Ребёнок

Скуало всегда был ребёнком. Он дурачился и веселился, разрубая людей напополам; в его глазах искрилось, будто бенгальский огонь, ребячество, когда он читал очередное поручение об очень сложной миссии. И слепо следуя за Занзасом, Скуало просто чуточку больше, чем дурачился. В его глазах, наверное, Колыбель выглядела игрой в казаков-разбойников, а Вария – большой песочницей во главе с Занзасом. Таким Занзасом, который чуточку постарше остальной ребятни, и вроде как капитан их команды. Вонгола – враги. Наверное, зарвавшиеся мальчишки лет на пять старше их варийской песочницы, а дон Тимотео – их предводитель, который пришёл и демонстративно сломал лопаточку Занзаса, и его грузовичок с большим кузовом (для перевозки песка по песочнице) забрал. Занзас такого простить не мог, а Скуало не мог дать его в обиду. Потому что Занзас – важный. Он авторитет, он сила, он то, к чему Скуало хотел тянуться бесконечно. Скуало всегда был ребёнком. Он был глупым и наивным ребёнком, у которого в голове был алтарь с Занзасом, изображённым на иконе. И волосы Скуало – не совсем клятва. Его волосы, наверное, больше Занзас, чем клятва. Ему всё время казалось, что волосы пахнут Занзасом. Очень странно, необъяснимо – он никогда не мог понять, чем же тот пахнет. Скуало пускали вниз, в подвал, туда, где был Занзас, всего пару раз за восемь лет. И он не мог на это смотреть. Потому что для него, Скуало, пренебрежение силой было чем-то ужасным, а Занзасом, как ему думалось, слишком уж пренебрегали, заключив в чёртову глыбу изо льда. В блядскую – блядскую, блядскую, блядскую! – глыбу. Он, как идиот, закрывал глаза, небольшими шагами двигаясь по прямой, вытянув руки, будто слепец, пока не упирался ладонями в тёплую – какого чёрта? – поверхность льда. Она выглядела гладкой и блестящей – он помнил – но на деле была преисполнена каких-то выбоин, выпуклостей. Скуало прижимался лбом к этой глыбе, будто бы тыкаясь в Занзаса, и что-то говорил. Быстро, отрывисто, больше, наверное, для самого себя, нежели для кого-то, возможно, просто глотая воздух открытым ртом. Скуало кусал изнутри свои щёки и губы и стукался лбом о лёд, елозил им по шершаво-колючим выступам, оставляя тонкие царапины. Он касался Занзаса – льда – и, казалось, слышал его, а после прижимался спиной к этой тюрьме, тёрся о неё волосами (в первый раз лишь чуть достающими до плеч, а после – почти до лопаток). А видел он его, Занзаса, лишь однажды. Рассматривал лицо с застывшей гримасой гнева и злобы, с застрявшей на неопределённый срок ненавистью в глазах. Скуало готов был поклясться, что слышал ругательства за стенками ледяной тюрьмы. На лице Занзаса не было шрамов, не было ничего, кроме бешеного, сумасшедшего гнева и ненормальной злобы. На лице Занзаса – Скуало сразу это понял – не было жизни. Скуало всегда был ребёнком. Каким-то странно невинным, непорочным, даже тогда, когда имел за ночь несколько шлюх и дорожек кокса. Он сидел над отчётами неделями, все восемь лет пристраиваясь чуть ли не на самом краю кресла, будто бы зашёл на полчаса, будто бы скоро вернётся Занзас с какого-то ужасно занудного приёма. Иногда ему, Скуало, слышался скрип двери, иногда ему казалось, что сейчас босс лениво-уставшим ураганом ворвётся в кабинет – в его жизнь – и начнёт совершенно непривычно сетовать на засранца-отца и его засранские поручения. Но этого не происходило. И восемь лет подряд Скуало оставался странным, невинным и непорочным ребёнком, нюхающим кокс и трахающим шлюх, темноволосых и с оливково-медной кожей. А после возвращался домой, весь такой упоротый и адекватно-неадекватный, что все от него шарахались; доставал из боссовой заначки виски, бутылки от которого, казалось, до сих пор пахли Занзасом, потому что он сам их придирчиво выбирал, и пил, вырывая пробку зубами и прикладываясь губами к горлышку; Скуало залезал с ногами на кресло, тыкаясь в обивку на спинке, прижимая к себе бутылку, и засыпал. Он, несомненно, был ребёнком, потому что только дети спят в обнимку с чем-то для них важным. Виски был Занзасом. Скуало слишком долго был ребёнком, оттого, наверное, что рядом был Занзас. Заводила Занзас, который был старше любого в их песочнице, который был авторитетом и силой. Занзас был рядом даже тогда, когда его тело сковывал лёд; он путался в скуаловых волосах, в его мыслях, он путался, наверное, в нём во всём, вокруг него – повсюду. А когда он, спустя восемь лет, вывалился в руки к врачам из этой ледяной глыбы, Скуало показалось, что его сердце вывалилось примерно тогда же, и детство тоже. Занзас был рядом, но настолько далеко, что мечнику даже представить было сложно. Он был где-то в восьмилетнем прошлом, там, в подвале под особняком Вонголы, а Скуало сидел около больничной койки с шестнадцатилетним мальчишкой, который, чёрт бы его побрал, просто-напросто переоценил свои силы. Господи, Скуало сидел сейчас около малолетки, зарвавшейся и капризной, и чувствовал себя всё тем же четырнадцатилетним долбоёбом, который, если вдруг Занзас позовёт играть в казаки-разбойники, побежит, даже не раздумывая. И каково же было его удивление, когда босс, едва открыв глаза, хрипло и с каким-то чересчур бодрым презрением выдал: - Патлы, - дёрнул указательным и средним пальцами, и Скуало, будто его в песочнице попросили лопаточку подать, наклонился, обливая руку Занзаса расплавленным серебром. Он смотрел цепко и внимательно, совсем не по-занзасовски. Глаза были мутными и воспалёнными, и, наверное… разочарованными. Занзас не то что бы не осознавал, где он и что происходит, он просто пока что об этом не задумывался. Он ничего не помнил, как будто безудержно нюхал и бухал, и курил пару недель, а теперь у него что-то вроде отходняка напополам с ломкой; он не думал о том, что именно ожидал увидеть – ничего не ожидал, но… Занзас видел в глазах Скуало песок и пену; наверное, если бы он был в состоянии здраво мыслить, то ему показалось бы, что глаза Скуало – что-то вроде пляжа, где прошла ошеломительная вечеринка: на песке валялись какие-то бычки, упаковки из-под фейерверков, пластиковые стаканчики, ещё полно всякого говна, из-за которого песок был серым и грязным; и пена, которая остаётся после прилива с большими волнами, такая грязно-серая, с пузырями воздуха. Это было довольно удручающей картиной, и Занзасу показалось, что Скуало немного в коме. Захотелось исправить. - Килька, - Занзас прокашлялся, - сраная. - Врой! Серебро стекало по руке Занзаса на пол и одеяло, оно было повсюду, даже, казалось, во рту у Скуало. Они о чём-то препирались, тихо-тихо, на грани слышимости, и Занзасу казалось, что после вечеринки на пляже кто-то вышел опохмелиться и поджёг оставшийся бенгальский огонь – тусклый и какой-то смехотворно маленький в дневном свете, но всё такой же искрящийся. Скуало говорил до странного тихо, Занзас такого никогда не слышал; его голос был уже сломанный, грубоватый, хриплый – наверное, от постоянно надорванных связок – и неожиданно приятный. Занзас помнил, что раньше (он точно не знал, сколько времени прошло) Скуало был той ещё писклёй, ну, точно девчонкой, а сейчас вроде казался мужиком. Каким-то бабовидным, этого не отнять, но всё же мужиком. Красивым, блядь. С тонким лицом, острым подбородком, бабскими, чёрт бы их побрал, скулами и какими-то до жути выразительными глазами. Немного мёртвыми, да, но всё равно поблёскивающими и красивыми. Занзас, едва придя в себя, думал о том, что зубастый гандон, которого он учил когда-то делать нормальные затяжки косяка, красивый. Не сексуальный, не возбуждающий, а красивый. С тонкими длинными пальцами, но по-мужски широкими ладонями – ладонью – и плечами. И этими патлами, срань господня! Ну, нахрена он их отрастил? Занзас, конечно, где-то на периферии памяти помнил о пьяно-укуреном обещании, но не мог же этот идиот всерьёз его воспринять, наверное… Но, всё же, он был чертовски красив. И патлы Занзасу нравились – он чуть дёргал за них, будто бы развивая моторику онемевших рук. Едва Занзас ступил на порог особняка, он тут же пошёл в свой кабинет, чуть ли не подлетел к столу и достал виски. Придирчиво оглядел бутылку, в предвкушении облизнул губы и нервным движением вырвал пробку. Скуало видел, с каким блаженством тот прикрыл всё ещё воспалённые глаза, видел, какими огромными глотками пил Занзас, – как такое вообще возможно, если это пойло почти как спирт? – и как были приподняты вверх уголки его губ, едва-едва заметно. Занзас восемь лет не пил виски. Скуало восемь лет не пил Занзаса. Он не до конца осознал, когда успел выхватить из крепкой боссовой ладони бутылку, когда успел ухватиться за край его пиджака, будто бы ища поддержки, и стать Занзасу заменой бутылки. Скуало вцепился в несчастный пиджак так сильно, что сквозь ткань чувствовал собственные ногти, впивающиеся в ладонь; он вцепился в губы Занзаса так сильно, что чувствовал, как прижимает их к его зубам. Занзас до жути смешно крякнул – Скуало был чересчур напористым – и ответил. Мечник был выше него, совсем чуть-чуть, но при таком близком контакте это ощущалось, он тыкался острым кончиком носа с занзасову щёку, а рукой всё так же неуверенно держался за пиджак, будто всё ещё боясь, что его оттолкнут. А Занзас был мальчишкой. Таким, казалось Скуало, мелким, он даже целовался, как пацан. Отчего-то неумело, – Скуало искренне не понимал почему, ведь Занзас только при нём больше двадцати баб перетрахал, – и язык иногда совал чересчур глубоко. Но ему нравилось. Жутко-жутко нравилось, и он тянул Занзаса ещё ближе. И чем ближе к нему был Занзас, тем острее Скуало ощущал, что детство, походу, нихрена не закончилось. И песочница, и казаки-разбойники – всё ещё впереди. И заводила Занзас рядом. А бордово-воспалённые глаза напротив, совершенно не закрытые, преисполненные какой-то лёгкой насмешки и, казалось, удовлетворённости, будто бы говорили, что вечно орущая девчонка Скуало тоже всё ещё здесь.