Страстотерпица

Надолго в этот день за чаем у Татищевой никто не засиделся: призрак недавних событий ещё витал над верандой, вселяя в душу смутную тревогу и беспокойство. И гости, и домашние понемногу вставали из-за стола, неуверенно, виновато кланялись и расходились. Каждому из них Пелагия в ответ кивала и с присущей монашеству сдержанностью улыбалась, но мысли её ни на миг не делались радостнее или легче. Разум её работал непрерывно и отвлечения не желал. Здесь, за столом, а не с уходящими, было ему самое место и время. Наина Георгиевна засиделась дольше прочих. Непринуждённо и изящно откинувшись на спинку стула, она покручивала по столу пустую чашку и, смотря на белый блик на раздутом фарфоровом боку, чему-то задумчиво улыбалась. И всё же Пелагия замечала, как то тень пробежит по высокому лбу, как уголки губ тревожно ожесточатся. Как будто всё её спокойствие было лишь наносным, а за ним пряталась темень неразгаданная и пугающая. Наконец Наина Георгиевна отпустила чашку и поднялась из-за стола, лёгким движением разгладила несуществующую складку на юбке. — Я проведаю тётушку, господа, — возвестила она и уже от двери бросила короткий взгляд на Бубенцова. Хотела будто что-то сказать, уже приоткрыла губы, но тут же осеклась и, неуловимо переменившись в лице, ушла вглубь дома, в затенённые комнаты. Пелагия незаметно скосила глаза — взгляд синодального инспектора был намертво прикован к тому месту, где ещё мгновение назад стояла Наина Георгиевна. Однако не было в нём ничего, что привыкла Пелагия в таких ситуациях видеть, о чём знала бы из своих, так не одобряемых отцом Митрофанием, романов. Ни томления, ни темноты, ни единой самой скупой искры человеческой эмоции — один лишь холод неведомых мыслей. — И что же вы, матушка, собираетесь теперь делать? — услышала она вдруг голос Бубенцова. Торопливо отвела взгляд, будто засмотрелась не на него, а на узор резной ограды, и ответила: — То, что велят мне Господь и разум, господин инспектор. Ни тому, ни другому я противиться не могу. — Господь и разум... — Бубенцов странно, непонятно усмехнулся. — Вещи не всегда совместные. От начала христианства именем Божьим люди шли на деяния, разумом... не вполне объяснимые. Вера в жизнь посмертную — это прекрасно, но рано или поздно все мы там окажемся, тогда и увидим, и каждому воздастся. А стремиться туда прежде времени, да ещё при этом обрекая себя на муки... Это ли разумно, по вашему мнению? Тон разговора скорее Пелагию озадачил, чем ей не понравился. — Вы сейчас о страстотерпцах говорите? — осторожно уточнила она, а сама присмотрелась, прислушалась. — Страстотерпцах, мучениках, великомучениках — обо всём потерпевшем за веру и человеколюбие чине. — Бубенцов кивнул. — Иной раз посмотришь на древнее христианство и диву даёшься. Что в сравнении с этим сегодняшние Шишиги... Знаете вы, какие казни были в ходу? Пелагия передёрнулась и помотала головой. Бубенцов одобрительно цокнул языком и, взяв со стола полупустую чашку, отпил остывшего чаю. — Разные, матушка. Представьте себе, например, казнь святого Лаврентия. Римские палачи пытали его: секли бичами, пока кровь не обратилась сукровицей, ломали пальцы, загоняли под ногти щепы, пока пластина не отходила сама собой, а где держалась, там вырывали с мясом, под корень. Они говорили: поклонись нашим богам, и будешь жив. Святой Лаврентий отказался. Тогда его раздели донага и бросили на раскалённую решётку, поверх горячих углей. А чтобы не отдёрнулся, прижимали сверху своими рогатинами. Кожа его чернела, обугливалась и лопалась, расходясь язвами до костей. Топлёный жир капал на угли и шипел, разбрызгиваясь, как масло на сковороде. Запах, матушка, стоял — что в лучших петербургских кухнях в скоромный день. А крик — что на той же скотобойне. Говорят, что в какой-то момент святой Лаврентий открыл глаза и закричал: «Это вы поджарили только одну сторону, приготовьте вторую и съешьте меня!» Вот о чём история умалчивает, так это о том, послушался ли его великий Рим... — Бубенцов прикрыл глаза и тихо, но явственно причмокнул губами. — Мясо всегда было изыском. Особенно мясо святого угодника. Если бы какому римскому бедняку времён Валериана предложили отведать лопатку святого Лаврентия, пусть бы и без соли, он, кто знает, мог бы и согласиться. И причаститься тем самым христианской веры. Ешьте хлеб, это плоть моя, так, матушка? Издевается, подумала Пелагия. Она смотрела на Бубенцова почти в упор, стараясь не показывать, что от его рассказов её мелко трясёт. Не столько, правда, от того, о чём синодальный инспектор говорил, сколько от того, как. Такой мог бы на многое пойти, даже ближнего порешить, причём без особой цели, сугубо ради личного удовлетворения и от скуки. — Или покровительница ваша, Пелагия Тарсийская, — продолжил Бубенцов. — Казнена за отказ стать женой императора сожжением в медном воле. Мука ещё страшнее. Человека помещают в стального полого быка, закрывают намертво, а потом под самым брюхом костёр разводят. И вот этот железный гроб начинает накаляться. Сам воздух в нём закипает, изжаривает лёгкие изнутри, сушит глотку, глаза, и кожу нарывает волдырями. А когда кожа не умаслена... Вы когда-нибудь видели на монастырской кухне, сестра, как иная еда к сковороде прижаривается так, что ножом не отскоблить? Слипается человек с быком намертво, как на клей, и кричит от боли в адском пекле на земле. А воздух выходит из быка по таким трубкам, что обращается в бычий рёв... — Довольно! — выкрикнула Пелагия и спрятала лицо в ладони, испугавшись собственного голоса, собственного ужаса. Недолго позволила себе замешательство, подождала лишь, пока отдрожат плечи, и снова подняла глаза. — Господин инспектор, вы человек искушённый, я поняла. Что вы хотите мне этим сказать? Вы же что-то хотите, верно? Бубенцов обернулся, и тот взгляд, который буравил дверь, Пелагия ощутила уже на себе. Спокойный, холодный, непроницаемый, бог знает какие ужасы таящий за собой. — В Заволжске нет ни железных быков, ни решёток с рогатинами, — сказал он, — и за веру христианскую никого не терзают. Но это не значит, что люди здесь сплошь агнцы божии. Троньте не того человека, зайдите слишком глубоко, узнайте много — и вам устроят ад. И станет в мире одной страстотерпицей Пелагией больше. Это я вам могу обещать. Не назову лишь способа. Слишком натура человеческая... изобретательна. Бубенцов протянул холёную руку к вазе и, выудив из россыпи ягод крупную бордовую вишню, поднёс её ко рту. — И теперь я хочу спросить вас снова: что вы будете делать, матушка? — спросил он и, непонятно усмехнувшись, положил ягоду на язык. Губы и пальцы его окрасились густым винно-кровавым цветом. Впервые с того момента, как Пелагию встретили во дворе усадьбы Татищевой, ей стало страшно.