***
На кухне, как обычно, до безумия шумно; Донхёк листает журнал и рассматривает картинки каких-то алмазных ожерелий, пока ждёт, когда последняя, Джемин, вылезет из-за стола и на носочках убежит в комнату, по пути щелкая своими длинными ногтями ей по носу. Минхён, как назло, не уходит — сидит, как влипшая в этот несчастный деревянный стул, что-то сонно рассматривает в своём блокнотике, по-детски украшенном наклейками с котятами, и хмурит брови. Донхёк даёт себе слабину и позволяет украдкой улыбнуться, когда её раскрывают с поличным своим сухим «доброе утро». Донхёк нервно мешает уже давно растворившийся сахар в кружке, и Минхён ждёт, пока та вытащит наконец несчастную ложечку: рассматривает чужие ладони, подрагивающие каждый раз, когда те касались горячего железа, постукивает пальцами по столу и, не выдерживая, отнимает её у Донхёк. — Хватит. Донхёк прикрывает глаза и не понимает, что обжигает её сильнее — горячая керамика в руках, перегретый чай или наполненный необъяснимой грустью взгляд напротив. Она слышит, как Минхён поднимается, как шумит вода в кране; слышит чужое дыхание за спиной и чувствует холодные пальцы на шее. Что-то явно идёт не так, только Донхёк понять не может, что. — Ты так и не вернулась. Пробивает, как током; Донхёк замирает на пару секунд, задерживая дыхание, надеясь раствориться в воздухе, но в итоге в нём растворяется кружка — она со звоном падает на пол и разлетается на кусочки, обжигая голые пятки остатками чая. Донхёк тихо чертыхается, ловит ладони Минхён, которая от всей нелепости смеётся — тихо, глухо, как-то нездорово, — и ногтями продавливает на кистях полумесяцы, резко отпуская. — Меня задержали, я… — Ты и утром не пришла. Почему ты мне врёшь? Донхёк жмурится, разворачивается к Минхён лицом, тянется вперёд и соприкасается с ней лбом — она лихорадочно горячая, но Донхёк предпочитает это проигнорировать. — Так надо. Минхён думает совсем иначе, но сейчас легче сыграть дурочку, не руша всё, что только построилось — карточный домик, хрупкая статуэтка, — поэтому она молчит, улыбается и отодвигается назад, опираясь ладонями на табуретку. — Как скажешь.***
Донхёк щелкает замком, проверяет несколько раз, закрылась ли дверь, и устало валится Минхён на колени. Они у неё такие худые, и вся она вообще такая хрупкая, что Донхёк хочется её целовать бесконечно; держать за руки, смотреть в глаза и искать в них потерянные звездочки, зависая, как в космосе; Донхёк влюблена бесповоротно — в груди сладостно ноет, она держит чужое худое запястье в своей руке и целует, обдавая колким жаром — Минхён слегка кривит губы, но продолжает улыбаться. — Подпалишь? — Донхёк держит в зубах сигарету и смотрит так умоляюще, что рука сама тянется к зажигалке. Донхёк курит красиво: сжимает сигарету между двумя пальцами и затягивается глубоко, не дёргая и мускулом. Минхён так не умеет, и ей даже как-то досадно; пару секунд она думает попросить младшую научить её как-нибудь. Вообще-то, курить в комнатах нельзя, и Тэён точно почувствует вонь, как вернётся, но Минхён плевать — она засматривается на клубы дыма, непонятными фигурами вылетающие из алых губ, слушает, как тихо шипит сигарета и совсем не замечает, как всё вокруг сереет и теряется в дыму. Донхёк тушит сигарету об пепельницу и бросает окурок туда же, нервно постукивая по её железным стенкам ногтями. — Ты знаешь, я так хочу, чтобы всё стало проще. Минхён слышит голос младшей и чувствует её отчаяние всем телом, от кончиков пальцев. Оно так часто забывается, теряется, и хочется сказать так и рвущееся изнутри «так всё ведь проще простого», но они обе понимают, что всё совсем не так. Минхён тихо выдыхает и прикрывает глаза. — Я тоже. Донхёк ловит пальцем светлые кудри и наматывает их на палец, рассматривая, как они отливают золотым на свету. Хочется замереть, застыть — иначе кажется, что секунда — и всё разлетится в пыль. За окном дотлевает закат; растекается по окну апельсиновыми пятнами. Донхёк глубоко вдыхает, словно комната сейчас запахнет этими самыми апельсинами, но громко кашляет, когда натыкается лишь на стойко держащийся в комнате запах табака, проедающий легкие. Минхён наклоняется над лицом, опускаясь низко-низко, и Донхёк чувствует чужое дыхание на щеках. И правда, вот так — все проще простого, и Минхён нравится — она улыбается, ладонью убирает челку со лба Донхёк и касается невесомо губами где-то над бровями. Она дрожит и покрывается мурашками; Минхён откидывается на подушку и совсем тихо, практически беззвучно, шепчет: — Я тебя люблю. И так всё становится необъяснимо проще и легче.***
Донхёк распевается, и Минхён, кажется, в очередной раз теряется — заслушивается, засматривается; а Донхёк продолжает тянуть свои «фа» и «ля» и что-то отмечать в своей нотной тетради. Минхён хочется подойти, поцеловать куда-то за ухо, обнять за шею и весь вечер так сидеть, но нельзя; слишком людно здесь, слишком опасно. Донхёк возмущается, когда визажист попадает ей кисточкой для теней в глаз, и Минхён смеётся — на душе тепло от того, что ей пока легко. Труднее всего на публике: не смотреть лишний раз, не тронуть пальцем, не пройти и мимо и вообще забыть — они отдельно, они — Минхён и Донхёк. Здесь, на сцене, никакой излишней нежности; наоборот — наигранная черствость, от которой колит в груди. Ведущий спрашивает какие-то откровенно глупые вопросы, и Минхён надоедает ещё на пятнадцатой минуте шоу — она наигранно улыбается, но моргает при этом так устало, словно свалится в сон с минуты на минуту. Хочется зевнуть, хочется в комнату, хочется Донхёк — и всё это нельзя. Донхёк с противоположного края смотрит с сожалением — возможно, даже хочет протянуть руку, — но не тянет, слушает скучного ведущего и с улыбкой отвечает на вопрос о том, кто ей нравится больше — коты или собаки. — Я всех люблю. Минхён закусывает губу и искренне в этом сомневается.***
И коты, и собаки — всё становится безразлично следующим утром. Для апреля сегодня необъяснимо холодно: роса дорожками скапливается на еще блеклой траве, тучи громадными горами тяжело свисают с неба — кажется, что вот-вот утонешь в этой серости и задохнёшься в их мягкости. Минхён жмёт на оконную ручку, и комната заливается воробьиными криками, смешанными с шумом дождя — совсем не по-весеннему. Она дышит на стекло и рисует на нём цветы, стараясь разбавить утреннюю серость — выходит так себе, если честно. Донхёк сегодня не отползает ни на метр. Телефон без остановки трещит от звонков, и она, закрывая лицо подушкой, плачет, кричит в мягкую перину и вслух просит о том, чтобы всё замолчало; закончилось так же резко, как и началось. Минхён пробирают мурашки; кажется, что от холода, и она прячет покрасневшие ладони где-то в глубине рукавов свитера. Минхён выстраивала этот хрупкий карточный домик сама, без клея и скотча; аккуратно выставляла карты, лишь едва ли соприкасаясь кончиками пальцев с ними, ставила последнюю пару, украшая верхушку перламутровыми бусинами. Красиво, но какой аккуратной не будь — сломается, и видимо, ветер сегодня был слишком сильным, потому что фигурка превратилась в беспорядочно разбросанные по полу карты. На публике опасно — они ведь знают; никаких рук, взглядов — ничего, но оно всё равно рвётся, цепляется и заставляет забыть о последствиях. Минхён выводит на окне сердечко, но яростно стирает его, когда слышит всхлипы со спины и чувствует на себе холодные ладони. — Я ничего не понимаю, Минхён. Минхён самой этого сильно хочется — понять, зачем да почему; такие детские вопросы, но сегодня и она сама на них не знает ответа. Хочется сказать что-то, не выставлять себя в плохом свете, но она постыдно молчит, перебирая чужие пальцы в ладонях.***
Сестра звонит в очередной раз в понедельник, когда всё отвратительно плохо: Донхёк утирает платком мокрый нос и красные щеки, прижимает телефон к уху, как самое сокровенное, и старается не разрыдаться прямо на линии — она ведь пример; старшая, рассудительная и мудрая. — Ты же не забыла, да? Донхёк смеётся, и слёзы продолжают предательски жечь кожу, рисуя на щеках прозрачные дорожки. Она сжимает руки в кулаки и разглядывает всполошившихся в окне ласточек, слышит тихое «ты здесь?» на другом конце, и отвечает: — Конечно, я обязательно приеду. Врать — привычно, и Донхёк гадким голосом сама себе говорит, что «во лжи нет ничего плохого, если она во благо», только вот сестра на Чеджу ждёт и надеется, когда Донхёк и думать о поездке не собирается. Ей бы в Сеуле проблемы решить. Одну проблему, которая сидит прямо напротив. Минхён молчит, выжидающе смотрит на Донхёк и теребит ткань рубашки, отдирая с краев нитки. Донхёк видит, как неровно та дышит, и, кажется, даже замечает слёзы, но стоит на месте — ближе нельзя. Это как с огнём играть — чуть ближе, чем нужно, и у тебя уже спалило руки. Донхёк этого не хочет. Минхён старается вдохнуть полной грудью, но воздух какой-то слишком разреженный, и она закашливается, получая ладонью по спине. Донхёк подходит близко-близко, дышит на ухо; от неё тянет ананасами и мускатным орехом. Она опускается на корточки, хватает Минхён за ладони и долго, внимательно их рассматривает, как какая-то гадалка: выискивает линии жизни, любви и ума, а потом резко сжимает, так, что костяшки белеют. Донхёк странная, Минхён это давно поняла. Она носит страшные шапки в июле, красит губы фиолетовой помадой и рисует на руках маковые поля, но Минхён это нравится до дрожи в коленях. Она особенная, самый редкий цветок, и Минхён хочется накрыть ее стеклом, как сделало это Чудовище из диснеевского мультика. Она резко поворачивает голову в сторону старшей и натыкается на её потерянный взгляд. Страх — самая опасная вещь в этом мире, и Донхёк слепо ей поддается и теряется. Минхён обхватывает горячие щеки обеими руками и легко касается чужих губ своими. Донхёк холодная, а губы от слёз соленые до безумия; но она такая родная, что становится без разницы. — Всё будет хорошо. Донхёк улыбается и понимает, что остается только верить.***
В Сеуле расцветает весна: вишня белым дождём осыпается на дороги, сводя с ума резвящихся на траве собак, в парке расцветают первые тюльпаны, приятно раскидываясь своим ароматом, а солнце, не исчезающее ни на секунду, наконец начинает греть, и Донхёк искренне радуется. Они идут по аллее с Минхён, крепко держась мизинцами друг за друга. Всё еще страшно, но выхода нет — всегда нужно выбирать что-то одно, и они, пожалуй, предпочтут счастье правилам. Донхёк останавливается и тянет за собой Минхён. Та удивленно смотрит на неё, но всё же останавливается, проезжаясь каблуком по скользким от недавно прошедшего дождя листьям. — Так всё ведь и правда проще простого. Донхёк хватает её за мизинец и тянет куда-то вперёд. Минхён пробирает страх изнутри, но она игнорирует — ничего не выйдет, если ему поддаваться. Она смотрит на их скреплённые руки и чувствует, как внутри разливается тепло. Всё, что так долго выстраивалось, нужно восстанавливать, но всё действительно проще, когда ты искренне любишь. — Ты права, — Минхён усмехается, сжимая мизинец еще крепче, — всё проще простого. И не важно, что будет завтра, если сегодня всё сложилось именно так.