анкаты

ярость. все равно, что пытаться унять руками шторм на море, дуть на лаву, чтобы остыла. у дживона перед глазами алая пелена, живая, окутывающая, кричащая в уши. мышцы на руках напрягаются инстинктивно, он сжимает зубы до давления в челюсти. от ханбина никакого толка, если он ломает сам все, что создает. лепит, строит, а теперь смотри с наслаждением, как все рушится. дживон снова чувствует себя загнанным в угол: это не он сорвался с цепи, это рука хозяйская с поводка отпустила. ему все вечно не так — то слишком туго, то слишком свободно. теперь ему вообще не нужно. ханбину от него ничего не нужно — так дживон думает, когда сеанс тот отменяет дважды без ясных на то причин, и чувствует себя наивным, как пятиклассник, использованным, глупым, которого собственные импульсы в неспокойной голове загнали в тупик и заставляют царапать лишь стены. это в сто раз унизительнее, чем все, что было до; это больнее, чем хлесткий удар дважды по одной рваной ране поперек плеч. раньше жизнь шла под откос не так стремительно, раньше дживон хотя бы был честным с самим собой, добела откровенным в своем желании демонстрировать всем и каждому свое адское нутро без слепленных на скорую руку масок. ему казалось, что ханбин видит суть и, ради собственной выгоды, неумело лечит. теперь доходит: это взаимозаменяемые понятия. там, где одному упиваться, второму — жадно хватать остатки кислорода ртом. дживон не спорит с совестью ни разу, он знает, что заслужил, что следы, им оставленные, пачкают асфальт и кафель пятнами крови, что хруст чужих поломанных в прошлом костей будет преследовать его до конца жизни. у дживона один вопрос: почему именно ты. почему его собственный хребет суждено сдавливать именно ему, ханбину, и его наигранно спокойным речам про лживый контроль. все, что было раньше, теперь кажется репетицией перед гранд финалом. вот только теперь — дживон действительно себя не контролирует. абсолютно. он видит другого, чужого, рядом с ханбином, который заставлял дживона чувствовать, что его руки — это единственная правда и истина на земле, что его слова — тот самый справедливый суд. в те короткие минуты, когда мордой в пол и слюной по подбородку, что он, ханбин, теперь для дживона все. уебок. если человека от зверя отличает разум, то дживон — самое злое животное в этом городе. неважно где и неважно как, он хотел вылить на ханбина все то, что задевает, и сотню вопросов словами, но нет, тут последний рубеж — проливать кровь. дживон пытается, правда, пару минут восстанавливает дыхание, но тщетно, вспыхивает как спичка, стоит ханбину лишь остаться наедине, вернуться к дверям своего логова, стены которого видели то, что не должны были. никто не смеет даже представить, что там было, но дживон пускает голодную крысу грызть свое бешено бьющееся сердце. она откликается на предательство, и вскормлена ханбиновыми благими намерениями. дживон думает о том, другом, и лживых глазах самого хренового терапевта на земле, думает, что если он для него не единственный, что он один из череды безмозглых игрушек, то ханбину не жить. вопрос чести и гордости, а не только разбитого сердца. дживон резок и его руки неизменно полны силы; он быстро догоняет в противовес неторопливым движениям ханбина, и ударяет его затылком, когда со всей дури толкает к стене. вот теперь не будет никаких правил, это вне рамок сеанса, никто не будет тебе подчиняться, дживона не хватает даже ни на одно слово, у него — абсолютно потерянный человеческий облик, и все, что осталось, это ярость в глазах, искаженное злобой лицо. оно совсем близко, и он не обязан объяснять свой гнев, когда вздергивает ханбина за воротник, потому что в глазах все равно яснее видно, как горит изнутри, как раненным зверем сердце бьется в (грудной) клетке, пытаясь перед смертью найти того, кто причинил боль, и разорвать на части. дживон знает: он привязан намертво к худшему человеку на земле, о котором знает ровным счетом ничего. он должен сделать ему больно. дживон исходит на рык, когда замахивается, и красным заревом перед глазами бойся бойся бойся. я же тебя сейчас убью. но — не убьешь. ханбин знает и видит насквозь. знает причины происходящего, знает, где у дживона проходит грань настоящая. голова расходится тупой ноющей болью от сильного удара, и от чужой кожи, что непозволительно близко, почти ощутим жар. он знает, что дживон видел и какие выводы сделал; почему он зол и поспешен так нестерпимо. не знает лишь одного — насколько сильно канат между ними натянут, какой мощности ток от его груди расходится и грозится взорвать здесь все к херам. не знает, на что дживон по-настоящему способен. насколько сильно он был ханбину слепо предан. пускай в ворохе лжи и самообмана, в попытках оправдать и оправдаться, но он здесь, и в его глазах пламя. в горле рык и занесенный кулак, он разорвет ханбина на части, и самое время бежать. жалкие попытки приручить то, что нужно лечить: ханбин знает, что он облажался, что все больше, чем игры, что где-то под его ногами сейчас черта и скоро она будет залита его собственной кровью; что дживону нет ни бога, ни указа, что он будет делать так, как диктует ему волчья кровь, зараженная бешенством. ханбин вспоминает из далекого детства: собакам нельзя показывать страх. он смотрит на дживона прямо, силой мысли пытаясь унять сердцебиение; не вздыхает, не дергается, контролирует каждую мышцу на лице, плевав на то, что руки леденеют и едва не дрожат. он наконец видит дживона таким, каков он есть. и что борьба сейчас в одном лишь взгляде. он мог бы оттолкнуть, уйти, начать оправдываться, успокаивать или провоцировать, но он смотрит спокойно, гипнотизирует хаос напротив. всего один намек на то, что он силу дживона признает и боится, хоть на долю секунды взгляд его станет тускнее и мягче, ханбин знает — он останется без лица, и хер знает, кому потом отмывать коридор от крови. дживон — ревущий на старте болид, ждет своей сраной отмашки, и от секунд, растворяющихся в воздухе, не затихает, а лишь закипает сильнее. его не узнать. ханбин смотрит на что-то незнакомое. и хочет дотронуться. — опусти руку. ни тяжелых вздохов, ни нервных сглатываний; ханбин готов поклясться, что, наверное, продал душу за то, чтобы его голос не дрогнул сейчас. за то, чтобы стук сердца в груди не был громом в тишине; за то, чтобы дживон, опьяненный своим желанием рвать, не учуял страха, не выплыл на него, как акула на каплю крови в океане. ханбин слабее, но мгновение тянется, затягивается петлей вокруг шеи, и это намек на то, что худшее позади. дживон будто застрявший во времени, пойманный в паузу, статичный. ханбин тоже сотканный из всполохов пламени, но он держит их под контролем, его именно столько, сколько нужно для того, чтобы дживон понял, что здесь никто сдаваться и бежать не будет. что ханбина нельзя загнать в угол, он что-нибудь придумает, сделает, осколки самообладания растопчет в пыль. рядом нет часов, и у дживона нет доказательств, но он чувствует всем нутром каждую секунду в их тишине, что падает ему гвоздем в крышку гроба. он закопан, погребен заживо, да еще и в чужом теле. теле, которое не способно ударить, когда сердце желает только этого — чтобы лицо ханбина изменилось, исказилось гримасой боли, чтобы он с горечью усмехался, размазывая кровь по губам, чтобы она, мертвенно-красная, заливала ему глаза, чтобы он не мог дышать, признался в собственной никчемности, раскаялся и просил бить сильнее. не так, как хотелось просить дживону раньше, когда каждый удар едва ли не похвала, и грубость ханбиновых рук была наградой за секундную ясность мыслей и новую трещину на непоколебимой гордости. тогда тоже была кровь, но все было иначе, ханбин вытирал ее почти ласково, словно это тоже было частью таинства. если у дживона спросить, что их связывает, он не подберет нужных слов. близость из числа тех, что невозможно представить, пока не попробуешь. его тянет физически, а между ними за все сеансы ни секса, ни единого поцелуя. это что-то страшнее, где-то на грани между преступлением и темной магией. дживон понимает до омерзения четко, что момент упущен, что как струны натянутые нервы и мышцы слабеют. это его глаза гаснут, а не наоборот. до триумфа ханбину далеко, но кровь в висках перестает стучать. он даже не уверен, что дживон, ослепленный своей яростью, видел, что за полшага до грани оставались они оба. все под контролем. буря в стакане уймется, если его разбить. дживон чувствует, как слабеет его хватка, как разжимаются пальцы против собственной воли. он приказывает себе бить, пока не слишком поздно, пока он все еще силен и предан, но руки не слушаются. так не должно было быть, и самое время злиться на самого себя, но у дживона под силой взгляда напротив фантомно сдавливает горло, как от ошейника, который не чувствовал уже давно, но не забудет никогда. быть может, все это работало, если целью ханбина было стереть его в порошок. настолько, что даже раненным смертельно в самое уязвимое место дживон все равно не способен мстить, когда оказывается лицом к лицу. нет, способен, но остановлен так просто, что дживону кажется, это блять кино какое-то, в его жизни так не бывает. он никого не слушает и не слышит, но ханбин и его голос как шум моря в ракушке. дживон сперва ослабляет хватку, и его кулак в сантиметре от чужого лица еще находится пару долгих мгновений, но они оба знают исход. он опускает обе руки, сам не свой, ни вины, ни стыда, ни страха, ни злости. глаза у дживона гаснут медленно, как фонари вдалеке, когда ты уезжаешь прочь, и с каждым оборотом колес их свет растворяется в темном тумане. он сейчас у дживона перед глазами. черный, холодный, как то, что их с ханбином связывает. такое сильное, что отнимает у тебя то последнее, за что ты дрался все то время. дживон теперь пустой. он медленно падает перед ханбином на колени. попытки включить сознание бесполезны, дживон тоскливый, обманутый пес, который даже не может сбежать, потому что бежать больше некуда. он самого себя не жалеет, но признает. принимает все это дерьмо в своей душе таким, какое оно есть — тянущимся к ханбину безбожно сильно. дживон сутулится, утыкается носом ему в живот, в ткань рубашки, пахнущую чужим телом, и этот запах хреновым удовольствием по внутренностям ощущается. закрывает глаза, помнит, что голову опускать нельзя, взгляд в пол тоже. это просто слабость. гладить дживона по голове, боязливо зарываясь пальцами в волосы на затылке, — это тоже слабость. ханбин выжимает рубильник мысленно, снимает все контроллеры, делает так, как хочет, и поэтому его ладонь касается дживоновой щеки, пальцы по скулам ласково. словно сердце не останавливалось минутой ранее, словно все красное смыло с планете, оставив их вдвоем: ханбина с его непониманием, что делать, и дживона с его осознанием, что сделать он уже ничего не в силах. он трется щекой о плоский живот под рубашкой, а руки ханбина еще никогда не были так нежны. он ничего и не делает даже, трогает осторожно затылок пальцами, прижимая дживона к себе ближе. смотрит вниз, силясь уложить в голове как-то, что это существо само опустилось перед ним на колени, хотя обещало убить. ханбин наклоняется тоже медленно, будто боясь спугнуть. дживон глаза не открывает, чувствует лишь ладонь, что поворачивает его за подбородок, а потом губы на своих губах, и горячий язык во рту. ханбин целует его так, будто что-то обещает; дживон — так, будто первый раз будет последним.