Мертвенно-неизменные ночи

Может, Дзюнко и поёт соло, но сбегать планирует и, собственно, сбегает — всегда вдвоём. В парки по ночам, на холодные до электрических, мэри-шельных ледяных судорог фонтаны ступнями забираться — вдвоём, чтобы одна за руку другую держала, как в детстве — мамочка. Им, во-первых, по ночам спать не нужно, а во-вторых — нельзя, потому что у них зачем-то ещё есть кошмары. Дзюнко, в полночь ровно, смотрит во все стороны, ворочается — видит малиновые спальники, скукоженные («как кишки», хочется продолжить, но она слишком type antique и слишком долго на дому этикету обучалась, чтобы говорить такое); в малиновых спальниках лежат бодрые души, загерметиризированные мешками из серого кожзама, наверное, потому что («какого чёрта?» само собой проглатывается точно также и по тем же причинам, что и «как кишки») как ещё объяснить, что самая прекрасная из них — Ягири, — отошла два столетия назад, и при этом… самая прекрасная из них? Дзюнко смотрит на эти тела, а потом, обычно, видит две красные радужки и белизну повязки — подходит в своих пушистых тапочках и говорит: «Жарко». Лаконичность и сдержанность у них дома — невосполнимый ресурс, потому что с каждым днём они всё больше пропитываются иронией своего положения и даже начинают /шутить/, каламбурчиками перебрасываться /с душком/. Ай ценит лаконичность и сдержаность, хоть и знает, что жара не чувствуется ими практически, от зомби вообще исходит такой приятный холодок без малейшей примеси гнили — если эти зомби, конечно, два раза в день моются и пользуются дезодорантом. Ай медлит, у неё веки слипаются от отвратительной туши, что полностью никогда не смоется, что день за днём будет накладываться на слой слоями, пока у неё, у Ай, наконец, вместо ресниц не образуется лаковый козырёк. Ай всегда медлит, поднимается на локтях тоже медленно, потому что чувствует ненадёжность наскоро приваренных друг к другу суставов, или как это там им объясняли на биологии, чем они скрепляются, как они крепятся… У них мыслей в головах — быть не должно, а она обо всякой ерунде думает, и по ночам делает одно только дельное дело: говорит: «Пойдём проветримся». Фонтаны — волшебные, они действительно пускают какой-никакой заряд электричества, это чувства пробуждает, заставляя вертеть головой в разные стороны — «Небо красивое, Дзюнко», «Абрикосы цветут, Ай», «Это из вулканической пыли дорога?». А ещё они гуляют по мосту. А ещё они не помнят, что было после смерти, и было ли что-то вообще, но, по одному из тысяч миллионов толкований — души должны перейти мост — из мира живых в мир мёртвых, это и так понятно, не из Менеко, ведь, в Семо-Кавагари же этим белёсым пятнам слоняться (Ягири говорит, что душа разноцветная, но даже короткая жизнь айдола даёт понять, что нельзя верить курильщикам, нельзя, ни при каких обстоятельствах, ни-ни). Они гуляют по мосту. Перила не такие холодные, как фонтан, хотя должны быть, по логике вещей, или мертвецам не дано чувствовать столь тонкую разницу. Возвращаются Дзюнко и Ай всегда – не помня как, и всегда — другими-разными, не теми, которые были вчера, дорогами (единственный неоспоримый факт их обратного маршрута). Их никто не видит на подъездной дорожке и у открытых окон, они сильно на это надеются, уже заваривая утренний чай и встречая Сакуру — «раннюю пташку». Сакура — девочка-канон — она трёт глазки кулачком, и ротик у неё ходит волнами, розовая пижамка из флиса — моэ-моэ, всем известно, что розовый подходит к серому. Дзюнко не знает, зачем им все эти подробности и ненужности — вроде фарфоровой чашечки расписанной под рококо, наполненной имбирным чаем с лимоном и мёдом, зачем им круассаны в вазочке, но ей так хочется — красиво, ночной ветер из головы не утёк ещё, а у Ай по кончикам пальцев бегают искры — искорки в трубке Ягири, точь-в-точь, точь-в-точь — беспокойные весенние салюты («Дзюнко, посмотри, какое небо красивое»). Им хочется /всё-как-у-людей/, потому что Сакура — свеженькая, на её лицо падают розовые лучи — руки рассветной богини гладят её волосы цвета молодой крови и сердца, которое — ёк–ёк, стук-стук. Потому что других, в жутких малиновых спальниках, (боги, пресловуто, пресловуто) они ещё сегодня не видели, и потому кажется, что язык улавливает шипящую острую горечь имбиря, а свежеподогретая выпечка горячая на ощупь. У них дни — одинаковые, но неуловимо их всех меняют, а ночи — спасение от перемен, сгусток тёмной послушной глины, где всё так же — подстраховка, пока нарезаешь круги по фонтану, да указывания пальцами на звуки-запахи. «Как красиво». «Как приятно». «Как хорошо». Они, кажется, вспоминают, что это значит. Они, кажется, так и не забыли, что значит — «жить».