За ширмой

      Чацкий, перешагивая через ступеньку, поднимался на второй этаж Фамусовского особняка. Пройдя по коридору, Александр Андреевич оказался в своей старой комнате. С этим светлым и просторным помещением у него было связано много счастливых детских воспоминаний. Сколько прекрасных вечеров он проводил здесь вместе с Софьей, играя, музицируя и танцуя. Александр позволил улыбке показаться на своем лице. Быстро оглядев комнату, молодой человек пришел к выводу, что скорее всего комната его детства переделана под малую залу, о чем говорил новый интерьер: драпированный диван возле стены, низкий деревянный столик, пара кресел и т.д. Многое переменилось с тех пор как он уехал, но когда он находил что-то знакомое, в его душе разливалось тепло. Так, например, едва зайдя в комнату, вниманием Чацкого завладел холст с морским пейзажем небезызвестного датского художника. Водная стихия всегда услаждала взгляд Александра. В детстве они с Софьей, смотря на холст, грезили о кругосветном путешествии. И вновь улыбка озарила лицо молодого человека.       Развернувшись Чацкий увидел деревянную ширму, за которой, по его расчетам, должен был оставаться его книжный шкаф. И правда, зайдя за нее, минуя старенький диван и туалетный столик, Александр Андреевич с нежностью проводил рукой по корешкам книг. Остановив свой выбор на Гегеле, пересел на скрипящий диван, погружаясь в чтение. Но молодой человек не долго наслаждался трудами великого философа. Недосып давал о себе знать. И отложив «Феноменологию духа», Чацкий прилег на диван и в ту же секунду погрузился в объятья Морфея.       Спал он безмятежно и без сновидений. Очки чуть съехали набок, рот приоткрыт. Лицо спокойное и расслабленное. Ни тени беспокойства, морщины между бровей разгладились. Несмотря на свой юный возраст, у Чацкого уже были морщины. Они были результатом давней привычки молодого человека, хмуриться во время раздумий. Но сейчас, судя по этому невинному, почти детскому лицу, его не тревожили никакие мысли. В комнате стояла звенящая тишина, прерываемая лишь скрипами дивана, на котором разместился Чацкий. Такая идиллия длилась около часа. А еще через полчаса, Александр Андреевич почувствовал чьё-то присутствие в комнате, сопровождаемое знакомыми голосами. Молодой человек приподнялся на локтях и начал прислушиваться. — Так что вы думаете он сделал? — раздался басистый голос Скалозуба, — этот пройдоха решил играть снова, уже позабыв о Петре Федоровиче, который не раз его предупреждал об этом немце.       Чацкий обреченно упал обратно на диван, досадуя на свою неудачливость. Неужели они не могли выбрать другой комнаты для разговора? Хотя он сам виноват, видел же, что теперь это малая зала. Теперь придется вставать, объяснять всю ситуацию и искать свободную комнату. Чацкий вновь приподнялся. — Молчалин, а чего же вы не пьете? — раздался голос Фамусова.       Чацкий окончательно сел на диван и удивленно смотрел через зеркало на происходящее. Почему же Фамусов и Скалозуб решил вести эту «светскую беседу» в обществе Алексея Степановича, который намного ниже их по чину. — Извините, вынужден отказаться, не пью-с, — раздался тихий и услужливый голос секретаря. — Как не пьете? Ба! Ну нет, это не дело. Это нужно исправлять! — Скалозуб тот час потянулся к графину с водкой. — В этом нет необходимости, — все также тихо и спокойно сказал Молчалин, однако принял стопку из рук полковника.       Шумно выдохнув, Алексей сделал глоток, в тот же миг лицо его скривилось, и он отстранился. Попытку пересек Скалозуб, вновь поднеся стопку ко рту Молчалина. — До дна! — гаркнул полковник непререкаемым тоном.       Молчалин, морщась, все же допил содержимое рюмки и потянулся к столу за закусью. И вновь был остановлен Скалозубом.       — После первой не закусывают, — в руке Сергея Сергеевича была до краев наполненная рюмка, и несмотря на слабое сопротивление, включающее в себя лишь мотание головой, полковник влил содержимое стопки в рот Молчалина.       После второй рюмки раскрасневшийся секретарь, до этого сидевший на краешке дивана, обмяк и практически лег на подушки. И судя по несфокусированному взгляду, связь с внешним миром была потеряна.       Чацкий насмешливо ухмыльнулся. Увидеть такой спектр эмоций, на вечно неживом и угодливом лице Алексея Степановича, было ново. К удивлению Александра Андреевича, никто за столом не прокомментировал состояние Молчалина. Даже Скалозуб удержался от шутки, и наоборот, видя состояние соседа, положил тому в рот небольшой ломоть черного хлеба.       Но все это время Чацкого что-то настораживало в этом, с виду обычном, приятельском общении. Как-то наигранно весело они разговаривали и слишком часто обращались к Молчалину, который, казалось, сам был в шоке от такого к себе внимания. Даже сейчас Скалозуб неотрывно, внимательно следил за пьяным секретарем. Сергей Сергеевич одной рукой придерживал подбородок Алексея, а второй медленно проводил по его губам. Ухоженные пальцы полковника нежно обводили контур тонких губ Алексея, и не почувствовав сопротивления, чуть разомкнули их и проникли внутрь.       Молчалин чуть приоткрыл глаза и попытался оттолкнуть наглеца, но тело его не слушалось. И после нескольких безуспешных попыток, силы секретаря иссякли, и вновь разум затуманился. Тем временем рука Скалозуба переместилась на русые волосы Алексея и медленно начала склонять вниз, к паху полковника.       Молчалин совершенно ничего не соображал, он чувствовал лишь тяжелую руку на своих волосах и что-то, грубыми точками проникающее в его рот. Дышать было тяжело, и он, поддаваясь инстинкту, начал сглатывать подступающую слюну. С трудом разлепив веки, его взору предстал возвышающийся над ним Скалозуб. Алексей, все еще слабо соображая, не смог смотреть на искривленное от удовольствия лицо полковника и закрыл глаза, пытаясь смириться со своим унизительным положением.       Что касается Александра Андреевича, то на него было страшно смотреть. Его глаза были в ужасе распахнуты, он не хотел верить отражению в зеркале, которое показывало ему столь ужасные картины. То, что Скалозуб делал с Молчалиным, было грязно и аморально. Чацкий, к своему несчастью, мог отчетливо видеть как член полковника толчками погружается в рот Алексея Степановича, как тот давился и задыхался, но не мог отстраниться из-за крепких рук на своем затылке. Чацкий не мог более смотреть на покрасневшее от удушья лицо Молчалина, на слезы в его глазах. Не мог, но смотрел.       Наконец Сергей Сергеевич ослабил хватку и молодой секретарь, отстранившись, упал на колени, задыхаясь от кашля. Но полковник не собирался давать ему большую передышку, поэтому вновь за волосы притянул Молчалина к своему паху. Но тот уперся руками в бедра насильника и с надеждой обернулся к Фамусову.       — П-п-павел Афанасьевич, — тихим дрожащим голосом прошептал секретарь, не сильно надеясь на спасение, бросая умоляющий взгляд на Фамусова.       Чацкий не видел как отреагировал Фамусов, но по отчаянью, отразившемуся во взгляде Молчалина, он понял, что Павел Афанасьевич помогать не собирается. Алексей Степанович опустил голову и решил больше не сопротивляться, покорно подползая к Скалозубу, под одобрительный смешок Фамусова. Не смотря ни на кого, провел рукой по паху полковника, медленно обвел языком по стволу, вобрал его в рот. Из горла полковника вырвался хрип, и с силой сжав русые волосы Молчалина, начал активно вбиваться в податливый рот. Алексею Степановичу оставалось лишь пытаться расслабить горло и сглатывать подкатившую слюну. Уж как ни грешно, но все же не впервой. Вскоре хватка на волосах ослабла, Молчалина отпустили, но стоило тому повернуть голову, как его грубо схватили за подбородок, заставляя смотреть в глаза. Над ним возвышался Фамусов. — Сергей Сергеевич, не удобно ли нам будет переместиться на диван? — в упор смотря на секретаря, произнес Павел Афанасьевич. Голос у него был ровный, но Молчалин знал, что скрывается за этим показным спокойствием. Похоть. Вожделение. Страсть. Намученный горьким опытом, секретарь знал, насколько бесполезно сопротивляться.       — И то верно, — прогудел Скалозуб, — Поднимайтесь, Алексей Степанович. Александр Андреевич провожал взглядом спину Молчалина, пока тот нетвердой походкой приближался к дивану. Но когда к секретарю подошли его недавние мучители, Чацкий в ужасе замер.       Александр зарылся руками в свои волосы, стараясь избавиться от этого кошмарного сна. Чацкий отказывался верить, что Молчалин может настолько унизиться. После первого толчка, Чацкий отвел взгляд от зеркала, к которому более получаса был прикован, как загипнотизированный. Вскоре комнату заполнили ритмичные шлепки и тихие стоны. Александр заткнул руками уши и всеми силами пытался абстрагироваться от ужасающей реальности. Он тяжело дышал, в комнате было очень душно и неестественно жарко. Ему становилось все хуже и хуже: участилось дыхание, пот с лица лил градом, кружилась голова. Пытка длилась около тридцати минут, наконец шум стих, и раздался уставший голос Фамусова.        — Молчалин, мы с Сергеем Сергеевичем пойдем ко мне в кабинет. Ты пока мне не нужен. Вечером занесешь бумаги о Белоконских. А пока приводи себя в порядок, — распорядился Фамусов и вышел с полковником вон из комнаты.       Чацкий несмело, но уже и без страха поднял взгляд на злосчастное зеркало в позолоченной раме. Молчалин лежал на диване абсолютно нагой, небрежно укрытый покрывалом. На его теле отчетливо были видны красные отметины и синяки, оставленные его грубыми любовниками. Скомканная одежда лежала под кофейным столиком. Отвращение к секретарю липкими волнами подкатывало к горлу Чацкого. Знала бы Софья, как ее тихий и скромный кавалер, извивался между двумя грузными телами, бесстыдно отдаваясь им. Чацкий был зол как никогда. Он был готов убить этого мерзавца, а еще лучше, как можно скорее открыть глаза Софье на безмерную подлость Молчалина. Ярость, охватившая Александра, не позволяла более сидеть на месте. Хотелось накричать на секретаря, обругать, ударить, а главное — бежать, бежать из этого отвратительного места. Поддавшись порыву, Чацкий наконец встал, и не обращая внимание на затекшие мышцы, быстрым шагом направился вон из своего укрытия. И в ту же секунду остановился, как вкопанный.       В гостиной раздался судорожный всхлип. Еще один. И еще. Александр с удивлением посмотрел на диван, на котором прикрытое одним лишь покрывалом хрупкое тело секретаря содрогалось от рыданий. Юноша уткнулся лицом в подушку, пытаясь заглушить свой плач.       Чацкий был безумно поражен этой картиной, вся злость куда-то исчезла, и на ее место пришло новое чувство — жалость. Глядя на сломленного, несчастного соперника, Александр не задумываясь, шагнул к нему и, вставая на колени, заключил в объятья. Алексей поднял голову и застыл в ужасе. Смотря в теплые карие глаза свидетеля своего позора, Молчалин дрожащими губами пытался выдавить из себя объяснения, но вновь разразился рыданиями. Александр Андреевич покрепче замотал Молчалина в покрывало и нежно прижал его голову к своей груди. Алексей плакал навзрыд, словно ребенок, задыхаясь, дрожа всем телом, и лепеча что-то срывающимся голосом.       Чацкий лишь поглаживал несчастного по волосам, чувствуя как его жилет становится мокрым от нескончаемого потока слез. Александр сам почти плакал от осознания того, как гнусны и несправедливы были его обвинения в адрес Молчалина. И прижимая к себе ближе дрожащего секретаря, Чацкий понимал, как им необходимо немедленно уезжать отсюда.       Он обязан вырвать Молчалина из цепких рук Фамусовкого общества, которое распоряжается им как хотят, удовлетворяя собственные потребности. Как безразлична им жизнь секретаря, которую они ломают своими низкими желаниями. Им плевать на чувства, страдания и переживания этого человека.       Он всего лишь вещь. Игрушка. И он не сможет им противостоять в одиночку.