В бесконечности осени

      Летняя ночь коротка и преисполнена звёздного света, зимой в белом безмолвии и подавно не заблудишься, разве что по уши в сугробах завязнешь. Но в сыром и непроглядном осеннем мраке сам чёрт ногу сломит, а добраться до ближайшего жилья до наступления сумерек он, похоже, уже не успеет.       Можно, конечно, было бы сойти с раскисшей дороги и заночевать в лесу, не впервой, но когда уже успел вообразить себе тепло очага, горячий ужин, доброе питьё и сухую постель - как же не хочется вновь жаться к немилосердно дымящему от сырых дров костерку, проклиная на чём свет стоит и осень, и холод, и дождь, и несчастливую долю бродяги.        Дождь лил с самого утра, сеялся мелко, но неотступно, напитывая влагой всё вокруг. Одежда давно уже отсырела, кожа под ней, ставшая холодной и склизкой, неприятно зудела. В сапогах, облепленных мокрой глиной, тяжкой, как вина, отчётливо хлюпало. Ноги скользили в грязи, перемешанной множеством иных, прошедших здесь до него, путников, - купцов, паломников, и, таких же как он, бродяг. В обычное время этот просёлок, выводящий к оживлённому тракту и далее, прямиком к Старому Городу, был довольно оживлённым, но в такую мерзкую погоду в путь пускались лишь те, кого гнала бы острая нужда. Либо такие, как он, кто давно уже не знал иного дома, кроме бесконечной дороги. Он соступил было на обочину, но там мокрая густая трава оплетала ноги, не делая путь легче, а до города, как он помнил, ещё не близко.       Насторожившись, он остановился, отводя край капюшона от лица. Ветер, все тучи окрест собравший над его грешной головой, ненадолго изменил направление, и на самом пределе чувств почудилось присутствие человеческого жилья. Дымом ли потянуло, голоса ли донеслись, он и сам не понял, но, не раздумывая, свернул с дороги, смутно припомнив, что где-то поблизости и впрямь должна быть деревушка, и даже с трактиром, расположенным там в расчёте как раз на тех путников, что не успевали дойти до города до темноты, и где при толике удачи он сможет не только переночевать, но и заработать пару монет, развлекая постояльцев игрой на лире, той, что надёжнее всех прочих его пожитков была упрятана от дождя в провощённый кожаный мешок. А и чёрт бы с ним, с Городом, коли есть трактир!        Осенний лес, ещё вчера догоравший разноцветием красок под последними ласковыми лучами солнца, уже не гревшими, но ещё способными рассеять тоску и радовать взгляд, в сегодняшних тоскливых сумерках казался ворохом гниющей ветоши. Листва по большей части уже облетела, и устилала землю, побуревшая и влажно блестящая. Несмотря на то, что под ноги то и дело подворачивались то валежины, то рытвины и кочки, идти поначалу показалось легче, чем по дороге. Но вскоре он начал осознавать ошибку - лес всё более казался чужим и нехоженым, словно и не бывало поблизости человеческого жилья, а бурелом всё больше преграждал путь.        Бродяга зло ругнулся, понимая, что идея срезать путь через лес хорошей не была, не иначе как излишне часто и к ночи поминаемый чёрт её ему и подсказал. Деревенька, до которой напрямик должно было быть не многим более полумили, всё никак не появлялась.        Пышный багрянец и золото минувших дней отступили безвозвратно прочь, уступив место мрачной еловой черноте и осклизлой серости голых ветвей. Серая моросящая хмарь над кронами почти не пропускала слабый предвечерний свет, а в сгущающемся меж стволов мраке уже ползли первые, пока робкие, языки промозглого тумана. Он зябко поёжился, втягивая голову в плечи и глубже натягивая капюшон. Под ногами захлюпала болотная жижа.        Он остановился и огляделся. Раньше он полагал здешние места знакомыми, но этот заболоченный ельник решительно не узнавал. Было тихо, лишь кое-где порой слышался шорох скопившихся на ветвях и срывающихся с них капель. И в этой волглой, слякотной тишине треск ломающейся ветки за спиной прозвучал оглушительно. Он резко обернулся - и отшатнулся. Медведь, огромный, разжиревший к зиме, склонив голову набок, с любопытством разглядывал вторгшегося на его территорию нелепого чужака. Бродяга попятился, судорожно нащупывая кинжал, и понимая в то же время, как это бесполезно - кто он, мышонок, супротив хозяина леса. Зверь опустился на все четыре лапы и качнулся вперёд, разевая пасть с влажно блестевшими клыками. Человек взвизгнул и, не разбирая дороги, кинулся прочь, оскальзываясь и теряя равновесие, едва ли не на четвереньках. Медведь в несколько скачков почти настиг его, тяжелая лапа с острыми, страшными, в палец длиной, когтями взметнулась - и рванула плотное сукно на спине, широко вспарывая ткань.       Промчавшись, не разбирая дороги, ещё несколько шагов, парень всё же не удержался на ногах и рухнул в кучу валежника, лишь чудом не напоровшись глазом на торчащий острый сучок. Он откатился в сторону, оборачивась лицом к зверю - и заозирался, не понимая, куда тот делся. Однако зверь словно растворился, исчезнув из поля зрения беззвучно и бесследно, словно и не было его. Бродяга, не понимая, как такое могло ему привидеться, недоуменно тряхнул головой, потёр рукавом щёку, то ли стирая грязь, то ли ещё больше размазывая, и стал подниматься.       Тихий, нежный, и оттого ещё более неуместный в этом безмолвном и диком лесу, смешок застал его как раз, когда он стоял, согнувшись и пытаясь стряхнуть грязь с одежды. Он вскинул голову так резко, что вновь едва удержался на ногах, но она больше не смеялась. Она сидела на покренившемся стволе вяза, опирающемся остатками кроны на соседа, который не давал ему вовсе рухнуть на землю, - тоненькая девочка-подлетка в простом неподпоясанном платьице. Русые волосы, давно нечёсаные, обрамляли лицо, ещё более подчёркивая и бледность и худобу.       - С дороги сошёл. Заблудился. - Это было утверждение, а не вопрос. - Я покажу, - глаза, тёмно-серые, как бочаги лесных озёр с первым ломким ледком на поверхности воды, притягивали, манили, звали за собой, он тонул, растворяясь в холоде грядущей бесконечной зимы, и утонул бы навеки, но выдернула из морока случайность. Ремешок мешка, в котором носил он органистр, соскользнул с плеча, и, ударившись о землю, лира тоскливо, вибрирующе загудела, и этот звук вырвал его из ледяного наваждения. Он огляделся, и на миг почудилось, что расступились деревья и промелькнул на мгновение вдали отблеск солнечного луча, слепяще-жаркий, как на августовском ржаном поле. Подхватив лиру, он прижал её к груди, и, боязливо взглянув на ведьму, осторожно, но непреклонно покачал головой.       - Спасибо, но я сам.       Она лишь усмехнулась вновь, криво и гадко, и опрокинулась назад со ствола, на котором сидела, - и сгинула.       Бродяга простоял ещё некоторое время, оторопело глядя на вяз, за которым исчезла ведьма, потом тряхнул головой, отгоняя наваждение, и медленно пошёл вперёд, через древний лес, сквозь бесконечную осень, - туда, где помстился ему между деревьями солнечный свет. ***       Тело бродячего музыканта нашли через пару дней двое охотников. "Медведь задрал" - хмыкнул один. "Парень-то не местный" - добавил второй, и они понимающе переглянулись. Не тронув отсыревшей лиры, они поделили промеж собой не самые плохие сапоги, кинжал и тощий кошель с медяками, а труп прикопали под ближайшей елью, закидав сверху валежником, чтобы к приходу весны не осталось о нём и памяти.