ты меня спас. Спас тем, что вырвал меня из этого водоворота грязи. Сама бы я не смогла. Так бы и закончила свою жизнь в подворотне. А так — у меня появился шанс переписать, изменить. Ты убил меня и этим спас…» Как же это было давно… Это было за несколько дней до того, как я сел в тот злосчастный самолет… Я многое начал вспоминать. Вспоминать и понимать… И самое яркое и последнее воспоминание — она — Таня… Я только нашел ее и сразу потерял… Но я уверен, что мы с ней, рано или поздно, обязательно встретимся. На крыше в Питере или на Испанской лестнице. А может быть на Титанике. Но я знаю одно — мы обязательно узнаем друг друга… Хотя, зачем я вам это все рассказываю? Вас же нет. Вы, все вы — плод моего больного воображения. Моя совесть… Вы все — мои судьи. Мои внутренние демоны. Я вас боюсь. Я вас люблю. Я вас ненавижу. Вы все — это я. Чести меня. Мои отражения в осколках зеркала моего мира. Вы меня пугаете моими душевными шрамами, вы меня мучаете моими злодеяниями. Я не могу оставаться в тишине — вы начинаете шептать мне. Ваши голоса сплетаются в клубок и превращаются в ядовитых змей и невиданных тварей. Вы пытаетесь меня убить, но не понимаете, что я уже отравлен. Отравлен памятью предков. Отравлен своей любовью. Не верьте тем, кто говорит, что любовь — это великий дар. Любовь — это величайшее проклятие, ибо только несчастная любовь заставляет нас творить и расти. А если любовь, вдруг, взаимная — ее очень быстро отбирают. И ты рвешь на себе волосы, лезешь на стены, воешь на луну. Да, это твой выбор, который ты сделал за много тысяч лет до своего рождения, но здесь и сейчас ты проклинаешь небеса за то, что они послали тебе эту муку — потерять смысл жизни, любимую женщину. Особенно, если ты любишь эту женщину всю жизнь. Все жизни… до и после… Но сейчас это все закончится. Разомкнется круг, который через пару секунд вновь свернется в кольцо. На сей раз в последний раз. Я чувствую, что уже скоро. Быть может несколько минут и мой последний выход. Моя последняя главная роль… У меня есть последняя просьба. Пожалуйста. Можете проводить меня в этот путь аплодисментами? Очень уж хочется… Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске
Что случится на моём веку́.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси́.
Если только можно, Авва, Отче,
Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идёт другая драма,
И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти. Третий звонок. Ну что ж, пора. С богом. (яркая вспышка света. Он уходит в центральную кулису. Полная темнота. Луч прожектора выхватывает надпись «28 роддом». Раздается крик новорожденного) ГОЛОС 1: Мамаша, поздравляем, мальчик у вас! ГОЛОС 2: Ух, как голосит! Певцом будет! ГОЛОС 3: Или актером. ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Да хоть прокурором! Главное, чтобы был здоровым и счастливым. Занавес