VorghasenTae

Когда на сцене оперного театра в Тессегер-Лан опускается занавес, люди всегда рукоплещут стоя. Когда же умирает Миан, не хлопает никто. Лишь Май, стоя на коленях, закрывает ей глаза ладонью; запястью горячо от рвущейся наружу крови, и против пульсации вены бьется испуганный тающий вдох: удар, удар, удар. Последний звон умирающей жизни. Последнее стремление. Смерть забирает Миан по частям: тусклую амальгаму волос, шорох дыхания, трепет кошачьих радужек. Так опадают сухие листья, отмершие полинялые чешуйки лета – покорно и безмолвно. Вся она ломкая, рваная, бумажно-податливая, осыпается белым пеплом там, где желала обратить в пепел мир, что так и не стал ее. И молчаливая, молчаливая, тихая – ни звука, ни стона, только расцветающие розы на платье, капель их лепестков на дерево подмосток, на руки, в стертую позолоту неуместного праздника. Сколько здесь страстей отгремело, надуманных и искренних, и страсть последняя, одинокая, умирает, аплодисментов не требуя. Однако Май слышит невысказанное и склоняется, позволяя сведенным посиневшим пальцам дотронуться до щеки, и ощущает слабое прикосновение Ведьмы совсем как прикосновение ребенка; теплая ладонь ее ложится поверх - только вот обогреть уже не в силах совсем. Просьбы о помощи нет, как нет и мольбы о прощении; но слова не нужны - все понятно и так. Пустая гордыня не для тех, кто всемогущ, но страх они испытывают так же горько, глубоко, человечески. Страх рвется из стиснутых болью зрачков; во взгляде Королевы – море необъятное. Оно такое же, как семнадцать лет назад, то самое море, стучащее сердечным ритмом у подножия скал острова Aef, и зеленые волны его, переплетенные «кудрями Соари», плещут в стекленелые глаза напротив. - Я прощаю тебя, Ведьма, - тонкая худая рука гладит умирающую по лицу. – Иди с миром. Все закончилось. - Я прощаю тебя, Королева, - на русых волосы, щедро сдобренных пылью седины, нет тиары Светлой, но Май всегда, даже в крови, даже босая - Королева. – Спасибо. Когда на сцене оперного театра в Тессегер-Лан опускается занавес, люди всегда рукоплещут стоя. Когда же умирает Миан, не хлопает никто. Только Май, стоя на коленях, закрывает ей глаза ладонью – доброй ночи… Миан уходит туда, где золотые огни оперного театра плавают в тумане, как осенним утром сентября в тумане плавают привокзальные фонари. Где, конечно, есть какой-то поезд, но Миан не на него - ей много дальше. По второму разу тонет проклятый остров, где восемь детей когда-то получили жуткое могущество, а поэт далекой древности Сагари потерял свою любовь. «Спи, Миан, - кончиками пальцев Май касается умиротворенно закрытых век. – Пусть тебе приснится только хорошее. Спи».