Время на кончике спички

Было бы, о чём сожалеть. Поджигай. Время, время уходит, так мало времени…  — А теперь? Теперь что ты собираешься делать?  — Мам, пожалуйста, не начинай, — я давлюсь заготовленным ответом.  Кухня тонет в жёлтых отсветах, пульсация в суженных глазах. Опущенные уголки рта, поджатые губы.  Я ухожу раньше обычного.  — Пойми же, я как лучше хочу, солнце — она вытирает руки о передник и качает головой.  — Мама, я ничего не успеваю. Совсем. *** …Оглядываюсь в лестничный пролёт. На моём этаже перегорела лампа, нащупываю замок – эхо оборотов ключа, гулкое эхо шагов.  Старая деревянная лестница, вытертые ступени. Помню, как в детстве я любила прижиматься лбом к железным перилам и смотреть вниз, пока бабушка закрывала дверь. Несколько лестничных пролётов, наполненных голосами, шорохами; тени сквозь пыльные окна. Летом между ступенями летал полупрозрачный тополиный пух. Медово-жёлтая бесшумность полнилась шорохами – через край.  Сейчас полутьма звучит пустотой. В подъезде осталось всего несколько жилых квартир. Не знаю, как мы ещё держимся.  Отпираю дверь в пустую квартиру и захожу, не включая свет. Запах сухого шиповника в тихом, застоявшемся воздухе; до мурашек сквозняк через щелястые старые окна.  На неразложенном диване тёплый спальный мешок вместо постельного белья. Какой смысл, если скоро уезжать? Ложусь спать как есть, не раздеваясь.  Дома пахнет сухим теплом, на газетах по подоконникам разложены сушиться яблоки, всякая ягода. За край форточки зацепился месяц, почти истаявший, льдистый. Времени – целый октябрь. Месяц – острая ледяная дуга на языке. Лопнувшая с тонким звоном вольфрамовая нить.  Перегорая…  Я закрываю глаза. Спальник пахнет скошенной травой, июльскими стогами. Четыре часа поспать. За войлочными тучами разгорается рассвет, трескуче, сосново.  Три с половиной часа.  *** — Сроки – до конца недели. Постарайся уложиться, в третий раз с рук не сойдёт, — строчки ползут по экрану, крапчато-острой мигренью где-то в левом виске.  Кровь – морская вода, полная электричества. Октябрь – новолунье, море живёт штормами, море сворачивается клубком на ворохе шерстяных носков, на полке, в шкафу, в сердце материка.  Прилив и отлив; отступ – новый абзац.  Я сдаю всё за несколько минут до полуночи в воскресенье.  У меня нет времени раньше. Время навылет, время только чтобы дышать, расщеплять в кровотоке прошлогодние грозы.  *** — Пожалуйста, давай не будем об этом, — почти с мольбой. – Я никуда не вернусь, сказала же. Мы попрощались, — я смотрю на неё, бессильно открывая рот. Мама снова неодобрительно качает головой.  На подоконнике за её спиной - ярко-зеленые перья лука на фоне зажжённых окон. Ярко-зелёный, весенняя зелень. Напоенная грозами земля, сочная трава, которой пахнет спальник.  Сдуваю с щеки упавшую прядь. Крепкий сладкий чай, прикосновение горячего фарфора к губам; разговоры и вопросы до самого нутра, чем-то жгучим до самых рёбер. Разговоры до полуночи на крохотной кухне.  — Зря, — коротко отрезает она, обрывает зелёные перья в салат. – Хороший ведь был человек. И не забывай, между прочим, — она замолкает на секунду, оправляя сползший пуховый платок, — сколько тебе лет. Что дальше? Может, всё-таки помиритесь? Грозами и землёй – пахнет, а морем – нет, море погибло под плодородной землёй, море было здесь тысячи лет назад. Крохотный город среди полей, круг сужается с нарастающей скоростью. Мотыльки, эльфы и тополиный пух в световых пятнах уличных фонарей.  Что мне дальше?  *** В далёких воспоминаниях соседский мальчишка на лестничной клетке поджигает дорожку из тополиного пуха. Прозрачное оранжевое пламя в дневном свете бесшумно. Запах палёного, смех, пойманный в оконное стекло лучик и эхо в два голоса. Беззаботно и совсем-совсем не страшно.  Крики соседской старухи, руки до локтя в саже.  Небо высокое. Жизнь долгая и почти вечная, море – известняковая галька во дворе. Тысячи лет не зря.  *** — С ума сошла? Какой академ брать, ты чего? Ещё год потеряешь, — за один выдох до коротких гудков.  Она ведь права. Год – это много. Гребень стылой воды, в зубах нервная боль от холода.  Мы теряем время.  Я по уши в сорванных планах и судорожных поисках, куда бы ещё опоздать.  *** Ясная тишина в окна, запах влаги над водой. Спросонья листаю новостную ленту, чтобы как-то проснуться. Ощущение подвешенного тела, я всё ещё сплю. — Мы никогда не будем моложе, чем сегодня, — из узкого прямоугольника экрана подмигивает кудрявая жизнерадостная девушка. И чему ты, дура, улыбаешься? Я зло сдёргиваю с себя спальник. Утренний холод обжигает сквозняком по ногам, по ступням от остывшего дощатого пола – я не закрыла форточку на ночь. Утро комканное, поспешное; начинается ни со стакана воды, ни с завтрака.  Утро начинается с суматохи, времени есть только умыться и опоздать. Между застывшей водой и небом – рассвет, бесконечный запас воздуха; как только ты опускаешь голову в воду – времени только на один долгий выдох. *** — Не балуйся и слушай бабушку, хорошо? – мама мягко кладёт голову мне на макушку, чтобы я убрала голову от прутьев лестничных перил.  Пятилетняя я заворожено смотрю в пролёт лестницы, тонкую щёлку. Если бросить туда монетку, то она зазвенит со дна. Только нужно очень хорошо прицелиться, чтоб монетка не отскочила где-нибудь от перил. С первого раза не получается.  Ожидание звона спустя годы вырождается в редкие огни окон опустевшего городского двора. *** Я запираю хлипкую старую дверь, налегая на неё плечом. Ключ с усилием поворачивается, дважды. Оборачиваюсь, лестничный пролёт – глубокий колодец. И замираю. Перчатки? Пропуск? Я точно всё взяла?.. Рассеянно шарю по карманам: кажется, одна перчатка точно есть.  В окнах рваные красные полосы рассвета, за домами и тучами. Возвращаться – потерять несколько минут и опоздать на ближайший автобус. Спускаюсь бегом, по дороге цепляю носком туфли монетку. *** — Ты сегодня пораньше, — Полина открывает окно, чтобы проветрить кабинет. Кажется, я бесконечно её люблю за эту случайно брошенную фразу. Сонливость и сны ушли - запахом трав, бесшумной осенней грозой над крышами многоэтажек. Нужно срочно поднять голову, чтобы вдохнуть.  — Спасибо, ты тоже ничего, — я искренне улыбаюсь ей, убирая в шкаф пальто. До начала рабочего дня ещё двадцать минут. Она смотрит непонимающе, хлопает длинными ресницами и улыбается, приоткрыв тонкий рот. Блестящий телесный коралловый на губах. Я почти начинаю верить, что не всё безнадёжно потеряно, что время ещё есть. Хоть иногда прийти раньше, успеть в срок.  Крохи, копейки, выторгованные случайно. Монетки, забившиеся под порванную подкладку пальто.   *** Из темноты подъезда мелькают блуждающие кошачьи глаза, живущие своей жизнью. Возможно, отдельно от самого кота.  — Под ноги-то не лезь, — я гремлю связкой ключей, неловко переступаю, пытаясь в потёмках не наступить на животину (на случай, если она всё-таки есть, целиком).  Крохотный ключик от почтового ящика холодный. Отпираю маленькую дверцу, на волю вылетают еженедельная газета и многочисленные платёжки, едва успеваю поймать. Вот и ещё один месяц прошёл.  Каталог с косметикой. Беглый взгляд цепляется за яркое женское лицо на обложке, и глаза на человеческом лице – зелёные, суженные, кошачьи; даром что зрачки не вертикальные. Розовые тонкие губы, как у Полины. «Новая линейка для ухода – минус пять лет!» — глаза здесь не главное. Нарисованная девушка снимает с щеки, подцепив ногтями, полоску кожи с первыми возрастными морщинами.  Я со злостью запускаю несчастную книжицу в стену. Она хлопает глянцевыми страницами, глухо падает на ступеньки, как птица, неспособная летать. Глаза отблескивают в сумерках зеленцой. *** Я укрываюсь с головой. Такое чувство, что везде, где бы я ни присутствовала, мне намекают, что я теряю время. С каждом днём, с каждым вдохом ближе старость, ближе беспомощность. Из каждого угла: в гостях, на учёбе, на работе. Время. Время уходит. Любое прикосновение к коже. К дереву, к старой рассохшейся мебели: время берёт своё. Рваные облака за оком прячут грозы – осенние, летние; луну больше не видно. Заброшенный дом дышит сквозняками – сбившийся ковёр, сухие головы подсолнухов с посохшими длинными лепестками. Пятно на стене – там был отрывной календарь. Избушка над заснеженным полем на картинке и листья месяцев. И дурацкое такое красное окошечко, которое нужно каждый день передвигать. Целое отдельное движение, напоминающее, что прошёл ещё один день. Конечно, я этого не делала. Не делала ещё и потому, что с мая не отрывала листы. Это было невыносимо -думать, что время идёт куда-то дальше мая. И смысл календаря в доме потерялся. *** — Что ты послезавтра делаешь? – Саша ловит меня на лестнице, буквально хватает за рукав. Я смотрю куда-то сквозь него. Сколько мы не виделись? Неделя, три? — Какое ещё послезавтра? – крик гаснет. Тонкий, выгоревший в бесшумное звон лопнувшей вольфрамовой нити. Людей в здании почти нет, конец дня. — Ты пугаешь меня, — он шумно выдыхает и опускает руки, — давай поговорим. Руки развёрнуты навстречу – вот он я, безоружный. Пожалуйста, выслушай.  Я делаю шаг вниз по лестнице. Эхо.  Сотня крохотных историй, спрятанных под стекло – околослучайных слов, брошенных на бегу. Три недели прожиты безвозвратно. — Что с тобой происходит?  — Какое ещё послезавтра?  В его глазах - пустые, заметённые песком и снегом дороги. Город пустеет. Я подаюсь спиной вперёд – вниз, с лестницы. Саша успевает схватить меня за запястья. Прилипший к ладоням частый стрекочущий пульс. На левом смуглом запястье светлая полоска от ремешка часов – я носила их лет с двенадцати, не снимая. Они спешили на три минуты, чтобы выторговывать время, они… Разлетелись в дребезги о стену в подъезде. Я не могла так больше. Время уходит, время уходит… Нет никаких сил. Стрекотали так часто и мелко. Он удивлённо проводит пальцем по тонкой светлой полоске от ремешка. Смотрит вопросительно. Мои глаза воспалённые и покрасневшие от бессонницы. — Какое ещё послезавтра?.. Саша делает шаг назад, вверх по лестнице.  Странно, комкано, мы не настолько хорошо знакомы, чтобы… — Выходи на связь, хорошо? Я за тебя волнуюсь.  *** Маленький хозяйственный магазинчик работает до восьми. Я успеваю за двадцать минут до закрытия.  Помещение совсем маленькое – угол ветхой пятиэтажки, чугунные решётки на окнах. Я отряхиваю зонт на пороге и захожу.  — Мне бы десяток лампочек. Двадцать седьмой цоколь, обычные. И удлинитель. Метра на три, самый простой. Пожилая продавщица понимает глаза от газеты, пристально смотрит поверх очков. — Проверять будете?  — Нет, не разматывайте, не нужно.  Она размашисто подписывает товарный чек, складывает покупки в мешок. В полутёмном пространстве - тихое гудение маломощных электрических ламп. — Что-то ещё? Спички, свечи, аккумуляторы, — будто не напоминает, а подсказывает. В городе в последнее время часто выключают свет. – Так что-нибудь нужно? — Если только времени, — я улыбаюсь уголками губ. Продавщица, не меняясь в лице, ныряет под прилавок. — Вам сколько? — Побольше, конечно. — Три пачки в одни руки, больше не могу дать. — Пусть будет. Вечерние кварталы колышутся сеткой огней. *** В тёмной комнате сухой цветочный запах, откуда-то из-под рассохшихся плинтусов. Или мерещится, может быть. В кастрюле закипает вода. Три одинаковых пакетика времени. Аккуратно запаянные – в таких продают дрожжи или желатин. На всякий случай читаю состав. «Время, чистое, для бытовых нужд. Использовать строго по назначению. Пятнадцать минут».  Пятнадцать – это в каждом. Греешь воду в кастрюльках в июле, когда горячую отключили, добавляешь время из пакета. Раз – и вода сразу горячая, и не надо ждать полчаса. Варишь суп или варенье – то же самое. В стирку с отбеливателем, опять же, удобно. Время на ускорение – сколько угодно, в любом хозяйственном. Но ничего, чтобы замедлить время, не продают – незаконно. Но в школе же учился, не дурак, знаешь: сухое чистое время поджигают и растворяют в спирту, вываривают с солью и дубовой корой, сушат на марле. Будет работать в другую сторону. В процессе уварится, будет сорок минут. А надо бы дней пять. Куда мне пять дней? Не знаю. Вода шумит, закипая. На спинке стула лежит брошенный второпях шарф. Я отрешённо наблюдаю, как качаются на сквозняке распушившиеся от времени кисти, отраженный синтетический капроновый блеск.  Из половинки газетного листа сворачиваю кулёк, чтобы пересыпать туда время. …Мир вспыхивает запахом серы и соли, электричества и шиповника – всем сразу; оглушительным оконным стеклянным звоном. Накрывает волной, короткий обжигающий вдох и резкая боль от удара в затылке. Гаснет. Гаснет. Пламя на конце спички: время уходит.   *** Лана в последний раз с усилием взмахивает вёслами, и лодка мягко тыкается в илистый берег. Женщина подвязывает подол юбки и проворно спускается босиком в воду. Река чернильно-илистая, холодная по весне.  Лана привязывает лодку к тоненькой ольхе на берегу. В последний раз оглядывается на реку, принюхивается. Весенние сумерки фиолетовы, влажны и беспокойны; откуда-то издали тянет сожженными камышами. В тёмных излучинах  поселились навсегда бесшумные апрельские грозы. Лана работает среди тех, кто расчищает реку, выкапывает съедобные корни речных лилий. Иначе те разрастутся и заполонят всё русло.  Обычное ремесло в новые времена, когда почти все люди покинули город. На холме - вереница домиков, приютным оранжевым светятся окна. Земля едва успела зазеленеть. Дорожка наверх засыпана известняковым щебнем, в сумерках белеется ярко. Лана чувствует ногами каждый камешек. Рывком распахивает дверь. — Как вы тут без меня? Полина вздрагивает от неожиданности. Щедрой рукой насыпает в глубокую сковороду горсть орехов. Оборачивается, беззлобно прикладывает к тонким розовым губам палец: тише. Лана глухая – несчастный случай по молодости. Что-то взорвалось близко, так и оглохла. Говорит слишком громко и отрывисто, будто каркает. Не слышит себя. На весь домик пахнет жареным луком; на соседней конфорке закипает отвар шиповника. — Только тебя и ждём. Смотри, кто к нам приехал, — Полина кивает в тёмный дверной проём. В соседней комнате Саша разбирает сумки, рядом вертится девочка. Лана улыбается – читает по губам. Она видела их ещё днём, у моста. Мягкие морщинки в уголках глаз Полины, отражённый свет в упругих кудряшках. Травяной запах реки, уходящей к морю. — Лана! – девочка радостно взвизгивает, подбегает и обнимает крепко, как только может. Город далеко за холмом смотрит пустыми окнами. Можно никуда не торопиться – река возьмёт своё, когда придёт время. Лана сажает девочку на колени. Старательно расчёсанные волосы пахнут луговой ромашкой. Девочке пять, а может, чуть больше – плюс-минус недели, кто их считает. Девочка заворожено прикасается к щеке усталой женщины. На смуглой коже видны возрастные пятна и несколько крупных рубцов от ожогов. От левого виска и до шеи, поперёк, широкая полоса молодой розовой кожи, почти детской, не стареющей. Девочка осторожно трогает её пальцем. — «Больше не боится», — умиротворённо думает Лана, прикрывая глаза. Не пугать. Нежность человека, боящегося смерти, вовсе не радость. Вся её нежность – море в истоках реки. Время. Уходит, уходит, уходит… Было бы о чём сожалеть.  Поджигай.