Не вышел силами

Бэкхён знает об этой его любви с самого начала. Об этой гадкой любви, отравляющей их обоих. Если бы он мог повернуть время вспять. Если бы он мог повернуть это, чёртово, время вспять, чтобы успеть, остановить, предотвратить, не допустить этой встречи. Он мог бы сделать, что угодно. Он мог бы сделать всё, всё отдать, всё выполнить, всем пожертвовать, уберечь лишь бы. Он пошел бы на всё, только не если бы… Он точно помнит, когда всё началось. И до сих пор корит себя за несуеверность. За все те пропущенные знаки, подсказки, что ему давались. За тот сломанный ключ, за ту чанёлевскую лень, да даже за чёрную кошку, перебежавшую им дорогу. Это Бён привёл Чанёля туда, в свой единственный на неделе выходной, к этой слишком сладкой и слишком отзывчивой, но, впоследствии, самой худшей его случайности. И имя его дурацкое… - Чжан Исин, - эхом вторит эта приторность голосу его мысленному. - Пак Чанёль, - отзываются рядом родным, охрипшим и волнительным. И Бэкхён понимает. То, чего другим понять не под силу, то, чего и сам Пак понять не смог до конца. Вот оно, вот начало этой безысходности, вот конец былой безмятежности. Он ведь должен был знать, должен был предугадать, но не смог. А после каждый день словно пытка, каждое смс на чужом телефоне, словно нож в сердце, повернутый три раза. И он терпит, улыбается, поддерживает, пока соседнее, слишком близкое, сердце, не начинает саднить чёрными иглами. И Бён лезет в самую глубь, в самое нутро, пробивая себе путь, мараясь в липкой крови и пытаясь достать, вытащить их руками голыми. А потом тонет сам, в этом болоте, забывая, что на эту одержимость никогда не найдется ответа, сколько бы ни бился, сколько бы ни старался. - Я ему нужен, - шепчет он, перебирая рыжие пряди тонкими пальцами. «Он не тобой болен». И вроде всё налаживается, всё течет по-прежнему, и Ёль снова берёт его за руку, будто нет никого дороже, никого роднее нет, и не было. И вроде всё как всегда. Кроме ночей, когда пить нестерпимо хочется, и Бэкхён встает, чувствуя в груди жжение, «не к добру», думается, прежде чем взгляд натыкается на сгорбленную фигуру у двери. Прежде чем слышит всхлип тихий, и не тянет руки на встречу он, зарываясь в до боли кудряшки любимые. Прежде чем… А утром всё снова по-старому, кроме глаз чанёлевских диких, одержимых этой хворью, всё никак его не отпускающей. И Бён не понимает, решительно не понимает, как можно не любить его, такого порой громкого, смешливого, иногда нелепого? Как можно мимо пройти всей этой рыжести, несуразности, детской искренности? Как не заметить можно этой нежности отчаянной в глазах его теплых. - Наверное, это больше, чем больно, - бормочет сам себе он, кружку с горячим кофе передавая. - Терпимо, - слышит Ёль его, улыбаясь, и добавляя в сердце новых трещин. Он не выдерживает однажды, просит Исина встретиться, Чанёля не ставя в известность, и сбегает под предлогом каким-то странным. На улице осень, но Бён не чувствует ничего, сжимая до белых костяшек ремень рюкзака. Он видит его, чуть взлохмаченного, шарфом, тёплым, укутанного, сонного, будто разбудили только, и былую теряет в себе уверенность. А тот лишь машет в ответ, будто и нужно так, будто и не случилось ничего, будто и ждал только этой встречи. И в пять минут расстояние, кажется небольшой вечностью. Они сидят в кафе минут двадцать, может чуть больше, в тишине полной, легким кашлем Исина иногда прерываемой, пока Бэкхён не решается: - Почему ты? Почему… - Спасешь его? – тихо шепчет Син, прерывая, голову наклоняя и глаза пряча за челкой. Как спасти того, кто не ищет спасения. Неделя проходит, словно день, не задерживаясь, ни капли печали с собой, не забирая. Бэкхён еле держится, боль чужая по нервным окончаниям перетекает до самых кончиков пальцев. Он чувствует ее, как свою. И также медленно умирает. Апатия, словно и квартиру их накрывает, в серые тона стены, раскрашивая, безликость всему живому придавая. Теряя, вычеркивая из города, страны и мира. Бён решает, выбраться, выкрутиться, Чанёля, за ногу, если нужно, выволочь, но спасти. Пусть и не в первый раз попытается. Он в его комнату направляется, на полпути застывая от дверного звонка. Открывает. Напротив уставшие и растерянные глаза. И всё понимает, позади себя, только как он умеет, Чанёля чувствуя. И закрывает глаза, слыша на лестнице топот ног, и второй за ним следом, а после низкое, родным голосом: - Всё-таки любишь, да? И нежное исиново «да».