That place in my mind

That place in my mind Is that space that you call mine

Его всегда окружали груды голых безмолвных скал, каскадом поднимающихся в самое небо, но не достающих до него. Он никогда к этому и не стремился. Построить Вавилонскую башню, чтобы разбиться о собственные разочарования, раствориться в пустоте? Разочарования хватало и здесь, в этом убогом мире, где грех давно стал эпидемией. Существование в нем было чередой страданий, порой сменяющихся наслаждением, но и оно было разбавлено каплями собственной крови. Сладкое вино с горьковатым послевкусием, а после самозабвенное опьянение. Кровью или вином был доверху наполнен бокал, в тот вечер, когда темные глаза пристально смотрели на него с другого конца стола? Он сливался с сумраком, а его тихий спокойный голос напоминал звуки виолончели. Если это был обряд причащения, то во имя этого Бога, он был готов отдать собственное тело без остатка. Причащение без покаяния. Гончарова не терзали муки совести, когда он вспоминал безликих, погибших от его рук людей. Тем не менее, каждый раз, стоя над раздавленными горной породой телами, он тихо плакал, но слезы эти не были вызваны жалостью или стыдом за содеянное. Они просто лились сами по себе, словно он был им не хозяин. «Это не твои жертвы, - сказал тогда тот самый голос за спиной. - Они просто дети этого ничтожного, созданного во грехе мира». Обернувшись, Гончаров увидел спокойную улыбку, и его как молнией ударило. Все свою несчастливую, полную тоски жизнь, он ждал того, кто сказал бы эти слова, собравшие в себя все его нутро. Тогда в нем появилось странное чувство торжественности, оно душило своим терпким запахом, от него клокотало сердце и щипало в покрасневших от слез глазах. Желание доказать свою преданность мессии, было в разы сильнее желания дышать и жить. Следуя за ним по пятам, беспрекословно выполняя приказы, Гончаров стремился быть полезным своему божеству. Когда он, смотря на Достоевского, спрятавшегося в сумраке, думал об этом, предательские слезы катились по бледному лицу и спадали куда-то в темноту. - Не нужно плакать, - прозвучал в тишине голос, от которого у Ивана шли по спине мурашки. - Те, кто скорбят, обречены, и слезы – их последнее утешение. - Скорбь… - Гончаров закинул голову, и копна волос рассыпалась по спине. - Никогда не понимал этого слова. - Твоя нервная система, Иван, тонкая паутинка. На лице Достоевского отразилось легкое веселье, быстро сменившееся задумчивостью. Гончаров неотрывно смотрел на него, замечая каждую новую эмоцию на лице болезненного цвета. Иногда ему казалось, что хозяин разочаровывается в нем, и он начинал себя корить за слабость. В его голове царил беспорядок, прошлое, казалось, невозможно было отделить от настоящего. Оно накрепко сцепилось где-то в глубине черепной коробки, откуда медленно вытекал самый настоящий яд, отравляющий все его существование. Достоевский не должен был догадаться о том, что творилось в его голове. Если бы он знал, как подчиненный кричит ночами, какие видит кошмары наяву и с каким трудом управляет собой, не давая это «паутинке» порваться. Он не знал и о том, как сильно нравилась ему исходящая от Федора опасность и что каждый раз, смотря на эти тонкие руки с просвечивающимися венами, он думал, что они могли бы без туда задушить его. Он бы позволил это. Он бы отдал всю свою кровь, чтобы наполнить ей жилы Достоевского. Однако тот ни о чем таком его не просил, и от этого было больно. Если счастье плата за боль, то сколько же ещё ему нужно заплатить, чтобы ему было позволено стать для мессии полезным? Сглотнув слезы, Гончаров пригубил свой бокал, потупив взгляд. Снова заплаканный и бесполезный. Гончаров тенью следовал за Достоевским, сопровождая его в подвал заброшенного особняка, где он иногда оставался после того, как несколько дней находился в Йокогаме. «Крысам» было необходимо перемещаться, иногда и затаиваться, чтобы пережить травлю. Достоевский будет неуловим, пока сам того хочет, Гончаров знал это. Их дело было действовать по плану, оставаясь незамеченными. По крайне мере, этим занимались Гоголь и Пушкин. Обер-камергер находился подле хозяина, пока тот прокладывал путь к своей цели. Простые приказы вроде «налей чая» или «принеси плед» заменяли настоящие миссии. Но такова была его воля, и Гончаров продолжал ходить за ним по пятам, ожидая любого приказа. - Сегодня я особенно вымотался. Иногда все это так подавляет, - Достоевский поежился в пледе, грея руки о чашку чая. Гончаров бездумно кивнул. - Что за боль ты пережил, Иван, что сделала тебя таким? Вопрос Достоевского заставил его вздрогнуть. Никогда прежде он не спрашивал его о таком. Хозяина не интересовали его слуги, он просто скучал. Гончаров же так или иначе не имел права врать или что-либо утаивать. Перед глазами замелькали картины прошлого. Бескрайнее снежное поле, отмороженные потрескавшиеся до крови руки… Смутные абстрактные воспоминания, оставившие в душе глубокий, застывший след. В то время ему было непонятно жив ли он, а если жив, то для чего. Рано открывшийся дар пугал его и окружающих. Его боялись, его не любили и вечно отовсюду гнали, куда он ни приходил. Оказавшись впервые за долгое время в тепле, он дрожащими красными руками принимал еду, даже не подозревая, что его поймали как зверя в капкан. Тогда он еще только начинал пробовать разочарование на вкус, кислый яд только-только успел проникнуть в кровь. Поэтому он решил поверить. Испуганные детские глаза с доверием смотрели на людей в рясе, прося защиты. От холода, от злых людей и, может быть, от себя… Запах ладана и свечей, оказалось, таил в себе ядовитые пары. Это место не стало его приютом, но стало тюрьмой, залом для пыток. Здесь начались его самые страшные кошмары, перекрывшие те дни, когда он бродяжничал, умирал от холода и голода на дороге. Рассыпанные по полу камни, гневное лицо человека, назвавшего его «отродьем сатаны». Многочисленные побои и пытки, заканчивающиеся лишь тогда, когда он начинал плакать. «Слезы – твое искупление» - этот скрипучий голос, эхом разносящийся под своды купола, до сих пор преследовал его в кошмарах. Истинным же искуплением стало разрушенное здание, под которым были погребены раздробленные тела мучителей. - Люди боятся того, что не могут понять, - выслушав рассказ подчиненного, сказал Достоевский. - Они боятся удара и нападают первыми. Гончаров не чувствовал под собой пола. Он провалился в яму воспоминаний, от которых хотелось криком кричать. Старые шрамы ныли, сводило скулы и выворачивало суставы. Он опасался, что рассудок покинет его, и взору Достоевского предстанут все те жуткие вещи, что творились с ним сейчас. - Вы считаете, что это было оправданно? - убитым голосом поинтересовался он. - Разумеется, нет! Так обращаться с невинным ребенком… Это отвратительно, - произнес Достоевский ничуть не изменившемся спокойным тоном. - Когда ребенок плачет, задыхается от боли и обиды, но ему ни одна живая душа не протягивает руку помощи… - Господин, не надо… Гончаров рухнул на пол коленями, хватаясь за голову. - Его слезы превращаются в соль. Откладываются на сердце, и оно каменеет, - спокойно продолжал Достоевский. На его лице появилась садистская улыбка. Без капли жалости он смотрел на рыдающего на полу слугу, казалось, ситуация его забавляла. - Вы снова играете мной, - выдохнул Гончаров. - Я нахожу это интересным и выражаю свое мнение, - наигранно удивленно ответил Достоевский. Комната в считанные минуты превратилась в храм. Его бог с насмешкой смотрел с кафедры, а он – снова ребенок, напуганный, побитый, но ожидающий милости свыше, сидел посреди зала и плакал навзрыд. Тогда он мечтал построить огромную башню из камней и сбежать по ней от мучителей на небо, но потом он понял страшную вещь – там его никто не ждал, потому что там никогда не было. Его бог нашел его здесь, отчаявшегося, разочарованного и почти что поломанного. Кукла, выброшенная на улицу под дождь… Гончаров порой не понимал, его доламывают или чинят, но он принимал оба варианта. Лишь бы его не выпускали из рук. Кровь красная как церковное вино. Кровь соленая, как слезы и липкая как горячий воск. Эти ассоциации навечно запали в его память. Пил ли он вино, плакал ли, за спиной каждый раз вырастали черные фигуры священнослужителей, пытающиеся задушить его. Кровь… Казалось, в тот день ей было залито все. Идеально натертый паркет был испорчен темнеющими багровыми пятнами, диван, деревянный стол – кровавые отпечатки были везде. Достоевский стоял у окна и негромко, но весело смеялся, а Гончаров в точности как сегодня сидел на полу, судорожно сгибаясь пополам. Достоевский назвал Гоголя своей правой рукой, похвалив его за хорошую работу. Так же он сказал, что доверять может лишь ему. Гончаров сидел в углу, никем не замеченный, молча сглатывая ком обиды и зависти. Когда Николай ушел, он все же попытался узнать у Достоевского, почему тот никогда не говорит ему даже половины того, что сказал колдуну. Говорить об этом с Федором было неправильно, страшно, но этот вопрос слишком сильно мучил его… - Посмотри на него, он всегда мне улыбается. Знаешь, почему? Потому что понимает меня. Ему не нужно озвучивать приказы, потому что он понимает без слов, что я жду от него. Мой самый правильный подчиненный, - в голосе Достоевского появились нотки радости. Гончаров вышел из себя, его затрясло от негодования. В секунду он извлек из-за пояса нож и в исступлении воткнул в руку, пригвоздив себя им к столу. Он клялся, что верен Достоевскому, что готов ради него отдать все, даже свое тело и кровь. - Мне не нужны твои жертвы, - прозвучал холодный ответ. Достоевский вынул клинок из руки подчиненного и отшвырнул его в сторону. Брызги крови попали ему на лицо. Он заглянул в его расширившиеся зрачки и неожиданно рассмеялся. - Иногда ты бываешь забавным. Каблуки ритмично простучали по паркету. Достоевский строго глянул на Гончарова сверху вниз, поглощая его своей великолепной ужасающей аурой. Если богу нужны жертвы, то почему он не принимает их? С самого детства ему внушали эту мысль, это стало для него неоспоримой догмой. «Если ты будешь страдать, ты станешь чище, и он простит тебя» - с этими словами на его руку положили раскаленные угли. Гончаров помнил, как провалился тогда в черноту, мечтая больше никогда не открывать глаза. Башня замка из песка рассыпалась, оставляя непримечательные кучи грязи… Достоевский тогда помог ему остановить кровотечение, даже наложил бинт под смех удивленного Гоголя. Гончаров молча смотрел на Федора и не понимал, что же он снова делает не так… Рука уже давно зажила, новый шрам пазлом лег на старый, но раны внутри по-прежнему кровоточили, и Гончаров продолжал плакать, продолжал кричать по ночам и сбегать от теней за спиной. Время шло, его поведение все больше напрягало Достоевского, который, узнав о детстве Гончарова, стал относиться к нему как-то странно. Иногда он ловил его за руку, всматривался в преданные глаза и спрашивал, сильно сжимая запястье, о его состоянии. Иван неожиданно для себя улыбался и уверял Федора, что в порядке. Он не врал, ведь в такие моменты страхи и боль отступали. Если вечность существовала, то она должна была замыкаться на этом. Рай – это не чудесные сады в поднебесье, это холодные пальцы его господина, это его голос и его глаза. Однажды Достоевский, сидя вечером за компьютером, окликнул обер-камергера, сидевшего неподалеку в обнимку со старым приемником, с едва заметным хрипом воспроизводившим классическую музыку. Заиграла тревожная мелодия, сменившаяся обманчиво спокойной, предвещающей конец. Колдун, окутавший своими чарами озеро… Гончарову было знакомо его лицо, ведь и озеро, и черные лебеди, все это жило внутри него. Когда же проклятью настанет конец? - У меня к тебе дело, Иван, - медленно проговорил Достоевский. Громкость на приемнике резко убавилась. - Я слушаю вас. - Что бы ты отдал за возможность избавиться от своих страшных воспоминаний? Этот вопрос удивил Гончарова и взволновал. Достоевский знает, что он болен и от этого слаб, значит, может не справиться с работой в организации. Необъяснимый ужас охватил Ивана, он застыл, не решаясь поднять глаза на хозяина. Его выкинут как неподходящего. Бог снова откажется от него. - Я думаю, что недостоин вашего беспокойства… - тихо начал он. - Замолчи, - Достоевский резко перебил его. - Ты важен мне. Я могу сделать для тебя то, о чем ты мечтаешь, но боишься об этом сказать. Это опасная операция. Мало шансов выжить. Много шансов себя потерять, но тебе ли этого бояться? Конечно же, нет. Какую личность Ивану бояться терять? Его убивали несколько раз. Медленно, технично, уничтожая в нем все светлое, внушая ему страх и собственную неполноценность. Он должен был страдать за то, что дышит и живет. Достоевский подарил ему новую жизнь, и он без колебаний отдавал ее в его руки. Куклу починят. - Вы правы. Я готов на операцию. - Ты даже не знаешь, в чем ее суть. Это легкомыслие или слепая преданность? - весело спросил Достоевский. Развернулся на своем стуле и посмотрел на подчиненного. – Молчишь? Хорошо. Допустим, я тебя понял. Мой знакомый хирург готов сделать тебе лоботомию. Он работает в подпольном медицинском центре. Мне приходилось ранее сталкиваться с ними… - заметив полное отсутствие заинтересованности в лице Гончарова, Достоевский прервался и тяжело вздохнул. Через неделю после этого разговора, Достоевский отвел Гончарова в ту самую подпольную клинику, о которой он говорил. Иван выглядел отрешенным, смирившимся. «Ты важен мне» - повторялась в голове фраза Федора, вызывая у него радостное чувство, по сравнению с которым все остальное меркло и терялось. Уже лежа в палате, он неуверенно спросил Достоевского: - Я не буду чувствовать боли? - Тебе вообще больше никогда не придется страдать, - Достоевский коснулся рукой головы подчиненного, слегка взлохматил волосы. Никогда ему не доводилось видеть в глазах людей столько самоотверженной преданности. Так может смотреть только безумный. Излечившись от своей болезни, Гончаров излечится и от одержимости им, но Федор решил, что запомнит его именно таким. Гончаров улыбнулся сквозь выступившие слезы, заглядывая в темные глаза своего божества. - Да, господин, - он осторожно поцеловал его холодную руку. Переступая порог между реальностью и сном, в который его погружал общий наркоз, Гончаров по-прежнему слышал «ты важен мне». Мрак окружал, сдавливал, он словно погружался в воду заколдованного Ротбардом озера. Ему казалось, что он звал Достоевского, но звука не было слышно. У него не размыкались губы. Думать было так же тяжело, в голову словно попадала вода и, вытекая, захватывала с собой кусочки мозга. Если все так будет продолжаться, у него заберут и его бога. Он снова вернется в то состояние, когда вокруг были лишь голые холодные камни. Последнее, что он почувствовал, было тяжелое, неописуемое отчаяния, булыжником размазавшего его по земле. Вода в озере окрасилась кровью. Восстановление проходило очень тяжело. Вынырнув из озера, Гончаров оказался в безмолвной пустоте, от которой глохло в ушах. Он остался там, на глубине, в палате вместо него лежало чужое больное тело, не способное вставать с койки. Не на что не способное. Он в упор смотрел на размытое лицо Достоевского, слушал его вопросы, но не понимал их, а потому и не мог на них ответить. На десятый день он потрогал бинты на голове и отметил, что они мягкие. Одеяло тоже было мягким. После этого он опять погрузился в сон, а когда очнулся, снова увидел перед собой Достоевского. - Ты здесь, Иван? Ты слышишь меня? Этот голос казался очень знакомым. Он когда-то говорил что-то очень важное ему. Как будто это было сто лет тому назад, в прошлой жизни. В голове замелькали обрывки фраз, но собраться во что-то цельное так и не смогли. Гончаров, стесняясь собственной беспомощности, попытался отвернуться к стене. - Ты не хочешь смотреть на меня? Стало быть, я стал тебе неприятен. - Нет, - тихо произнес Гончаров, еле шевеля губами. - Нет. - Ты никогда не был красноречив, - Достоевский расправил по подушке потерявшие вид волосы Гончарова. - Хирург хотел сбрить твои волосы, но я велел им оставить их. Говорят, они усложнили операцию. Гончаров приподнялся, морщась от боли в позвоночнике. - И зачем вы оставили их? - Я так захотел. Состояние подчиненного не нравилось Достоевскому. Опыты на крысах были намного проще, намного понятнее. Казалось, на них можно моделировать абсолютно все, что происходило среди людей. Они либо умирали, либо выживали и менялись. Ничего из этого не подходило под описание Гончарова. Он смотрел на это безжизненное тело и вспоминал тот преданный взгляд, каким он смотрел на него за час до операции. Он дал ему шанс родиться заново и начать все по-другому, что для самого Достоевского было бы немыслимо, недоступно. Тот несправедливо страдающий ребенок, запертый в теле больного парня с вечно мокрыми от слез глазами... Достоевский похоронил его, пока Гончаров приходил в себя. Похоронил вместе с тем живым взглядом, на кладбище, спрятанном в памяти Достоевского среди десятков других могил. Гончарова вскоре выписали из больницы, но велели поддерживать постельный режим, он еще плохо стоял на ногах, быстро уставал. Вид у него был невозмутимый, речь сбивчивая, но сознательная. Он многое вспоминал, и в основном это были мелочи, ничего серьезного или волнующего. Поначалу ему было трудно общаться с Достоевским, он даже как будто начал избегать его, но позже его поведение изменилось на прямо противоположное. При виде Федора, изредка заглядывающего к нему в комнату, он радостно улыбался и осведомлялся, как обстоят дела у хозяина. - Все замечательно. Тебе пора на поправку, - ответил как-то Достоевский, намекая, что "выход" Гончарова был не за горами. - Мне гораздо лучше, - улыбнулся Гончаров.- Вы снова сотворили чудо со мной, господин. Достоевский поставил перед его кроватью радио, Гончаров сразу схватил его и начал жать на кнопки. - Что ты имеешь в виду под «снова»? - Достоевский удивленно вскинул бровь. Заиграла музыка Чайковского, и Гончаров с восторгом всплеснул руками. - Я знаю, что вы сделали для меня много хорошего. Достоевский задумчиво закусил ноготь большого пальца. Похоже, его подчиненный стал дурачком. Он стоял перед могилой, и с непримечательного надгробия на него смотрели полные слез глаза Гончарова. Придется привыкнуть к этой пустой, легкой оболочке, выпотрошенной им самим. С печальной усмешкой Достоевский погладил перебинтованную голову Ивана, тот бездумно прильнул к нему. - До чего прекрасна жизнь, в которой есть место такой музыке, - приговаривал Гончаров. Если бы он поднял голову, он бы увидел расстроенное лицо Достоевского. В поведении Ивана порой появлялась какая-то детскость, удивлявшая коллег. Он несколько раз просил Достоевского посидеть с ним вечером, когда он не мог уснуть. Федор соглашался и сидел с Гончаровым, пока тот засыпал, оставив включенной лампу над кроватью. Потом он попросил Пушкина купить ему мягкую игрушку и стал спать с большим плюшевым зайцем. Похожий на привидение с забинтованной головой, он вечерами ходил по коридору, прижимая его к себе. Останавливался у маленького подвального окошка, забитого решеткой. Вдыхая сырой воздух, он смотрел с детским удивлением на звезды, мерцающие вдали. Все казалось новым, интересным, он как будто попал в новый мир, построенный его богом, и теперь пытался изучить его. - У Ивана прогрессирует слабоумие, почему бы тебе не закончить с ним? - спрашивал Достоевского Гоголь, больше всех недовольный поведением коллеги. Ответом ему послужил недовольный, пронизывающий насквозь взгляд. Достоевский запретил подчиненным обсуждать операцию и все с ней связанное. Пусть Гончаров и не получился идеальным, но со временем все должно было наладиться. Все, что было снаружи и оставалось живым, подлежало восстановлению. Над обрывом возвышалась одинокая фигура Гончарова с развивающимися на ветру волосами. Он восторженно смотрел на синее небо и улыбался. Кто он? Слуга бога, спустившегося в мир, чтобы вернуть ему первородную чистоту. Смутное прошлое осталось там, на дне расщелины, погребенное камнями. Бог извлек его из его головы, как опухоль, даровав ему возможность вот так радоваться небу, музыке, пению птиц. И ради Достоевского он может совершить что угодно. В побаливающей еще голове появились странные несвязанные между собой слова. Из глубины доносился отголосок "важен", и эхом разлетался в тишине. Гончаров приложил руку к груди, что-то внутри него заволновалось и зашевелилось. Он отшатнулся от края и стал смеяться над собой. - Что за ерунда со мной происходит? Это, определенно, побочные действия таблеток. Гончаров недолго об этом думал. Все исчезло так же быстро, как и появилось. Вскоре над обрывом взмыл огромный булыжник, за которым посыпался град камней. Достоевский убедится, что не зря спасал его. Не зря чинил брошенную куклу. Губы Гончарова тронула блаженная улыбка.