Crash

       Фёдор демонстративно встаёт из-за стола, всем своим существом выказывая презрение, молчаливо разворачивается и медленно направляется к двери. Кромки его плаща протягиваются со стула и падают на пол, влекомые Демоном. Тот краем глаза замечает где-то позади движение, после чего останавливается, чувствуя на подоле чёрной мантии вес чужого тела. Достоевский скидывает накидку с плеч, продолжая движение. — Если я ухвачусь за твою рубаху, её ты тоже снимешь? — Гоголь подносит палец ко рту, искривлённому улыбкой, в неудачной попытке сдавить смешок. — После того, как заставлю постирать испорченное твоими грязными руками тебя самого. — Слышит тот надменный голос. — Я же так много раз хватал твои запястья, наверное, чувствуешь себя ужасно, Дос-кун. Помочь содрать с тебя эту замаранную кожу?        Резким движением Николай набрасывается на оппонента со спины, опутывая, сковывая того собственной матовой тканью. Фёдор томно, даже как-то устало вздыхает, дёргает рукой — достаёт из рукава нож, после чего молниеносно вонзает его в чужой бок, попутно разрывая заштопанный аккуратной рукой девушки плащ. Слышится заглушённый и хриплый вскрик. — Теперь ты должен мне ещё и за траты на ателье. — Эй, и как я по-твоему объясню администратору, почему эта несчастная мантия попадает к ним третий раз за месяц?        Достоевский поворачивается, учуяв запах крови, и, немного погодя, с явным недовольством добавляет: — И за химчистку.        Гоголь усмехается сложившейся ситуации, сменяя наигранную театральную обиду. — Может, мне ещё и лезвие сменить? Оно, случаем, теперь не порочит твоё светлое имя?  — Если его сменишь ты, смысла в замене будет мало.        Фёдор расслабляет пальцы, желая убрать их с рукоятки, но встречает сопротивление в виде схвативших его за запястье рук. Николай грубым порывом тянет конечность с зажатым ножом на себя, всё больше вонзая сталь в свою плоть. Оборачивается, идёт назад, льнёт к стене — и тут же спускается по ней к леденящей плитке. Влекомому Достоевскому остаётся лишь последовать за своим дорогим другом и рухнуть вниз. — И вот теперь тут командую я. — Ненадолго. — Как-то ты слишком расслаблен для человека, находящегося под контролем у клоуна, ты так не думаешь?        Мужчина резко тянет за чужой рукав, приближая бледное лицо с ниспадающей на него чёлкой, и их губы сливаются в поцелуе. Николай поддаётся искушению и делает укус, желая распробовать металлический привкус, так любимый им. Фёдор, в свою очередь, мелко вращает руку, причиняя зачинщику этого беспорядка дискомфорт, заставляя его отстраниться. Швыряет нож в сторону. Демон подносит руку Клоуна ко рту, стирает ей тонкую нить окрашенной в алый слюны. — Какая мерзость. — Как я и сказал, твоё правление оказалось недолгим. — У тебя, случаем, не найдётся ещё одного колющего предмета? — Уж не кажется ли тебе это всё непомерно большой ценой за свою далеко не перманентную власть? — Нет.        Николай придерживает подбородок Фёдора, как бы фиксирует его, не давая сделать ни малейшего движения в сторону, при этом настойчиво нажимая на нижнюю губу мужчины. Тот, в свою очередь, намёк понимает — до крови кусает мешающий палец, делая вид, будто это невзначай, но затем всё же выполняет немую просьбу: зажимает перчатку в зубах, позволяя Гоголю стянуть её. — Теперь и ты мне должен за химчистку. Полагаю, мы квиты?        Ответа не следует. Человек напротив лишь отводит голову в сторону, позволяя себе выплюнуть ненужную ткань. — Вторую. — Я не нанимался быть твоим дворецким.        Николай подносит кровоточащий палец ко рту, небрежно слизывает собственную кровь — позволяет себе познать то, как на губах звучит тепло алеющей жидкости. Привычка, выработавшаяся за долгие годы. «Смыв» с себя душистые кармины, тянется к другой перчатке, порываясь её снять.        И параллельно чувствует холод костлявых перст, застывших под одеждой почти у самого ранения. — И что ты делаешь? — Оглядываю свои владения.        Фёдор резко давит на нанесённое увечье, выбивая глухой, протяжный вопль. Он контролирует боль — а это значит, что и сам мужчина тоже попадает под его единоличную власть. Пока под перстами Достоевского оскомина, сделанная им, принадлежащая тому, кто теперь и сам ему принадлежит — руки Николая парализованы, а ошейник смирения ждёт часа, когда потянут за поводок. Демон срывает всю ставшую откровенно лишней одежду, не забывая при этом «ненароком» задевать рану своего дорогого друга, которого сейчас он так легко сломил, друга, который сам старался сломить его.        Фёдор, не церемонясь, резко входит, останавливаясь примерно на середине — для того, чтобы каждый смог немного привыкнуть, слушая чужое прерывистое дыхание, стараясь выравнять и своё.        А ослабленный болью в боку Гоголь дышит: тяжело, жадно, прерывисто, глубоко вбирает в себя воздух, вбирает его так, что где-то в самых недрах горла начало свербеть; так, что лёгкие уже не могут вместить в себя этот объём, а глотку дерёт жгучая резь; но он продолжает наполнять грудь кислородом, и даже когда от этой жадности пробирает болью трахеи, он всё равно старается сделать вдох. И, лишь теперь, когда предел окреп, не позволяя втянуть в себя ещё хоть сколько-то, он, наконец, рвано выдыхает, так же резко, быстро, полностью опустошая грудь, чтобы через пару мгновений начать наполнять её вновь.        Достоевский упоенно вслушивается в свист воздуха, поджидая момент, и на выдохе входит полностью — во всю длину. Крик получается куда более громким и протяжным, чем от него ожидалось.        Гоголь чувствует тягучую боль внутри, и, до сих поздних пор не желая мириться со своим положением, дрожащими руками уверенно и целенаправлено тянется кверху. Опускает кисти на плечи Достоевского, грубо сводит их вместе, попутно ногтями царапая до крови мертвецки-бледную кожу чужого тела, и останавливается уже у шеи Фёдора. Резко выгибается, подвластный секундной эйфории (не только от внутренних ощущений, но и резко подкативших мыслей о собственном сложившемся в условиях такой близости могуществе), и с силой сгибает локти, заставляя себя подняться. Впивается в любовника губами, чувствует тяжёлое дыхание, ловит томные вздохи на своём лице, при этом с каждой секундой всё сильнее сжимая пальцы на глотке демона. В ответ тот лишь рефлекторно прикрывает глаза, ощущая неописуемое давление внутри черепа.        Вскоре глухой стук в его ушах становится невыносимым, и рассвирепевший Достоевский кусает до крови чужую губу, вырывая с неё вскрик, разрывая поцелуй, и всем телом толкает Николая ближе к стене, ударяя того головой, стряхивая с себя непослушные пальцы, пока его собственные, искусанные и разодранные в порыве страсти, истекают кровью вновь открывшихся старых ран.        Фёдор одной рукой крепко обхватывает бедро Николая, вторую в знак какой-то мнимой угрозы оставляя совсем близко к увечью. Он всегда тщательно следит за чистотой своих рук, зная, что в моменты подобной близости шанс заражения раны будет минимальным, что вскоре будут наложены бинты, скрывающие под собой очередной шрам до момента, когда боль станет менее резкой, что после этого можно будет продолжать делать ничем не примечательный скучающий вид. Мужчина медленно начинает двигаться, стараясь быть аккуратней, не задевать лишний раз прежних шрамов и ссадин - прошлое останется в прошлом, и сейчас имеет смысл лишь новое повреждение.        Гоголь обхватывает ногами спину Достоевского. Слишком поздно - борьба закончена. Снова всё решилось не в его пользу, и теперь всё, что ему остаётся делать - сдаться и получать удовольствие поражения. Но при этом он ещё сильнее впивается ногтями в кожу Фёдора, неоднозначно намекая на то, что он будет требовать реванш, и в следующий раз обязательно добьётся своей цели. Демон принимает вызов, уже обдумывая практически все возможные условия и исходы.