Сирень

Моблит заслышал голоса издалека. Подумал, стянул куртку, чтобы не выпачкать, и пошел напролом, сквозь сиреневые кусты. Сирень за тренировочной площадкой росла невероятная, сочная, того насыщенного цвета, что и зовут сиреневым, только еще ярче, точно выдавили свекольного сока под корни, и вот кусты напитались и расцвели фантастическими цветами. Здесь, говорят, бывает рекордное число счастливых цветков, пятилепестковых, вся разведка весной жует, как телята, мычат под нос заветные желания. Раздвигая тяжелые ветки, Моблит выбрался на поляну и оторопел. Они лежали все скопом, как утомленные новобранцы, когда те валятся прям друг на друга после кросса и уже лежа отстегивают приводы. Эти, правда, устроились покрасивее, но так же тесно. Майк, привалившись спиной к дереву, обнимал с двух сторон Ханджи и Нанабу, те, довольные, устроили головы у него на плечах и обняли, будто согревали с мороза. Леви с Эрвином лежали ниже, используя, как подушку, его крепкий живот. Облепили, как цыплята наседку. — Ну, что встал? — Ханджи даже головы не подняла, а очки сняла, чтоб не мешали, видимо, и куда-то дела, но узнала его безошибочно, как всегда, как узнают того, кто в трудные моменты становится продолжением тебя самого. — Иди сюда. Помешкав, Моблит подошел, покосился на командора, но тому ни до чего дела не было, он даже глаз не открыл, но повозился щекой на рубахе Майка и сполз чуть ниже, туда, где, наверное, мягче. Тогда Моблит присел на корточки, расстелил куртку прямо около бедер Ханджи и, как Майк, привалился к стволу. Ханджи тут же выбралась из-под руки Майка и тягуче, как сироп, стекающий с ложки, перебралась к Моблиту на грудь. Он затаил дыхание, оглядел всех, но никому по-прежнему не было дела, только Майк убедился, что левая рука свободна, и обнял Нанабу обеими, та вдруг хитро Моблиту подмигнула и спросила: — Хорошо пахнет, да? Не согласиться было нельзя. К аромату сирени примешивался запах свежескошенной травы, земли, нагретой солнцем, и весенней свежести, той самой, когда уже довольно тепло, но еще хочется прижаться к кому-нибудь в тени, ветерок пробирает. — Около родительского дома такая цвела, — ответил Моблит, — прямо у крыльца. После дождя весь дом пах сиренью. — А у нас на соседней улице, — сказал Майк, зачем-то притиснул Нанабу еще ближе, — я носил маме букеты, и бабушке, и сестре, прям охапками. И около учебки цвела, белая, помнишь, Эрвин? Эрвин Смит невнятно что-то пробормотал, потом откашлялся, отпустил ногу Майка, к которой жался животом, и повернулся на спину. — Помню. Странно, что вас ни разу не поймали, вы же ее с Нилом обносили буквально, как бедное дерево терпело? — А ты не рвал? — уточнила Ханджи с насмешкой. — Рвал. Для дела. Для какого дела — не уточнил, но никто не стал переспрашивать, мало ли каких у будущих командоров могло быть дел. Леви молчал, и можно было бы думать, что спит, если бы не гуляли нервные пальцы по Майковой коленке, выписывая круги и зигзаги. — Эй, — сказала Ханджи, — Леви, тебе что, сказать нечего? — Нечего, — ответил он. — У нас не росло. Ничего. Солнца ни для чего не было. — Он помолчал, поднял голову и посмотрел на всех странно, внимательно, подпер подбородок кулаком. — Впервые увидел около вашего старого штаба. Мы там много чего впервые увидели. Весной. Повисло напряженное молчание. Леви обвел всех взглядом заново и вдруг рявкнул: — Вы, блядь, виноваты, что ли? Поднялся на локте, дотянулся до куста и сорвал веточку, бросил Майку на грудь, так, чтобы всем было видно и слышно запах. Майк положил ему широкую ладонь на голову, прижал к животу. Моблит осмелился, стащил ветку, нашел счастливый цветок и, загадав желание, съел.