Двадцать пятого августа тысяча восемьсот девяносто девятого года погода испортилась окончательно. Двадцать шестого августа моросил дождь.
Двадцать шестого августа, в день похорон, Альбус наконец осознал произошедшее.
Двадцать седьмого августа он зажимает кровоточащий нос рукой, стараясь достойно перенести боль. Хрящ ходит под кожей — нос определённо сломан. Теперь всегда кривой будет. Всю жизнь.
Альбус знает чары для вправления носа — на самом деле, они довольно простые. Но ничего исправлять Альбус не собирается — потому что понимает, что заслужил. Понимает даже не в глубине души, а на самой её поверхности. Рационально и эмоционально. На самом деле, он заслужил нечто похуже сломанного носа. Только хуже, к сожалению, уже некуда, и боль кажется недостаточно сильной.
Альбуса не волнует, что кровь постепенно засыхает на руках. Её легко отмыть, когда она всего лишь на кончиках пальцев; гораздо сложнее, когда руки в крови по локоть. И хотя смерть Арианы была быстрой, безболезненной, бескровной — подобной удару молнии, — ему всё казалось, что он перепачкан чем-то. Будто бы Ариану разорвало на части — хотя на самом деле в ней просто остановилась жизнь. Так всегда с убивающими; однако, на самом деле, погибла она вовсе не от заклятья, а от чего-то более приземлённого и жуткого, для чего не нужны особые навыки. В гордыне Альбуса — её смерть.
Альбусу никогда не хотелось прибегать к убийствам во славу их с Геллертом революции. Он всегда пытался найти способ безболезненный — но подсознательно понимал, что без жертв не обойдётся. И он знал, на что идёт. Совесть легко было успокоить простым слоганом, придуманным случайно во время бурной ночной болтовни, — «ради общего блага». Жертвуя одним, приобретаешь многое. И Альбус был готов искупаться в крови.
Тогда ему было тяжело представить, каким камнем может лечь на душу убийство. И, видимо, именно потому он соглашался, когда Геллерт говорил, что убийства — вынужденная необходимость. И таким блестящим молодым людям, как они, нормы морали — не преграда.
Альбус велся на это — к собственному ужасу и сожалению. Может, в какой-то степени он осознавал,
насколько жуткими были подобные идеи. Но всё равно слушал — потому что был с ними согласен. Сломанный нос — слишком слабое наказание за подобные помыслы. И даже агония не кажется ему достаточной карой.
Альбус кое-как отрывает руки от лица, чтобы наколдовать хотя бы платок — но пальцы трясутся так сильно, и голос дрожит, и из носа звучит только жалкое хлюпанье. Заклинание не срабатывает, а на беспалочковую и невербальную магию не хватает
никаких сил. Всё выгорело, ушло и опустело, когда дом, хлопнув дверью, покинуло одновременно три человека.
Аберфорт умчался в Лондон, переждать последние дни каникул у друга — лишь бы не видеть «идиотского лица брата». Геллерт убежал за своими мечтами — лишь бы не видеть этого разрывающего на части взгляда. Ариана убежала ото всех — в мир, где ей больше не надо прятаться и страдать.
Альбусу, к сожалению, бежать было не куда — от себя всё равно не спрячешься. Приходилось сидеть за скрипучим столом, пытаясь справиться с сыростью — чувство было такое, что он вот-вот захлебнётся. Развести огонь он не мог, остановить кровь — тоже, и прекратить дождь, и сдержать слёзы; и начать дышать воздухом попросту не получалось.
Заживёт нос явно не скоро. Видел бы Геллерт Альбуса сейчас… «
Нет», — говорит себе Альбус, отчаянно пытаясь заткнуть эти мысли подальше. Последнее, о чём сейчас можно было думать — это Геллерт, это ярость в его глазах, это крики в сторону Аберфорта. Геллерт считал Альбуса неприкосновенным. И это было даже… приятно немного. Пока не переросло в драку. Пока не переросло в убийство.
Может, проблема крылась в Геллерте. Может, в Альбусе. Думать об этом не хотелось — это было ещё больнее, чем дышать.
Альбус уверен, что поступил правильно, прогнав Геллерта из своей жизни. Это был
ответственный шаг, осмысленный — но до жути болезненный. Он не чувствовал победы, облегчения, ничего — только горькое послевкусие произошедшего и ноющее чувство в животе, молящее вернуть.
Вернуть тепло. Вернуть Геллерта.
Альбус вспоминает его глаза: один — тихий омут, другой — покрытое льдом озеро. В обоих можно было утонуть — и он бы с радостью это сделал, снова и снова. Но как бы Альбусу хотелось уметь ненавидеть эти глаза всем сердцем, чтобы не возвращаться к ним мыслями каждый час, каждую минуту, каждое мгновение. Геллерт Гриндевальд был полон демонами: три дня назад они вырвались на поверхность, разорвав окружающее пространство в клочья. Но эти демоны были такими родными, что невольно хотелось расставить руки и принять их. Полностью и безоговорочно.
Если бы не Аберфорт, Альбус, в конечном итоге, так бы и поступил.
Но что-то пошло не так. И сейчас он в пустом доме.
Он касается трясущимися пальцами побелевшего шрама — очередное прикосновение стреляет в голову двойной порцией отчаяния.
Альбус поднимает палочку, чтобы стереть порез. Знает, что это не сработает — всё-таки, их клятва была волшебным договором. Такие шрамы не стереть обычной магией — они остаются на всю жизнь. И Альбус хочет делить этот шрам с Геллертом — но всё равно инстинктивно поднимает руку. Геллерт тут же её перехватывает. Ладонь всё ещё режет, из-за чего на глазах выступают слёзы (Альбусу стыдно испытывать боль от подобного, потому что, боже, он ведь сам так хотел заключить этот договор). А Геллерт аккуратно целует костяшки его пальцев, ладонь, кисть руки, приближается к лицу и шепчет куда-то на ухо:
— Не надо.
Может, ему самому нравилась боль. Альбус не сопротивляется. И ныряет в этот омут.
Шрам пусть остаётся на память. О том, что между ними было, и о том, что между ними будет всегда.
Самое отвратительное, что, если бы Геллерт сейчас ворвался в дом, схватил за руку, позвал с собой — Альбус бы согласился не задумываясь. Только вот всему пришёл конец — как бы подсознание ни пыталось отрицать факты. И Альбус жжёт себя холодной яростью, жжёт изнутри, лишь бы уничтожить это поганое желание. Сверлит шрам взглядом. Злится на себя. На Геллерта. На Аберфорта.
Аберфорт был прав. Эту мысль надо было вдолбить в себя, вырезать на подкорке сознания — и Альбус давил на нос сильнее, вызывая очередные вспышки, лишь бы закрепить ассоциацию. Болезненная правота Аберфорта неоспорима. И он доказал это на практике. Теперь Аберфорт — его единственный родной человек.
У Альбуса остались только такие связи. Обоюдоострые. Порезами на сознании и коже руки.
Если бы Альбус тогда… что?
«Что ты бы сделал?» — спрашивает он у самого себя. Кинулся бы на Геллерта голыми руками? Остался бы в стороне? И что было бы тогда, Альбус Дамблдор? К чему бы привело твоё пособничество?
У него был ответ: он бы не стал соучастником одного преступления. Но стал бы соправителем уничтоженного мира. Выходит, Ариана — жертва ради спасения миллионов. И он ведь ещё легко отделался. А кровь всё равно застывала на руках, и смыть её не получалось.
Он жалок.
Он — убийца сестры. Альбус уверен, что компромисса и противоречий в этом вопросе быть
почти не может. Так легко свалить на Геллерта всю ответственность, только вот он уже наделал достаточно, переложил на плечи брата слишком много. Пора принимать последствия своих поступков.
Альбус говорил, что не хотел этого. Кричал это Аберфорту в лицо в ответ на обвинения — и был уверен в собственной безвинности. Только было ли это правдой?
(Не было. Альбус хотел этого. Глубоко в душе, в том же закоулке, где они с Геллертом прятались ото всех. Только вслух подобное говорить нельзя.)
Конечно, было. Альбус не умеет жертвовать людьми. Альбус
не стал бы жертвовать Арианой.
(Ах, если бы её не было… Как часто эта пьянящая мысль крутилась в голове. И как часто Альбус с отвращением прогонял её прочь. «Если бы её попросту не было». Никакой проблемы, никакого балласта, никаких цепей.)
Ответственность — умение принимать на себя обязательства. Ответственность — умение принимать верные решения. Ответственность не терпит гордыни.
(
«Если бы не Ариана…» — Альбус не слышит этих слов. Только шёпот над ухом. Его самого достаточно. А слова можно отбросить прочь.)
(Это отвратительно.)
Он сам себе отвратителен.
Несмотря на клятвы, заключаемые в тишине с самим с собой, несмотря на осознание и слова ответственности, которые приходилось произносить перед зеркалом — всё это случилось. Ариана была вычеркнута из его жизни, из их жизни. И времени вспять не повернуть — с этим придётся жить.
Альбус убирает руки от носа — кровь, кажется, остановилась. Он снова несмело касается переносицы — та отзывается глухой болью. И шрам на руке горит.
Альбус мог бы починить нос с лёгкостью. Только он не станет. Теперь — никакой блажи, никакого самообмана. Пора принять ответственность.
(Два летних месяца останутся на коже разгорячённым шрамом).
Август девяносто девятого года завершился чередой ливней, потрясших всю Англию.
