После песни

Хуа Мулань — когда возвращается домой с победой — удовлетворяется тем, чтобы позволить своей любящей семье думать, будто за все годы, проведенные ею в армии, в ней ни разу не обнаружили существо женского пола. Позволить им думать, будто она годами держала себя связанной и сокрытой, купаясь в одиночестве и переодеваясь в густых зарослях; будто она полагала девственную кровь драгоценнее всей остальной своей крови. Никому не причиняет вреда этот образ мыслей. Так что пусть они верят, будто доспехи защищали её от страсти столь же надежно, как и от стрел. Проще позволить им думать, будто она до сих пор невинна, чем пробовать объяснять, что у товарищей по палатке не бывает тайн друг от друга, и что в первый же месяц высокий, непримечательный внешне ничем мужчина, деливший с ней палатку, знал о том, что она была женщиной — и ему было всё равно. Проще улыбаться и не говорить ничего, чем объяснять ту любовь, которая была между ними — любовь, которая, как знали они оба, не продлится дольше войны; ту любовь, которую они тщательно скрывали ото всех прочих, хотя подобная связь и была не редкостью среди товарищей по палатке. Проще вовсе не касаться всех этих лет, или говорить только о битвах и военных кампаниях, чем описывать ужас, с каким она пыталась найти цветок, не дающий зачать, или мгновения страха, когда кто-то вдруг вваливался в их палатку без предупреждения. Проще отворачиваться с улыбкой, чем объяснять, что своей драгоценной девственности она лишилась, наклоняясь через седло, пока ее товарищ ласкал ее груди и шептал ей о том, насколько она прекрасная, сильная, храбрая и чудесная. Проще не говорить ничего, чем признаться, что из всех ран, которые она вынесла, из всех ужасов, которые пережила, хуже всего была последняя ее битва — та, в которой погиб ее товарищ, — и знание о том, что она никогда больше не почувствует на себе его руки, его губы и его нежную силу. Хуа Мулань соглашается с тем, что ее семья считает ее по-прежнему чистой. Объяснять иное было бы слишком хлопотно.