самый счастливый день в году

      Шум волн и стрекот морских птиц разносились по пустому берегу. Холодные волны, пенясь, накрывали его, облизывали от шеи до пят, а затем уползали обратно, и мокрый вязкий песок втягивал руки и ноги все глубже. Он уже погряз наполовину, не чувствовал своего тела, но ощущал странную легкость и невесомость, словно завис между густой водой и тяжелым воздухом. Шепот моря вел пустую беседу сам с собой.       Вдруг рядом приземлилась чайка. Саймон повернул голову и посмотрел на нее. Птица дергала головой, не отрывая от него своих черных глазок. Звуки вокруг смешались и нарастали друг на друга, а потом чайка вдруг открыла рот и сказала: «Пришло время…»       «…всем нам выйти и проголосовать за любовь».       Сон схлынул, ускользнул, как морской песок меж пальцев. Холод воды сменился мягкой прохладой утреннего воздуха, что стелилась по комнате через открытую форточку. Белая скатерть занавески то вздувалась, то опадала. Дверь в комнату была приоткрыта, и из коридора голос Юхана Эдлунда продолжал петь о времени, когда все идут голосовать за любовь. Скромная обстановка маленькой комнаты сияла от солнца. Желтые лучи разогнали даже неприятные тени в углах, напоминающие угольную паутину. Саймон подложил подушку под спину, сел и уставился в серую стену, на которой мягко шевелились тени. Шорох листьев наполнял комнату вместе с музыкой и приглушенным звоном тарелок на кухне.       Прошло около четверти часа (по радио крутили шведский фолк, который сменился утренней кулинарной программой), и в комнату заглянул мамин глаз. У Саймона на секунду остановилось сердце — вместо мамы ему на мгновение представилось облезлое чудовище с белым черепом.       — Ты проснулся, — произнесла она, толкая дверь и заходя в комнату. В руках у нее был маленький торт, на который неясно каким чудом поместилось девятнадцать свечей. — Мой совсем уже взрослый парень.       — Мам, — смущенно произнес Саймон и неловко подвинулся на кровати, пытаясь сесть ровно.       — Я знаю, ты этого не любишь. У тебя совсем не то настроение, чтобы праздновать. — Мама села на край его кровати и поставила торт на небольшой комод с одеждой. — Но я не могу пропустить этот день. И ты не можешь, потому что ты, Саймон, самый сильный человек на свете. Я горжусь тобой. Пожалуйста, задуй свечи, иначе это сделаю я и подло украду твое желание. А ты его заслужил.       — Ладно.       Саймон взглянул на торт — такой маленький и аккуратный, без крема и прочей сладости, мама знала, что он такое не любил, — и задул свечи. С первого раза не все, один огонек упорно не желал гаснуть (хотя желания он не загадывал), и Саймон затушил его двумя пальцами. Мама оставила поцелуй на его лбу и крепко обняла, а он вжался в ее худое плечо. Несколько секунд были наполнены тягучим, неприятным молчанием, в которое они оба думали об одном и том же. Эта солидарность ощущалась в воздухе.       После мама поднялась и унесла с собой торт, перед этим попросив его к одиннадцати подняться с кровати, чтобы принять подарок.       Натягивая на свои худые ноги джинсы, Саймон со скромным любопытством размышлял, что за подарок это мог быть и откуда на него взялись деньги. Потом он посмотрел на себя в зеркало — обычный парень в инвалидной коляске, которому не мешало бы побриться и расчесаться. Неплохой вид для дня рождения. Он покатил в гостиную.       Те дни, когда он едва мог шевелиться, к счастью, прошли. После операции единственным, что помогало ему жить, был морфин. Недели бежали, дни состояли из коротких красных часов, наполненных болью, и длинных белых часов, наполненных лишь тяжелой негой бесчувствия и апатии ко всему. Между тем были розовые часы, переходные между красными и белыми, те часы, когда он был наиболее трезв и разумен, мог связно разговаривать и чувствовать что-то кроме боли. Розовые часы приходились на вторую половину дня, время посещения. Его оставляли таким — они бодро называли это «свеженьким» — специально для прихода мамы. Кроме нее у него редко бывали посетители. Любое движение в первый месяц приносило чудовищную боль, во второй боль переносимую, но тяжелую. Он не мог двигаться совсем, и, когда что-то чесалось, приходилось звать медсестру. Справлял нужду он через трубку, которую ему приносила тоже медсестра. Это казалось ему стыдным и неприятным, но лишь тогда, когда он уже сидел в инвалидном кресле. До этого боль мешала ему беспокоиться о чем бы то ни было другом.       С возвращением домой жизнь стала гораздо легче. Сперва врачи противились его выписке, настаивали на прохождении полного лечения, включая необходимую физическую нагрузку и процедуры, но Саймона уже давно терзали параноидальные мысли и страхи, что его специально усыпляют при помощи морфина. То была вина кошмаров, которые он видел во сне. Ему чудились красные комнаты, по которым он ползал на руках, и что ниже пояса была лишь хлещущая кровь. К тому же в той больнице наверняка все успели увидеть его голым, и он не желал никогда больше туда возвращаться.       Во время болей он все еще пользовался морфином. Мама была против, но не могла запретить ему это, за что он одновременно был ей благодарен и ненавидел ее. Зависимость уже выработалась, и выбор стоял таков, что либо она, либо красное марево боли. Сам он ни за что не сумел бы отказаться от дозы.       Теперь он сам одевался, сам пересаживался в кресло. В спине все еще плавились искры от долгого положения сидя, но он мог с этим справиться. Ходить в туалет было непросто, однако эти мучения были благом по сравнению с трубкой и медсестрой, которая ее держала и улыбалась ему вежливо, смущая и стыдя. Мама заботилась о нем, покупала ему лекарства, терпела его истерики и дни, полные темной-темной ненависти. Сначала ему казалось, что все будет беспросветно плохо, но оказалось, что жить инвалидом можно, пусть и нелегко. Ко всему привыкаешь рано или поздно, и он привык.       В гараже был сделан специальный спуск для его коляски. Саймон не пользовался им — он вообще не выходил из дома. Никогда. Выглядывал из окна, отпирал и запирал замки, но никогда не покидал пределы квартиры, даже не заезжал в гараж. В основном потому, что там стоял этот спуск для коляски. Ему была ненавистна мысль о том, чтобы скатываться с нее, как с горки, хотя эта ассоциация самая первая приходила ему в голову. Нет, все было серьезно, он был инвалид-колясочник, а не ребенок, срывающийся с металлической изогнутой пластины.       Но в свое девятнадцатилетие он согласился. Настроение было хорошее. Солнечная погода подбодрила его, и на предложение погулять Саймон ответил согласием, чем порадовал маму. Она, конечно, не подпрыгнула от радости и не закричала, эта радость никак не показалась, только мамина удивленная улыбка наконец обрела живость, а не каменистую заточенность.       Она легко спустила его по дорожке в гараж (лестница в том месте была всего в две ступеньки) и открыла металлическую дверь. Солнечный свет вытягивался прямоугольником и подползал к его кедам. Не достал чуть-чуть. Саймон так и сидел в тени.       Снаружи ожидала темная фигура, и, когда мама подвезла его ближе к выходу, Саймон узнал в ней Софи. На ней были летняя куртка и шорты, а длинные белые ноги были обуты в босоножки. Она улыбалась, заправляя волосы за уши, и ее темно-карие глаза на солнце казались ярче и добрее, чем обычно. Чем он помнил.       Держа в одной руке коробку, второй она помахала ему. Саймон, мало соображая от удивления, помахал ей в ответ. Они не виделись три месяца, но словно прошло полжизни. Она как будто бы чуть-чуть подросла и стала более женственной, хотя он помнил ее совсем девчонкой, как и себя — совсем мальчишкой. Они оба выросли, но каждый по-своему. И Саймон был рад, что она оказалась такой, какой представилась ему теперь, женственной и прекрасной. И хотя он понимал, что, встреть он такую Софи два года назад, когда они только подружились, она бы ему совсем не понравилась, теперь же он, видя ее, не мог избавиться от уверенного чувства в груди и от мысли, что это именно та девушка, которую он любит.       Не успел он сказать ничего мало-мальски толкового, чтобы, может быть, иметь шанс в этой жизни, как она крепко обняла его за шею.       — С днем рождения, Саймон, — сказала она с улыбкой и сияющими глазами. — Поверить не могу, тебе девятнадцать. Мы уже такие взрослые, да?       — Но ты еще не доросла, — рассеянно сказал он, пытаясь поймать в себе уверенность, — подожди пару месяцев, малявка.       Она шутливо толкнула его в плечо.       — Посмотрите на этого дедулю.       Тут ему стало как-то совсем гадко — они были так близко и общались совсем как раньше, и он захотел отодвинуться. Не совсем то осознавая, он все крутил и крутил колеса, пока кто-то не схватил его за локоть.       — Давай-ка сбавь скорость, гонщик, неужели обратно в гнездышко захотелось?       Саймон удивленно обернулся.       — Дэвид, блядь, Лизерхофф, — едва не выплюнул он, потому что чертовски испугался. Этот голос снился ему в кошмарах и раскатисто хохотал.       — Фу, что за выражения, — поморщился Дэвид, убирая руку и засовывая ее в карман своей спортивной куртки, которая, казалось, вернулась из прежних времен.       — Я думал, ты в тюрьме, — вырвалось у Саймона, хотя он и не думал жалеть о словах.       — Досрочное, — невесело улыбнулся Дэвид. — Я им сказал, что мой безногий приятель празднует свой день рождения, и меня пожалели.       — Пошел ты. Я хотя бы не безмозглый.       — А я вот слышал, что ты и головой повредился.       Саймон попытался придавить его ноги, и тот пнул его по колесам.       — Девятнадцать стукнуло, а ты все еще такой ребенок, — проворчал он.       — Заткнись, — зло сказал Саймон, не в силах подавить в себе ту обиду и то чувство предательства, которые пробуждал в нем Дэвид. Дэвид был лучшим и худшим другом одновременно. Дэвид, если подумать, не был его другом, но он был тем, кто почему-то засветился с ним в одной траурной колонке, и именно причины, по которым они оказались в этой колонке, были тем, что держало их рядом друг с другом. Может, он и не был другом. Но был кем-то.       Кем-то, кто приходил на день, а пропадал на год. Кем-то, с кем было по-сумасшедшему весело вылезать из собственной шкуры. Кем-то старше и больнее.       Дэвид закурил, взглядом извиняясь перед мамой Саймона. Та коротко сухо улыбнулась и вновь отвернулась к Софи — она недолюбливала Дэвида, и понятно почему, а тот ее очень сильно любил даже за это. Потому что это была высшая степень любви, которую он получал в своей жизни.       Сигареты у него были противные и горькие. Он был как ходячий сундук плохих привычек: кололся, пил, курил, предпочитал насилие дипломатической лексике. Впрочем, он во всем был говнее Саймона, и самого Саймона это более чем устраивало.       — Не сердись, — сказал Дэвид, имея в виду совсем не здесь и не сейчас. — У всех бывают плохие дни. Уж тебе-то об этом наверняка хорошо известно, а?       — Пошел ты, — повторил Саймон уже без прежней эмоции.       — И пойду, — ответил Дэвид. — Засунь свое беспокойство себе в задницу и прими мои извинения. Все было хреново, но теперь лучше. Достаточно для того, чтобы попытаться помочь кому-то кроме себя. В тюрьме было много, знаешь ли, времени для того, чтобы смириться со всем дерьмом.       — Знаю. — Саймон откинулся на спинку кресла, чувствуя первые теплые пятна, предвещающие о боли, в позвоночнике. — Это моя тюрьма.       — Тогда мы выбрали отличный день, чтобы получить досрочное, — пробормотал Дэвид.       Детишки на той стороне улицы играли в кустах. Они брызгали друг в друга песком и хохотали, пытались залезть на дерево, падали и снова смеялись. Это казалось столь иррациональным, что вселяло ужас, но одновременно вынуждало каждого из них помнить о том, что жизнь есть жизнь, и те шрамы, которые они оставляют на себе, никак не влияют на других и остаются только лишь с ними. Навсегда.       Софи вдруг остановилась рядом с ним и неловко заправила прядь за уши. Ее щеки слегка покраснели, но это точно было не из-за погоды — солнце грело, а воздух холодил. В руках она держала все ту же коробку, белую, без всяких примечательных знаков, ленточек, рисунков. Эту коробку она протянула Саймону, и тот неловко принял ее, словно рассчитывал найти там бомбу.       — Это подарок от нас всех. Мы с Дэвидом кое-что добавили от себя к сбережениям миссис Хэ, и она купила это. Просто чтобы у тебя был повод не сидеть дома в одиночестве.       Он, волнуясь, оглушенный стуком собственного сердца, поднял крышку. Внутри лежала камера. Новенькая, черная. Качественный дорогой «Canon», о котором он и мечтать не мог. Раньше, еще до всего, он любил фотографировать. Носил фотоаппарат в сумке, снимал деревья, дома и людей, щелкал иногда одноклассников или Софи, на некоторые фотографии попал даже Дэвид — но он и там был урод уродом, корчил гримасы. Со времени аварии он не вспоминал о своей старой камере, что сгинула вместе со школьной сумкой под шинами того «седана». Вероятно, ее, как и его ноги, пришлось бы собирать по осколкам, но и тогда, как и его ноги, она бы не заработала. И ему вдруг стало жаль, что новую камеру купить можно, а новые ноги — нет. Глухая тоска поднялась к горлу, сжалась там и встала комом.       — Это… — его руки дрожали, а коробка с камерой расплывалась. Он едва сдерживал слезы, чтобы не выглядеть слабым и слишком чувствительным. — Это лучший подарок. Спасибо. Вам всем.       Он нашел в себе силы улыбнуться, но улыбка тут же погасла. Порою чувства — лучшие чувства, такие как счастье и любовь — приходят не в виде улыбки. Может быть, в виде тяжелой руки, что стискивает сердце, прерывая дыхание. Саймон был благодарен, но ни слова благодарности выдавить из себя не мог — так ему было больно.       Мама погладила его по волосам. Софи улыбалась — слабо и грустно и, казалось, тоже хотела плакать. Дэвид молчал с сигаретой в зубах, как и полагалось суровым бесчувственным кускам дерьма, лучшим-худшим друзьям и тем, кто есть ты сам, тем, кто обязан быть сильным в моменты, когда ты слаб.       — Я… — вдруг сухим голосом начал Саймон, — я хочу прогуляться. По Кирквиллу.       — Тебя с ветерком или так, улиткой? — поинтересовался Дэвид, отшвыривая окурок на дорогу — не на дорожку дома Саймона, конечно же.       — Не трогай коляску, — предостерег Саймон. — Я не хочу свернуть себе еще и шею.       — Давай я, — предложила Софи и робко взялась за ручки.       — Давай, — согласился Саймон.       Его везли по улицам родного города, и он чувствовал иррациональную ностальгию. Проведя здесь последние полгода и всю жизнь до того, не считая нескольких месяцев в больнице, ему казалось, будто он уезжал на полжизни. Он был в своем доме, но словно бы в другой стране. Стране своего внутреннего мира, ужасного, полного боли и одиночества, с белыми и красными пятнами и множеством чувств, оставшихся с ним от прошлой жизни. Это были чувства-инвалиды, как и он сам: корявая любовь, нездоровая привязанность, раздутое чувство вины. Никакое из них уже не исправить, он это знал.       Он желал покоя. Он очень устал.