Самый счастливый дурак в Доме

       В один понедельник весна предательски вильнула назад, к зиме, разразившись холодным дождём и сырым, резким ветром, который сёк молодую листву чересчур легковерных быстроцветущих деревьев. Нахальных распутников воробьёв, предававшихся блуду на газонах, ветер разгонял куда попало и они с сердитым чириканьем разлетались, выражая неудовольствие по поводу капризов природы.        А позже, ближе в полудню, с неба полетели белоснежные хлопья. Дуб присыпало снегом, его ветви плавными изгибами начали клониться к земле. Крыши и карнизы выстлал слой серебристых блёсток, только-только проклюнувшаяся трава примялась под тяжестью навалившегося на двор снежного одеяла. На смену слабому ветерочку пришёл лютый ураган, он настойчиво стучался в каждое окно, надеясь найти хоть одну открытую форточку, и от его прикосновения стёкла затягивались инеем, ледяные узоры закручивались в спирали, щетинились кристалликами льда и напоминали картину современного импрессиониста, нарисованную всеми оттенками синего масла на холсте. Обрушившейся на Дом лавины не мог ожидать никто, даже обитатели четвёртой. – Грядёт апокалипсис! - возбуждённо твердил Табаки, прильнув щекой к окну и стараясь его хоть немного разогреть, чтобы растопить себе небольшое окошечко для обозрения. – Нет, попомните же мои слова, товарищи, я вам клянусь, это – не к добру! – Это и без тебя понятно, - сказал ему Лорд. – Чёрт бы побрал эту матушку природу, я так надеялся, что с холодами на этот сезон покончено. – А кто не надеялся! - Табаки так эмоционально взмахнул руками, что чуть не грохнулся с подоконника. – Я люблю зиму, что есть того не отнять, но больше трёх месяцев снега – это слишком. – Слишком? - переспросил Сфинкс и усмехнулся. – И это я слышу от тебя, Табаки? – А что тут такого? Я, всё-таки, как никак, не могу от всего впадать в беспросветный экстаз, согласись. Курильщик прыснул, но тут же зажал себе рот рукой. Представлять Шакала, впадающего в экстаз от каждой мелочи, было несложно и на редкость забавно. Несмотря на все его препирательства, ослиное упрямство, притворство, любовь к разным безделушкам и страсть к охоте за «ничейными вещами», он был вполне себе мил и дружелюбен, а временами и забавен.        Курильщик постепенно привыкал к Дому и больше не чувствовал себя таким несчастным. В конце концов, отношение с состайниками постепенно улучшалось, хоть и очень-очень медленно. Он привык к тому, что спит между Лордом, у которого ночью над головой как-будто бы кружат совсем крохотные белоснежные драконы, и Табаки, который во сне может залепить неслабую такую затрещину. Смирился и с мыслью об отсутствии часов на территории спальни, и с болезненной реакцией на разговоры о Наружности, и с тем, что на любой его вопрос отвечают запутанно и непонятно, вгоняя таким образом в ещё большее замешательство. Это всё становилось обыденным и уже не так сильно напрягало, помимо, конечно же, последнего пункта. – Согласен, - Сфинкс пожал плечами. – Даже и спорить не собирался. – А почему не можешь? - осведомился Курильщик, обращаясь к Табаки. – Ты хоть иногда даёшь себе отчёт в том, что спрашиваешь? - Тот демонстративно вздохнул. – Нужно быть совсем поехавшим на голову, чтобы пищать от радости при любых обстоятельствах. Знаешь, есть люди, которые улыбаются раз в год, как Лорд, потом которые улыбаются, когда действительно происходит что-то хорошее или забавное, и которые улыбаются постоянно, но их ты, скорее всего, найдёшь только в психушке, привязанными к койке кожаными ремешками. - При произнесении этого слова сидящего рядом несравненного Эльфа всего передёрнуло, как будто его ударило током. - Прости, приятель... Лорд громко сглотнул, словно проглотив застрявший в горле комок, и махнул рукой, намекая, что ничего фатального не случилось, но по его виду стало ясно: с огнём лучше не играть. – Ну прямо уж, - недоверчиво сказал Курильщик. – Да, прямо уж. Знаешь, спорить об этом так же глупо, как спорить о нравственных принципах. – Кстати о нравственных принципах, - влез Сфинкс. – Расскажи ему о... – О ком? - Курильщик сразу оживился. – Ах, да... Жила В Доме одна такая дама, говорят, она за свою жизнь так и не перешагнула порога своего чистого девичества, - начал Табаки. – Она не могла понять, для чего женщины усложняют себе жизнь бюстгальтерами и нижним бельём, и сшила себе холщовый балахон, который надевался через голову, решив без всяких хлопот проблему одежды и в то же время ничем не стеснив нагое тело, ибо, по её понимаю, только нагота естественна для человека в домашней обстановке. – Придумываете, - не поверил Курильщик, задумчиво беря с тумбочки бутылку с какой-то незнакомой настойкой. Откупорив её, он обнаружил, что там на дне осталось буквально пару жалких капель, он вылил их себе в стакан и залпом выпил. И сразу же сморщился от резкого вкуса. Жижа слегка горчила, имела какой-то еловый привкус и чувствовалось, как она обжигает горло. – Вовсе нет, ни слова лжи – только правда. По словам, она всё больше отходила от людских условностей и всё меньше реагировала на зло и новаторство, находя счастье в простых вещах. Так куда, ты думаешь, она угодила в конце концов? – В рай? - Курильщик усмехнулся. – Дурак. Нет, не в рай, в... кхм-кхм... - Шакал резко замолк. Он словно подавился словом и никак не мог заставить себя его произнести, активно жестикулируя. – Давай я закрою уши и ты скажешь, - Лорд понимающе кивнул и зажал уши указательными пальцами. – ...В психбольницу, - закончил фразу Табаки и почему-то довольно заулыбался. – Знаешь, детка, как это бывает: сегодня ты пребываешь в самом что ни на есть уме, а уже завтра тебя признают психически больным и упекают в дурку. Шакал замолчал, с упоением ожидая, когда в его строну посыпется проливной дождь из расспросов по схеме «как, зачем и почему», но Курильщик молчал. Сегодня ему по какой-то непонятной причине совершенно не хотелось слушать никаких объяснений в четырёх томах, потому он старался задавать минимум вопросов. Может быть, он сам чувствовал желание поговорить о чём-нибудь, но сказать было нечего – ну и потом, должно же быть хоть какое-то возмездие: Табаки тоже часто не слушает его. Он прислушивается к звукам его голоса, стараясь по тону определить, как он себя чувствует и какое у него настроение, устал ли он или ему весело. – «В какой то степени это не так глупо, - думал Курильщик, кусая кончик пластмассовой ручки. Она так жалобно похрустывала, что, казалось, она вот-вот расщепится прямо у него во рту, а он прожуёт все эти обломки и проглотит их, даже ничего не заметив. – Только вот мне то можно его не слушать, а ему меня не слушать нельзя, ведь, разговаривая, он по большей части обращается не ко мне, а к некому безмолвному слушателю, а я, о чём-то спрашивая, надеюсь получить краткий вразумительный ответ, по типу тех, что написаны в школьных учебниках. А он мне выдаёт целую лекцию с кучей подтекстов и скрытых смыслов, словно взятую прямиком из книги по философии. Да и Сфинкс, если подумать, ведёт себя точно так же». Он вздохнул, ему становилось скучновато и его бесили периодические возгласы Табаки, который, как патрульный, вернулся к слежке за продвижением дел на улице: – Я бы сказал, что снега навалило уже точно не меньше пяти сантиметров! Караул, товарищи, ка-ра-ул!        От нечего делать Курильщик взял свой блокнот с рисунками и стал его перелистывать, надеясь так убить хоть немного времени и скрасить скучные два часа до обеда.        На одной картине в тёмной реке отражались звёзды, они были воткнуты в неё, как булавочки. На плотном береговом песке, возле старых дуплистых ив, чернели следы костров. Под ивовыми деревьями, в зелёной темноте, вода, спадающая с небольшой плотинки, была гладка, черна и плавно изогнута, как крышка рояля. И как будто бы можно было услышать её тихий, однотонный звон. Из-за тонкой пуховой перины облака выглядывала луна, бледноликая и круглая, как головка сыра, она тянула свой холодный свет к земле, но он рассеивался где-то по дороге, и от её свечения только роса на тонких травинках слегка серебрилась и поблёскивала, как совсем крохотные рассыпанные монетки.        На другой в боевой пляске крутились ангелы, вид у них был не самый кроткий: один стоял наклонясь, с мечом, второй держал копьё, третий – хоругвь, на которой было что-то выгравировано золотыми славянскими буквами. На их плечах были накинуты тяжёлые туники, под которыми прогибались тонкие хрупкие плечи, обескровленные лица были настолько бледные, что как будто светились, в блекло-серых глазах – вселенское спокойствие и равнодушие, а не страх и ужас, вызванный смертоносными орудиями, занесёнными друг над другом. Там у них явно шло какое-то своё небесное совещание. А вернее – совещание уже закончилось, они что-то порешили и постановили.        На третьей багровел пастельный закат. По небу зловеще растекалось алое и розоватое зарево, яркие цвета сталкивались с голубым небом, контрастируя и создавая чёткие контуры, и выглядело это так, будто бы кто-то собрал эту картину из сотни фрагментов других картин, по кусочку, как мозаику. Подпалённые по краям обрывки облаков были раскиданы повсюду, они светились огненной каймой, пронизываемые светом заходящего солнца. Оно нависало над горизонтом, янтарно-жёлтое, слепящее даже с листа, и бросало свои последние лучи на всё в округе. На этом рисунке оно намертво встало, застыло и больше никогда не сдвинется с мёртвой точки, будет вечно висеть в кровавом небе, только на одну треть скрывшись за линией горизонта, и слепить каждого, кто откроет блокнот.        На следующей странице красовалась карандашная кошка. Грациозная, с обёрнутыми хвостом лапами, чуть вытянутой мордочкой и далеко посаженными ушами – аккуратными треугольничками. Огромные глаза с чётко прорисованными миндалевидным зрачком, спокойный, как будто даже немного властный взгляд, как у какого-то высокочтимого пожилого аристократа с несокрушимым чувством собственного достоинства, и облагороженная форма головы со слегка выдающимися скулами. Это был прямо какой-то знатный вельможа в кошачьей плоти. Стоило предположить, что это животное было попыткой изобразить Лорда в виде кошки, а даже если и нет, то было очень похоже. – Сфинкс, - сказал наконец Курильщик, устав пересматривать своё творчество. – Скажи мне, а что, собственно, есть Дом? – Дом? - Сфинкс повернул голову и зелёные глазах блеснуло секундное удивление. – Дом – это всё, что нас окружает. Дом – это серое здание, под крышей которого мы живём, это двор, это подвалы, это Кофейник, и даже кровать, на которой ты сидишь, – тоже Дом. – Я не об этом. Ты говоришь про место нахождения, а я говорю про то «Божество», которое вы все так благоговейно чтите и которому беззаветно и упорно поклоняетесь. – Поклоняемся? - губы растянулись в мерзкой усмешке. – Ох, Курильщик, снова твоё сознание всё неправильно понимает, коверкает информацию и так и сяк, воспринимая всё по своему. - Курильщик возмутился и открыл было рот, чтобы высказать своё недовольство по поводу оскорбления в адрес его сознания, но Сфинкс, как ни в чём не бывало, продолжил: – Когда-нибудь ты поймёшь, мы склоняемся перед неизбежным. Но не как пшеница, а как, скажем гречиха. Когда налетает буря, ветер губит спелые колоски пшеницы, потому что они сухие и не клонятся. У спелой же гречихи есть в стебле сок, и она клонится. А как ветер уймётся – она снова поднимается, такая же прямая и сильная, как и прежде. В этом весь секрет выживания – мы умеем когда надо согнуться. Когда подует сильный ветер, мы становимся очень гибкими, потому что знаем: эта гибкость окупится. – Иными словами, ты хочешь сказать, что вы предпочитаете отступление борьбе? - уточнил Курильщик, гордый своей проницательностью. – Не совсем. Мы можем казаться тебе добрыми друзьями, и частично это так и есть, но считаю своим долгом заметить тебе, что зачастую за нашими улыбками борьба, непримиримое столкновение интересов. – Чьих?.. – Наших, конечно же, - невозмутимо ответил Сфинкс и его лицо снова обожгла насмешливая улыбка, когда он посмотрел Курильщику в лицо и увидел, как с него потихоньку стирается самодовольство и гордость. – Понимаешь, о чём я толкую? – Нет. Ничего не понимаю. – А придётся понять. Когда приходит беда, надо склонятся перед неизбежным без звука, и работать, и улыбаться, и ждать своего часа. И подыгрывать тем, кто много ниже тебя, и брать от них всё, что можно, только так можно остаться в плюсе. Ты знал об этом? – Нет, конечно не знал, - без особой охоты произнёс Курильщик. Ему все эти умные высказывания порядком наскучили и отвечал он из чистой вежливости. – Глупый Курильщик, - вдруг сказал Шакал с подоконника, беззлобно усмехнувшись. – Дурак. Но зато, наверное, самый счастливый дурак в Доме. От удивления рот Курильщика непроизвольно раскрылся, а пальцы, которые сжимали горлышко, невольно разжались. Бутылка упала на кровать и, не удержавшись на краю, соскользнула на пол. Стекло расплескалось, как вода, и оглушенный парнишка зажал уши ладонями. Шакал истошно взвизгнул, чуть не падая с подоконника. «Дурак. Но зато, наверное, самый счастливый дурак в Доме». От этих слов он скривился только сильнее. Он не мог толком понять, стоит ли воспринимать их как насмешку, провокацию или откровенное хамство, но они неприятно задевали его и без того шаткое самолюбие. – Я не дурак, - наконец сказал он, немножко придя в себя, и взглянул на Македонского, уже сгорбившегося с совком и веником над осколками. – Оставь, я сам уберу. – Ну что ты, - в пол голоса ответил Мак, не поднимая курчавой головы. – Я уж подмету, раз взялся. – «Македонский – сама услужливость, - подумал Курильщик даже с некой горечью. – Уж его то назвать дураком точно ни у кого язык не повернётся». А вслух сказал: – Спасибо, очень мило с твоей стороны, - и улыбнулся. – Ты разбил мою бутылку, - медленно, с расстановкой произнёс Табаки. Слова его звучали монотонно и немного зловеще, но по голосу никак было не понять, то ли он сейчас всех убьёт, то ли просто попугает и засмеётся, довольный своей выходкой. – Ты. Разбил. Мою. Бутылку. Ты это понимаешь? – Прости, - извинился Курильщик, но без должного раскаяния. – Ты. Мою бутылку. Разбил. Вдребезги. Эта интонация вводила Фазана всё в больший и больший ужас. Все его внутренности как будто содрогались и переворачивались, в животе защекотало, сердце то начинало биться быстро-быстро, то почти останавливалось, на лбу проступил холодный пот, а руки задрожали, как в лихорадке. – «Уж лучше бы побил, как Лэри, чем вот так вот мучил, - думал он, стараясь совладать с бьющим его ознобом.» А Табаки вдруг неожиданно отвернулся. Стало ясно – он просто издевался, но под конец не выдержал и ему слишком захотелось усмехнуться, потому он был вынужден сдаться. – И всё-таки, ты дурак, Курильщик, - сказал он почти ласковым голосом. – Маленький дурачок. Эти слова, хоть и звучали не менее обидно, чем до этого, сняли всё наросшее напряжение и Курильщик смог спокойно выдохнуть. Почувствовав разряжение в обстановке, он издал нервный смешок. За ним последовал ещё один. И вот он уже лежал на кровати, заливаясь истеричным смехом, а вокруг всё плыло от мутной пелены слёз, навернувшейся на глаза. Дурак. Зато, наверное, самый счастливый дурак в Доме.