Утони же, блять, в своих грехах

Осаму стоит на остановке, спрятав руки в карманы своего плаща. Вокруг белизна и мрак. Возможно, звучит противоречиво, но иначе этого не описать. Ни единой души. Можно придумать всё, что угодно, но Дазай просто стоит, чёрт возьми. Не пошевелиться. Руки, словно застрявшие в паутине мошки. А может быть мошка он сам? Нет, что за чушь? Насекомые рвутся к свободе, тянутся к ней, не желают погибать в лапах кровопийцы, что лишает их всего. Осаму просто человек на своеобразном перепутье, что, собственно, тоже однообразно и пусто. Он не знает цели своего местонахождения здесь, не понимает причин, почему вокруг нет людей. А, впрочем, здесь только остановка и дорога, что ведёт в неизвестность, скрытую размытым белым горизонтом. Слышится шум двигателя, вдалеке появляется автобус, что катится максимально медленно по ровному и свободному шоссе. А шоссе ли? Или очередная проделка чрезмерно бурной фантазии, содержащейся в теряющейся в догадках голове? Не суть, машина будто останавливается и едет на месте. Беговая дорожка? Похоже на то, но асфальт неподвижен. Самое время запутаться и скрыться внутри себя. Но присутствует ли что-то ещё глубже. Глаза болят от чрезмерного количества света — они привыкли видеть тьму. Ведь мир, в котором он вынужден существовать — обман и грязь, что в совокупности просто желчь. Такая склизкая с характерной кислоте зеленцой, что отдаёт мерзким ароматом, от которого хочется блевануть снова. Ветра нет, вокруг пусто, вокруг туман, что не считается чем-то нарицательным. Он похож на живое существо, такое же пленённое. Детский крик, кровь проливается на белоснежную скатерть того, что можно назвать полом. Глотка вскрыта, кишки наружу, информация получена. Воспоминание, от которого не нужно искать дверь. Оно рядом. Впрочем, как и все убийства подросткового возраста, что отпечатались в тогда ещё детской психике особенно явно и чётко. Но суть в том, что Дазаю уже 22 года, но он помнит свои грехи. Даже те, что он совершал под действием средств в венах. А двадцать два ли ему? А не болен ли он психически настолько, что не помнит как пролетели несколько десятков лет? Бред. Он лишь вчера говорил с Ацуши о том, что женщины в коротких обтягивающих юбках богини. Правда, он не уточнял, что в постели. Ведь Накаджима невинен и мил. А так ли это? Вопросов много, ответов нет. Осаму хочет опереться о стену остановки и закричать, но голоса нет. Дазай в вакууме. А не плевать ли? Мысли разлетаются, словно пух чёртового одуванчика, что только что снят с головы. Автобус всё движется, но не приближается ни на шаг. А может это Дазай находится в постоянном движении и бежит прочь? Не от автомобиля, от воспоминаний. Ведь они хлещут в голову, словно бурный поток Ниагары. Нет, чушь, он стоит на месте. Неподвижен, словно дуб, что врос корнями в бесконечную литосферу. Опять память. Очередное насилие. Молодой мужчина, что сливает важную информацию о Портовой Мафии властям. Один выстрел в голову, его уже нет. Он лежит хладным трупом воспоминания где-то в чужой голове. Ну, или на том свете. Дазай ещё не определился, где он, блять, вообще. Хочется спросить, но не у кого. Остаётся лишь ждать и вырывать из головы клоки волос, не чувствуя и капли боли. Совершать бессмысленные действия, погибая от однообразности убийств и вымогательств. Всё по отработанной схеме. Никто ни с кем не спорит. Всё до боли просто. Пули; Ножи; Крики; Стоны; Боль. Сплошная скука. Туман растворяется, Осаму закрывает глаза, его волос что-то касается. Ладонь. Так грубо гладит по мягким волосам, что по коже пробегаются мурашки. Будто те самые насекомые бегут к свободе по хрупким человеческим рукам, на которых полоса — попытка расстаться с бесконечной мукой, что течёт монотонно. В крови. Осаму оборачивается, успевая заметить силуэт. — Кто ты? — Ты. — Эхо? — Осаму вертится в разные стороны. Ищет того, кто ответил. Находит. О знак, ограничивающий скорость передвижения по шоссе, опирается тот самый Достоевский и с характерной себе усмешкой смотрит на собственные ладони. Он будто оделся на похороны, ёбаный в рот. — Плод твоего воображения, — Фёдор устраивает ладони в карманах обтягивающих брюк и начинает медленно передвигаться по остановочному пункту под пристальным взглядом Осаму. — Так ты всё же демон, да? Выбрался из своего ада, чтобы поговорить со мной в этой пустоте? — Ошибка. Я не демон, но я поражён, что ты, находясь в шаге от смерти, думаешь именно обо мне. Я образ твоей реальности, Дазай Осаму, — Эта улыбка, что может свести с ума, но неизвестно, в каком смысле. А есть ли смысл вообще? — Получается, я должен уничтожить тебя, чтобы достичь того, чего желаю? — он обхватывает забинтованными руками шею Достоевского и пытается сдавить до перелома шейных позвонков, но оказывается слишком слаб. Именно, как можно победить реальность? Никак. Невозможно. Руки опускаются, а от безграничного спокойствия Достоевского сводит мышцы. — Впрочем, ты должен лишь зайти в автобус, потому что прошёл весь обряд своеобразного очищения. — А если я не зайду? — Увидимся за пределами этих стен. — Дай ответ, — Осаму прижимает Достоевского к стене, а тот лишь коварно улыбается. — Ты знаешь всё, ты путеводитель в ад? — Бежать за автобусом я не буду. Выбирай, времени у тебя всего-то пять земных минут, — Дазай отвлекается на подъехавший транспорт и теряет из виду извечного соперника, с которым даже в пустоте можно завести разговор. Осаму двигается к открытым дверям, проводит по ним пальцами. Смотрит в стекло, не видя никого. Но на самом пороге замечает изуродованное лицо водителя. Тот улыбается своими разрезанными позеленевшими губами, автобус полон кучей человеческих тел. Нет, трупов. — Они ждут тебя, Дазай. Они каждый твой грех… Смех, переходящий в звон, всё темнеет, остаются секунды до смерти, до исполнения важнейшего его желания. Всё, будто под ЛСД, вокруг кровь и та самая желчь, что воняет просто отвратительно. Дверь начинает закрываться, протекают секунды, от которых решается всё. Дазай впервые за всю свою жизнь совершает нечто подобное, отдавая себе отчёт. Он делает шаг назад, падая в безграничную жижу и наблюдая за тем, что двери автобуса закрываются, смех прекращается, а перед глазами становится светло. Перед ним сейчас лишь Фёдор и непонимание того, что произошло. Достоевский подходит снова, касается лба губами, а потом толкает в бесконечный поток. — Смерть так просто не отпустит. Утони же, блять, в своих грехах, — и Дазай тонет, захлёбывается, теряя кислород.

***

Глаза разлепляются. В руках иглы, бинтов нет. Сердце бьётся ровно. А на кровати рядом с койкой больного «Осаму Дазай» сидит Достоевский, а после поднимается, смотря по-привычному отстранённо. — С возвращением. — Но ты же был проделкой моей фантазии. — А реальны ли мы вообще?