Целым был и был разбитым, был живым и был убитым

      «Спать ложился рано утром, вечерами все звонил кому-то… Ночь чернеет впереди, свет гаси и приходи.» — доносится из полноразмерных наушников, белым пластиковым кольцом обнявших шею в распахнутом вороте вырвиглазного красного оттенка куртки. Вернее, не доносится в настоящем времени — лишь вспоминания недавние вспыхивают при взгляде на фотографию.       Эраст меланхолично разглядывает усыпанную снимками стену комнаты, которая в этой квартире уже пару месяцев как закреплена за ним. Он в деталях вспоминает прогулку, на которую его вытащили уговорами в три голоса с приведением аргументов, которые сложно опротестовать: «Традиция ж, Эразм… да как тебе в голову глупость пришла этакая, да когда ты нам мешал, не выдумывай», «не смейте отлынивать, Фандорин!» и «мальчик, милый, не вынуждай даму себя упрашивать».       Эраст давно уж с вполовину непонятной ему самому тоской поглядывал на запечатленные в изображения моменты таких перводекабрьских прогулок своих нынешних партнеров — за девять лет глянцевых прямоугольников скопилось порядочно, и на каждом — радостные лица, умиротворенные, счастливые. Все одни и те же.       И те же пейзажи, и новые, и какие-то невообразимо очаровательные мелочи — снежинки, запутавшиеся в волосах Ивана Францевича. Сколько лет назад это было? Пять, шесть? У него тогда была отпущена и на бок зачесана челка.       Ипполит, рухнувший в сугробу, чтоб ангела снежного изобразить. В куртке дутой, лимонно-желтой. Она в глубине гардероба теперь висит, обтрепанная и в сомнительного происхождения пятнах.       Снова Ипполит, севший, дурачась, на шпагат посреди тротуара — чуть старше, чем на предыдущем фото, с забавной бородой и синяком на скуле — и ноги, Амалии Казимировны, очевидно, больно пальто изысканно смотрится, да на каблуках уверенней бриллинговской устойчивость, насколько можно разглядеть…       Но вот Эраст видит свое раскрасневшееся лицо, — это фото совсем новое, неделю назад сделанное.       Снова в памяти воскресают мгновения.       Смешное, праведно негодующее лицо Ивана Францевича, к чьему лбу лбом прислонился ухмыляющийся Зуров — в профиль сняты, Эраст видел с чуть иного ракурса: Ипполит тогда неожиданно закружил шефа в вальсе на скользком асфальте, и через несколько секунд уже сцеловывал теплый пар дыхания с его губ.       — Дурень, у меня с собой гигиенички нет! — совершенно по-детски дул губы Бриллинг.       Тогда Фандорин, преодолев неловкость, пробормотал:       — У м-меня есть.       До сих пор вспоминать неловко.       Амалия Казимировна крепко его обняла на пару мгновений, так, что в нос ударил тяжелый аромат духов, а в грудь давил огромный объектив камеры, и потянула за собой, твердой рукой на талии — ай да предусмотрительный малыш, ну-ка, спаси ванечкины губы.       И Фандорин тогда озябшими руками старательно обводил приоткрытые в усмешке тонкие губы прозрачной помадой… Это фото тоже есть — чуть отдаленней.       Мощные, выломанные причудливо ветви взрезали чернильную тьму, разворачиваясь над их головами хитросплетенным витражом. Рыжие фонари в просветах и бирюзовая-сиреневая подсветка окрашивали пейзаж — атмосфера ощущалась таинственно. И празднично, когда беззаботно-шумные возня и разговоры гулко отдавались в полуночной тишине меж домов, завораживающих старой архитектурой. Звезд редкая россыпь быстро скрылась за заволокшим небо туманом — он, как снег, еще укрывающий асфальт и газоны, светился медовым.       Корка льда под подошвами искрила бликами фонарей, гирлянд, мерцающих то тут, то там, фар стремительных, сливающихся в ревущие кометы одиноких автомобилей, рассекающих порой проезжую часть. Скользко — солью или песком присыпать еще не успели.       Эраст вздрагивает, когда чувствует щекотку за ухом. Амалия Казамировна неслышно подошла со спины и подула игриво — он обернулся, чтобы уловить щемящую нежность в улыбке, но ему тут же перекрыли обзор, запустив руку в челку и потрепав, как щенка — молодой человек пригнулся, чтобы Бежецкой тянуться не пришлось.       — Ипполит приготовил глинтвейн по тому рецепту, присоединяйся к нам в гостиной, — протягивает чарующий, как всегда, глубокий голос. В ответ на согласное бормотание Фандорину царственно кивают, гладят легонько по щеке.       И удаляются.       Вот шефу в белой окантовке на снимке на глаза падает светлая прядь, он косится — объектив, продвинутый к самому лицу, поймал в мельчайших деталях высвеченные рыжим радужки, румяные от мороза кончик носа и скулы, подтаявшую снежинку на ресницах. Рядом кадр — пальцы Эраста прядь отводят от лица. Она тогда упала обратно, из-за спины откуда-то потянулся Ипполит, заправил Ивану Францевичу за ухо.       А потом громогласно и непререкаемо уговаривал Бежецкую руки не морозить: «да синие же совсем, трясутся, будто тремор, а ну отдавай камеру! Двадцать восемь лет, ума нет!», шеф подключался, всучивая свои перчатки, мехом подшитые, теплые — Эраст помнит, сам не раз жертвой заботы оказывался.       Дальше Зуров сам снимал под ворчливым руководством, из вредности заставлявшим его менять ракурсы по десятку раз на фото. Бриллинг чуть отстал, под локоть Фандорина взял и смешливо вполголоса комментировал перепалку, порой принимаясь напевать смутно знакомые мелодии, отдающие новогодним настроением.       Он не заметил, когда начался снегопад — морозная легкая взвесь умиротворяюще заполняла пространство вокруг, скрадывая шум.       Они ждут, не стоит задерживаться.       Прощальный взгляд…       — Эразм, ты вовремя! Ткни там кнопку таймера и шуруй ко мне!       Юноша послушно нажимает и шагает в обьятия Ипполита — вчетвером, в безразмерных свитерах, с дымящимися кружками в руках и неуловимо похожими мягкими улыбками, они замирают перед фотоаппаратом на штативе.       Из колонок льется на грани слуха: «… целым был и был разбитым, был живым и был убитым, чистой был водой, был ядом, был зеленым виноградом…»       Вспышка.