Теперь мы живы, теперь мы одни

Сэм всегда был несколько ревнив — ему пришлось принять это как одну из отличительных черт собственного характера. Он любил всецело завладевать чьим-либо вниманием, может, потому, что у него всегда было внимание Дина, и Сэм отчаянно цеплялся за него в отсутствие отца. Он привык к клокочущему рыку негодования, зарождавшемуся внутри, стоило кому-то отобрать у него внимание Дина, даже на секунду. Сэм знал, что это слегка нечестно, слегка иррационально и ого-го как несправедливо, ведь Дин всегда, всегда уделял ему большую часть своего времени, но он ничего не мог с собой поделать; возмущался всякий раз, как кто-то другой попадал в поле зрения Дина — или в его мысли. Обычно Сэм справлялся с этим чувством, понимая, что вряд ли у него есть право возражать — после того, как он лишил Дина своего внимания на четыре года, уехав в Стэнфорд. И Сэм не собирался смягчать этот удар, сообщив Дину, что думал о нем неизменно, даже когда его не было рядом. Сэм был уверен: подобное признание будет сочтено девчоночьими соплями. Он подавлял это чувство, ревность, закатывал глаза от собственных эмоций и просто жил с занозой неприязни ко всем девушкам Дина, охотникам, которыми Дин восхищался, людям, о которых он заботился, чувствуя подобие удовлетворения, когда Дин, как обычно, возвращался к нему. А теперь... Все изменилось. Дин продал свою душу и попал в Ад, чтобы Сэм мог жить, а Сэм почти уничтожил мир, чтобы его вернуть, и вернул, и скрытые вспышки ревности превратились в диким пламенем горящую необходимость, потребность в том, чтобы Дин не сводил с него глаз ни на мгновение. Первую неделю он не знал, что все будет так; они провели это время, переплетенные друг с другом в мотельной комнате, запутавшиеся, запутанные друг в друге, пока Дин учился жить снова, а Сэм заново учился дышать. Дин смотрел на него, шептал «Сэм», слепо тянулся к нему, когда просыпался, дрожа, и Сэм грелся, наслаждался тем, что вновь обрел. В первый раз, когда они остановились на обед, Дин улыбнулся — бледно, тускло по сравнению с прошлым, но это была его улыбка, и на мгновение Сэма будто омыло теплой волной: он был счастлив, что Дин вернулся. А потом он узнал оттенок флирта в этой улыбке, в том, как Дин приподнял брови, как обрадовался кому-то, кто не был Сэмом. Остаток обеда Сэм провел, таращась на бойкую официантку и гадая, так ли ужасно, что он хочет запроторить ее в Ад, даже имея непосредственные свидетельства — например, одного травмированного брата — того, насколько там хреново. Этим дело не кончилось. Они занимались охотой, выступали против войны, которая была далека от завершения, и Сэм не мог сосредоточиться, не мог опрашивать свидетелей и проводить исследования; бессмысленная ярость душила всякий раз, когда Дин обращал внимание на кого-то еще. Сэм тратил уйму сил, чтобы подавить порыв сгрести Дина в охапку и развернуть его вокруг оси, сделать что-то, что угодно, лишь бы возвратить его себе. Он чувствовал себя так, будто каждое мгновение, когда он не сосредоточен на Дине, а Дин не сосредоточен на нем, — потеря, обесценивание всего, за что они боролись, истекали кровью, умирали. — Иисусе, Сэмми, — сказал Дин, хотя тон его голоса был почти нежным; они оба были мягче друг к другу, чем раньше, потому что каждый знал, как непросто другому. Сейчас оба они восстанавливались, излечивались, внутри и снаружи. — Серьезно, что с тобой? Сэм сжал руку в кулак и не повернул голову, чтобы попытаться испепелить взглядом несчастную девушку, которая проходила мимо и на секунду привлекла внимание Дина. — Ничего, — ответил он, — просто... ну, знаешь. Дело не ждет. И Дин кивнул, ничего больше не говоря, а Сэм не смог противиться желанию закрыть глаза, наслаждаясь обеспокоенным взглядом Дина. Но у всего был свой предел. Дину стало лучше — по-настоящему, и Сэм чуть с ума не сходил от радости, что они оба живы, вместе и в порядке; это-то и пугало. Дин вытащил его в бар, и они немедленно притянули чужие взгляды, стоило войти внутрь. На мгновение Дин остановился; он казался бледным, но потом улыбнулся, будто через силу, отбросил сомнения и шагнул вперед, самоуверенный, как всегда; его уверенность казалась такой естественной, что Сэм подумал: это все равно что превратить подделку в подлинник — вызвать в себе фальшивое чувство и сделать его настоящим. Знакомо до боли: сидеть в баре и наблюдать, как Дин флиртует с барменшей, видеть его вызывающую улыбку, слышать низкий голос, соблазнительный ритм слов. Сэм помнил обжигающую ярость, ревность, помнил, как сжимал челюсти, смотрел в сторону и пытался справиться с чувствами, улыбаясь и закатывая глаза от Дина, когда тот говорил, что собирается оттянуться. Он не помнил невыносимого желания просто кричать, абсолютной невозможности совладать с тем, как Дин наклоняется к барменше; не помнил, чтобы его почти трясло, чтобы казалось, будто бар вот-вот затрясется и стаканы полопаются от силы НЕТ, которое в нем поднималось. Это было... все равно что вспоминать разорванное, окровавленное тело Дина, вспоминать, что пришлось сделать, чтобы вернуть его; все равно что видеть расширенные в ужасе глаза Дина и слышать прерывистый шепот, и только он, Сэм, может это исправить; все равно что думать: «Какого черта тебе это перепало, ты не знаешь его, ты ничего для него не сделала, он мой». Барменша улыбнулась, накрыла тонкой рукой руку Дина, и Сэм даже не понял, что подхватился с места, пока не ощутил запястье Дина под своими пальцами; хватка была такой крепкой, что он мог чувствовать, какие хрупкие у Дина кости, какие они живые. Дин и девушка были удивлены, но Сэм мог только смотреть на них — на Дина — в ответ. — Мы уходим, — сказал он и потащил Дина за собой. Снаружи было темно и безлюдно, лужи нездорово-оранжевого света от фонарей усеивали парковку неровными пятнами, и Дин остановился возле машины, освобождая руку от хватки Сэма. — Окей, чувак, — сказал он, не рассерженный, но в его голосе был намек на раздражение. — В чем дело? Сэм сглотнул. — Я... — Он замолчал, покачал головой и просто сказал: — Я не могу. — Не можешь что? — Не могу позволить кому-то другому прикоснуться к тебе. Дин посмотрел на него спокойно и задумчиво. — Я в порядке, знаешь ли, — сказал он. — Я еще в состоянии о себе позаботиться, и никто не сможет мне навредить... Сэм раздраженно выдохнул. — Нет, это не... Я о другом. Я не могу позволить кому-то другому прикоснуться к тебе, потому что, — глупо, это прозвучало глупо, и странно, и неправильно, но Дин должен был знать, может, тогда он перестанет. Сэм подошел к Дину вплотную и снова крепко сжал его запястье. Дин моргнул, но не вздрогнул и не отстранился, просто поднял взгляд на Сэма, доверчивый, любопытный и внимательный. — Потому что у них нет никакого права, потому что ты мой. Губы Дина слегка приоткрылись; в горячечной спешке Сэм понял, что собирается сделать, и не удивился особенно, так, как, возможно, должен был. Он нуждался, стремился к вниманию Дина — он хотел Дина, целиком и полностью, в любом из смыслов, и, почувствовав, как зарождается в горле рычание, притянул Дина к себе за запястье, целуя жадно и нетерпеливо. Сэм быстро отстранился, ошеломленный, обрадованный, испуганный, переживающий, что не должен был этого делать — может, Дин вернулся только для того, чтобы его оттолкнуть, — но тут встретился с Дином взглядом, и между ними будто прошел электрический ток. — Прости, — сказал Сэм дрожащим голосом; Дин ничего не говорил. — Я просто... Ты вернулся, и я не... не хочу отдавать тебя, хочу удержать тебя всего, прости... Дин неверяще покачал головой, будто пытаясь справиться с изумлением, и протянул руки — чтобы обнять Сэма, не оттолкнуть. — Сэмми... Блин, ну ты и придурок. Понятия не имею, о чем ты. Я и так твой, ага? — Дин закусил губу, на мгновение отвел взгляд, потом снова посмотрел на Сэма. — Для меня это всегда был ты. Сэм вдыхал, пил слова Дина, стискивая его все крепче. Он открыл рот, не вполне уверенный, что собирается сказать, но Дин отступил назад, не разжимая хватки, и потянул Сэма за собой, поэтому тот оказался даже ближе к Дину, чем был; Дин яростно поцеловал его, будто решил, что на сегодня с него хватит — слов, по крайней мере. Сэм вытянул руку, чтобы дотронуться до лица Дина, и облизывал рот Дина, целовал торопливо и требовательно, наконец-то избавившись от гнева, ревности и возмущения; потому что у него был Дин, которого он никогда, никогда не отпустит. Он улыбнулся.