Без названия

      - Стоять, не падать, - повторяло как мантру Оно.              Под низким, обсыпавшимся и покрывшемся паутиной потолком конюшни было очень тесно и неуютно. Когда-то эти стены, на которые опиралось здание, были грязно-белыми, теперь от них осталась только грязь. Из многочисленных дыр полотка то и дело с грохотом падали крупные дождевые капли, так и норовя ударить Оно и замочить его отрастающую к холодам шерсть.       Конь стоял здесь неопределённое количество дней, и даже его ничем иным не занятый ум не мог припомнить, сколько смен шума и тишины прошло с последнего визита его верного кормильца. Кто-то маленький, пахнущий сеном и молоком, приносил жеребцу фураж и немного свежей травы, а иногда бросал на дно кормушки крошечное яблоко или морковку, как бы заигрывая с острым нюхом слепой лошади. Оно всегда знал, что рано или поздно мальчишка снова придёт к нему и даст хотя бы воды, но в этот раз человека не было слишком долго.       Ноги коня то и дело подкашивались, будто просили голову разрешить туловищу прилечь, но Оно понимал, что такая поза – верная смерть, потому и твердил про себя сутками на пролёт, что ложиться ему совершенно нельзя.       Однажды, Оно не может сказать точно, когда именно, за пределами конюшни послышалась возня. Конь обрадовался – неужели мальчик снова пришёл? Он даже пересилил себя и вытянул шею, чтобы уши оказались как можно ближе к воротам-входу, но за топотом не последовало скрипа, и в амбар никто не зашёл. Оно разозлился, однако у него совсем не было сил ударить коленом о стенку денника.       Снова прошёл дождь и вокруг стало невозможно сыро. Скоро осень, наступят холода, и Оно совсем не знает, как переживёт эту зиму. Он не думал ни о смерти, ни о мальчике, ни о вкусе крошечного яблока. Просто стоял. Ему нельзя было падать.              После того случая, когда с улицы доносился шум, всё время было тихо. День, неделя, месяц? Сколько ещё лошадь может протянуть без еды и воды? Оно стояло, но готово было упасть, как вдруг противно заскрипел засов. Жеребец услышал звук и только повёл ухом, ведь это совершенно точно был не мальчик: от того, кто заходил в провонявшую навозом и пылью конюшню, пахло иначе - крахмалом, чем-то подкисшим и крепким чаем. Оно хватило самоуверенности, чтобы повернуть к незнакомцу голову и раскрыть глаза, и ему показалось, что вошедшему стоило больших усилий оставить все бранные слова за зубами.