11yawtedney

      Ваня садится рядом на лестницу, усмехаясь чему-то своему, прижимаясь плечом устало, и выглядит бледновато. Отравлено как-то.       Он приходит всё чаще, а Лёше становиться всё хуже — пропорционально, на самом деле, и честно. Неправильно честно: вопреки всем законам подлости и жизненному опыту.       Возможно, ему не стоило слушать самого себя и идти на поводу у чувств: как бы правильно это не казалось в тот момент, нужно было остановиться, перестать разглядывать мелкие детали и увидеть самую большую — они слишком похожие, чтобы быть вместе. Возможно, тогда бы ему было легче и не пришлось бы выдумывать нелепые оправдания. Не только ему — им обоим.       Возможно. Но Березину не нравиться сокрушаться из-за ошибок прошлого, перекапывать и переворачивать с ног на голову события и людей, чтобы найти причины, которые верными быть не могут хотя бы потому, что они не нужны на самом деле. Всё предельно просто и не требует исследований: он увяз в болоте, и теперь живёт только из-за взаимности — Ваня тоже запутался в бесконечно сменяющихся числах, с истечением которых не меняется ровным счётом ничего — между ними, абсолютно всё — вокруг.       И вроде неживая тишина должна успокаивать и давать надежду, но не спасает ни черта — просто трата времени, которого удушающе мало, чтобы разобраться, но одновременно слишком много для того, чтобы просто быть, молча смотря друг другу в глаза.       Их места явно не здесь, и каждый это хорошо понимает. Просто Лёша плавает на самом верхнем слое сознания, стараясь не задевать то, что поглубже. И работает ведь. Страшно только случайно вернуться и сразу получить электрический разряд от всего того, что месяцами пылилось в дальнем ящике. Это будет самой нелепой смертью за всю историю. (Почему-то это не звучит для него так уж отвратительно)       А у Вани почти диагноз — хроническое непонимание, почему Березин рядом, но чувствуется так, будто утекает через пальцы, и меланхолия, слегка отчаянная, именно оттого, наверное, и противная ему самому. Ненавистная романтизация всего проникает в каждую клеточку тела, и, стоя лицом к лицу с настоящей проблемой, которую, казалось, надумал себе сам и не стоит она назначенной цены, его захлёстывают розовые волны и такие же нежные штормы.       Он мягко выхватывает из пальцев сигарету и затягивается — со вкусом, задерживая горький дым в лёгких подольше. Лёше бы забрать её обратно и сказать про вред здоровью, — что, конечно же, никого из них никогда не останавливало, — но всё, на что он обращает внимание — у Вани холодные руки. И, если честно, Березин немного боится его такого: с безбликовым свечением в глазах и непредсказуемостью во всём. Он вроде расслабленный, уютный, ластится, как щенок, волосы взлохмачены после сна, куртка по забывчивости оставлена где-то в номере; но между этим теплом и молчаливым срывом — шаг расстояния. Одна случайность — Артстайл упадёт, и его скорее пугает эта зависимость от случая, чем то, что будет после.       Лёша и не знает, что сказать ему — взрослому, с больными глазами и тысячами мыслей, каждая из которых почти убивает его. Всё не то, не к месту, не к желанию, не к реальности. Да и не нужно это, в принципе. Всё уже давно сломано Ваниным "люблю" и тысячами, десятками тысяч безответных вопросов — бессмысленных, заданных лишь для того, чтобы не молчать, не чувствовать себя одиноким рядом с любимым человеком; чтобы заполнить хоть чем-то эту комнату до краёв и не видеть перед собой красивые, полные колючей космичности глаза. Сломано пару лет назад, на роскошной кровати в номере, манящей нежностью, любовными поцелуями и бесконечной мягкостью чужой кожи, который сопротивляться невозможно — Ваня даже не пытался; Лёша поддался, непонятно только — кому и чему. Скорее всего, всему сразу. Портить — так каждую деталь одновременно, чтобы потом не было возможности починить.       Так что лучше ничего не говорить. Их отношения, больше похожие на кровоточащую рану, на которую налепили кусочек пластыря — заживай, истончаются и измельчаются острыми лезвиями с каждым неудачным словом, с каждой неправильной мыслью о былом спокойствии и просто так, без особой причины, и восстанавливаются точно так же — случайно. Соло нужно просто заткнуться и дать Артстайлу время — тогда, может быть, думать о "них" будет не так больно. Но Лёша не может. Делает одно и то же каждый раз, надеясь почему-то на другой результат. Эту глупость, наверное, уже никогда не вырвать из него — только вместе с сердцем и летальным исходом.       — Тебе ведь холодно? — слегка дребезжаще спрашивает он, пересаживаясь на подоконник и переводя взгляд на чертовски красивый профиль Вани. — Иди сюда.       И он подходит, всё с той же усмешкой, но теперь, кажется, более обречённой, и, не выдержав слишком тяжелого взора, утыкается куда-то в район шеи, будто хочет там исчезнуть. Вместе с Соло, а остальное не имеет значения.       — Молчи. Я понимаю, правда, — Ваня запускает руки под Лёшину куртку, стараясь согреться, и блаженно выдыхает. — Но давай просто постоим, — почти умоляет.       Березин всё-таки замолкает, лишь приобнимая Антонова в ответ. Честно — это звучит как ещё одно большое оправдание, вроде "давай начнём всё сначала", но Лёше хочется в него верить. Он обещает себе — если когда-нибудь научится, то обязательно поверит.