Как у ведьмы четыре крыла, платье до пола, ой, до пола. Свили гнезда в ее рукавах совы, соколы да перепела. Ай, дурная голова, в волосах листва, и руки красны. Просит беса незрячей луны, чтобы за зимой не было весны.
Шервудский лес веками ткался в нежных, но опытных руках всесильного времени из легенд о нём и его загадочных обитателях. И как бы то ни было странно, путники до сих пор обходят его стороной, лошади внезапно пугаются, ослы упрямятся, ступая на развилку, одна часть которой, заросшая и тёмная, растворяется в густых кронах многолетних деревьев, а другая, более протоптанная, ведёт в обход. И, как твердили старинные предания, неспроста.***
Местные рассказывают, что неподалёку рядом с ним, почти под раскидистыми ветвями его могучих дубов и кленов раньше стояла небольшая деревня. Где именно стояла, и стояла ли вообще — уже никто не вспомнит и не расскажет, ведь тайну эту давно унесло под землю. Говорили, что деревня была с виду обычная, но на деле непростая — долгое время жили в ней ведьмы. Жили, никому не мешая и прячась в толпе простых смертных, слышали и видели всё. Сами жители о ведьмах знали, но говорить о них в открытую боялись — мало ли, насколько силён будет их гнев и какое проклятие они пошлют по душу несчастного, кто осмелится нарушить их покой. Раз одна старуха болеть начала часто и тяжело. Детей у неё не было — единственная дочь ещё десять лет тому назад отошла в мир иной. Зато подрастала внучка. Совсем юная, русоволосая, сероглазая, со звонким смехом она гонит на опушку отару молодых овец, помогая пастухам, когда они уходят обедать, целыми днями пропадает за стенами дома. Раз приведёт скотину, оставит кормиться, а сама насобирает земляники и сядет под деревом глядеть, как бы не убежал какой-нибудь лихой ягнёнок далеко от стада. Оттого старуха и волнуется: не успеет она передать свои секреты, помрёт со дня на день. Однажды утром, пока внучка ещё спит, она подходит к двери и вешает на неё тяжёлый чугунный замок. Грохочущий в его механизмах ключ вытягивает девочку из сна, и она с недоумением смотрит на свою бабушку, мол, что это всё значит. А значит это, что Ванда уже взрослая, и пора бы ей уже серьёзным делом заняться, а не овец по лесу гонять днями напролёт. И чугунный замок на двери превращается в чугунный занавес. И сидит она восемь лет под замком, днями и ночами чахнет над пыльными желтыми книгами да над котелками и ковшами с травяными отварами и зельями, лишь иногда выбираясь на воздух, когда от множества запахов начинает тошнить. Приходит день, когда Ванда и вовсе не выдерживает: на закате, когда бабушка в огород уходит, открывает все окна в доме, выбирается на шатающихся ногах на улицу, не захлопывая рассохшейся деревянной двери, и стоит около плетня, смотрит на людей, на холмы, оглядывается на густую родную чащу за своей спиной. Краем уха она слышит голос соседки. Та негодует: побледнела да сильно похудела Ванда за восемь лет, хоть и вместе с этим выросла и похорошела — вся такая уточнённая, хрупкая, прям похожа на какую-нибудь городскую аристократку. Такую и замуж легко возьмут. Да только Ванда замуж вовсе не собирается.***
Первой морозной ночью в ноябре бабушка всё-таки умирает. Болезнь умяла её сердце, как голодный волк. Ванда на порог никого не пускает и молча принимает соболезнования. Отпевать не стали — ведьмам церковные песни ни к селу ни к городу. Ванда хоронит старуху недалеко от огорода, одна, своими силами, в ту же полночь и с серебряным ожерельем с лунным камнем на иссохшей от старости шее, как она и завещала. На следующей неделе около могилы пускает свой молодой росток семечко дуба. Ванда его не трогает. — Пусть растёт себе дальше, — шепчет она и, не оглядываясь, уходит в дом. Главное, чтобы мертвую не потревожил. Старуха заклинала природу беречь её тело после смерти, вот пусть она и исполняет свои обязательства. Ноябрьские морозы не смогли пробудить в её точёных бледных щеках хотя бы слабого румянца. Соседка повадилась иногда приходить. То молока в глиняном кувшине принесёт, то варенья. Постоянно заваливает Ванду вопросами, а та лишь отделывается от них, сводя весь разговор на нет. За восемь лет и вовсе с людьми нормально говорить едва не разучилась. Соседку каждый раз холодом по спине пробивает, смотрит она на девушку с жалостью, мол, ну как же так, была ведь такой хорошенькой весёлой девчонкой, а во что превратилась. Ванда в ответ лишь пожимает плечами и снова заваривает травяной чай.***
Днями напролёт Ванда пропадает над книгами. От запаха трав и зелий внутри всё скручивается в тугой узел, а вот книги ей никогда не надоедают. Немного липкими от варенья руками она переворачивает старые страницы. Кстати, варенье, которое приносила соседка, очень даже ничего. Зимой лисы начинают нападать на курятники — как ни зайдёшь, лежат два-три задушенных тела. В деревне вой поднимается страшный — до весны есть нечего будет. У соседки в первые полмесяца и вовсе добрую часть курятника передушили. В отчаянии она бежит к Ванде: — Ты же ведьма. Ну, наколдуй что-нибудь, чтобы эти лисы от нас отстали. А та в растерянности. У неё помощи никогда не просили, да и не знает она, как лис от деревни отвадить. Однако, соглашается. И тем же вечером понимает, что книги не всегда готовят к тому, что может случиться на деле. В раздумьях Ванда не спит ночь, а на следующее утро обнаруживает, что у неё закончился хворост для печи. Собираясь в лес, она задевает локтем полку, и на пол, сбивая стоящую на краю стола тарелку, падает книга. Тарелка вдребезги. А вот у книги даже кожаная обложка без единой царапинки остаётся. Ванда открывает её. Уголки страниц тёмные и липкие. Бабушка тоже любила варенье. С давних пор гуляла такая легенда, что для пущей безопасности ведьмы свою душу могли лесу продать. И тогда пока стоял лес, жила и ведьма. Конечно, в книгах Ванда такого не видела, потому что по местным страницам эта легенда не гуляет. А вот на страницах бабушкиного дневника она чувствует себя подобно дикой лошади на сочном зелёном лугу. Знает Ванда, что бабушка была родом не отсюда, а с северных земель далёкого континента. Всегда знала, но никогда не спрашивала, где та страна находится. А ещё знает, что зимы там красивые, здешние им даже в подмётки не годятся. И помнит она, как бабушка каждую зиму однажды возвращалась домой с окровавленными руками да с выпотрошенными куриными тушками, как кидала их в огонь, и по всему дому гулял запах горелого мяса и палёных перьев. А утром бабушка собирала угли, расталкивала их в миске и снова уходила. Куда — Ванда не узнавала, да и узнавать боялась. Писала бабушка в своём дневнике о том, что убитые куры были жертвами благородному Шервудскому лесу. Рассказывала, как по родительской традиции ловила их, несмотря на свои годы, как вытряхивала из них все внутренности и развешивала их на ветках пушистых елей, вырывала сосуды, выплёскивала кровь на белый снег, поливая ею мощные корни. А теперь бабушки нет, и лес остался без ведьмы. Поэтому, видимо, и посылает зверей, своих верных слуг, за свежей тёплой кровью. Ванда вздыхает, пряча книгу на полку и мысленно обещая вернуться к ней. Ей нужен топор и хорошая курица. На следующий день ни одной лисы в округе никто не видит.***
Однажды утром деревня просыпается от топота копыт за окнами. На конях в дорогих уздечках по едва протоптанной в снегу тропинке въезжают люди в чёрных доспехах. А воздух от солнца искрится. Словно магия какая-то. Чужаки передают указ шерифа Ноттингема о военном налоге старосте деревни, после чего уезжают, обещая вернуться завтра за деньгами. И надо же одному из них заметить: — А лес тут хороший. На доски для кораблей пойдёт неплохо. Ванда смотрит на него, едва не шипя от злости. Будут ему доски для кораблей. Налог её никаким боком не волнует, деньги есть, да они ведьме ни к чему, но кто посмеет коснуться святого для неё леса, от его ветвей и её рук погибнет. Ибо с той ночи, когда лисы стали обходить деревню стороной, у него и Ванды одна душа на двоих. На следующее утро она обнаруживает у себя на пороге сердце. Темно-красное, всё в крови, размером где-то с кулак — явно человеческое. Ванда прячет его в своих закромах, а окрасившийся кровью снег сметает прочь. Чёрные доспехи снова приезжают рано. На небольшой площади собираются всё. А вот старосты что-то не видно. — Спит, наверное, лодырь! — раздаётся откуда-то из толпы. Четверо слезают с коней и идут к дому старосты, на который им по доброте душевной указывает какой-то молоденький паренёк в кузнецком фартук, и начинают стучать в дверь. Тишина. Снова стучат. И снова в ответ лишь гул сухого дерева. Тогда доспехи выламывают дверь и врываются внутрь всей толпой. Их встречает тишина. Внезапно по толпе прокатывается удивлённый гул, и кто-то из тех, кто из любопытства прилип к окну, кричит: — Мёртвый! Слышится глухой удар о землю: кажется, кто-то чувств лишился. Ванда, замерев, смотрит, как люди шерифа выносят из избы мёртвое тело, и от одного его вида к горлу поступает тошнота: в его груди зияет огромная чёрная дыра, через которую даже издалека можно позвонки пересчитать. Девушка опирается рукой на промерзший плетень, понимая, откуда взялось то сердце на пороге. Чёрные доспехи уезжают, отпуская три дня на то, чтобы заново собрать налог. И обзавестись новым старостой. За сим и скрываются в снежной пелене. И вспыхивает местный суеверный народ. Все, как один, на местную ведьму думают, мол, она лис отвадила от кур, но привела к людям. Или вовсе сама сердца выедает. А та юркнула по-тихому в дом и сидит, дрожит, как осиновый лист в весеннюю грозу. Ванда не понимает, боится она или нет, есть ли вообще смысл бояться. Ну и что, что худая, слабая, хрупкая. Зато ведьма. Раз думают, что она беды насылает, пусть так оно и будет.***
Проходит два дня, и каждое утро кого-то мёртвым в своём доме находят. Народ пугается не на шутку и понимает, что ведьма перешла все границы. Вооружаясь вилами по старой традиции толпа двигается к её дому. Но дома-то нет. Будто испарился, растворился в воздухе. Спросили соседку. Та в недоумении: какой дом, что за дом, люди, вы рехнулись? А дуб на могиле старухи растёт в год за пять. И могилы не сыскать уже — корни собой укрыли.***
Чёрные доспехи и на третий день приезжают. А деревни-то нет. И как будто никогда не стояла здесь — один лес кругом. Говорили в то время, что надо бы через лес дорогу проложить: в объезд путь из Ноттингема долгий, а так можно было прилично сократить расстояние. Ну, а слухом земля полнится, он и Ванду стороной не обошёл. Один на разведку поехал, да пропал — через несколько дней на дороге нашли мёртвым его вороного коня в позолоченной упряжи. Ну, решили, заблудился. А конь с голодухи помер. Копаясь в тёплых человеческих внутренностях руками и укладывая остановившееся сердце в стеклянную банку, завернутую в льняную ткань с буроватыми пятнами, Ванда хмыкает: — Глупые. Глупые люди. Больше никто о дороге через Шервудский лес и думать не думает.