Всё повторяется, и они друг у друга — не исключение.
Морозный, колючий воздух из открытого окна гримёрки липнет к стенам с каким-то особым отчаянием и злостью на всё, что между ними было. Дима чувствует холод не просто кожей рук (хоть и прячет ладони в темницах карманов брюк) — холод внутри него самого; арктический лёд, похожий на устрашающие каменные глыбы, огромными осколками падающие с высоких гор.
Таять ему трудно с каждым разом, просто сейчас есть возможность согреться только от одной мысли сблизиться, стать друг другу хотя бы банально _не чужими_. По крайней мере, Лазарев, бросающий скользкие взгляды и улыбающийся уголком губ своим явно нецензурным мыслям, только подтверждает несказанное Биланом вслух.
Только нет уверенности, что ему всё это нужно в той же степени, что и раньше.
Не всегда тот человек, от которого ты сходил с ума, может оказаться тебе нужным даже спустя время. А когда-то казалось, что так будет всегда, что от сумасшествия не излечиться, и, более того — оно заразно. Оно проникает внутрь того, кто, кажется, как и ты без памяти влюблён, и травит всё изнутри ядом зависимости, обречённости, безрассудства. Никакой романтики или банальной морали — тебе просто хочется этого человека целиком, чтобы он подчинился, потеряв себя; чтобы не смог даже дышать без тебя так, как дышал раньше, а это, поверьте, совсем не по-человечески.
Это необратимость, жестокость; это не та благородная и «рыцарская» сторона вопроса, когда ты просто искренне хочешь счастья тому, кто улыбается тебе и спокойно, доверительно целует, думая, что вы вместе навсегда.
Нет, так не будет никогда.
Даже в элементарной теории, которую они докажут на практике. Если повезёт.
Дима — не Супермен, не волшебный маг, не герой, он, скорее, конечный злодей и блядский антагонист, с которым, увы, бесполезно тягаться и мериться силами. И с теми причинами, из которых и вытекло их расставание, им не срастись в единый организм даже спустя долгие и болезненные месяцы. Даже если пройдут ещё пятнадцать лет.
Поиск причин, оправданий, самой сути того, почему у них не получается, как у нормальных людей — хобби Димы последние полтора года. Привычка заниматься самокопанием — верная спутница даже сейчас, когда костюмеры и гримёры выходят за дверь, и они остаются тет-а-тет. Разговор не клеится уже сорок минут с момента приезда на новогоднюю съёмку, потому что каждый из них зациклен на своих недосказанностях, и, по-честному, только один из них готов поднять этот ржавый, покрытый вязкой тиной корабль на поверхность. Хотя бы в единоразовой попытке.
Не надо. Не ст
оит. Не выгорит.
Это спрогнозированный заранее провал и экспертная ставка на фиаско — Билан помнит об этом даже сейчас, находясь в этой картонной холодной коробке, и когда Лазарев со знакомой ранее уверенностью пытается остановить его за руку.
— У тебя очередной недотрах, Серый? — Дима не знает, какого хера с языка срывается и грубость, и это тупое и уже давно неактуальное обращение, и почему он цепляется именно за эту причину. Но, наверно, он впервые в жизни рад, что не надел на съёмку галстук — этот человек может легко задушить в Билане чувство страха и равнодушия подобной удавкой. Наверно, ему меньше всего хочется таких «проблем» прямо сейчас, перед самым выступлением, хотя это сам Лазарев синоним слова «проблема». Ходячая катастрофа и опасность, от которой не учат спасаться в школах на уроках ОБЖ. Такую не решить, в такой не найти выхода — такую проще оставить, как есть, и, благо, на это у него всё ещё есть силы и бессрочный запас похуизма.
Но Сергей даже не отвечает ему, не пытается притянуть к себе за затылок против чужой воли и голодно впиться в губы своими — с какой-то кислой ухмылкой отпускает чужое запястье и выходит первый, толкая плечом и скрываясь в тёмной пещере коридора тесного павильона.
Где-то это уже было. Кажется, почти два года назад. Кажется, даже на этой грёбаной площадке. Только бежит уже другой человек, не думая о том, что каждый рваный удар сердца по рёбрам — это не страшно. Просто кому-то нужно меньше бухать и почаще жрать по утрам овсянку с молоком вместо опохмеления бутылкой пива, да? Так банально и легко. Просто найти причину хуёвого внутреннего состояния и очнувшегося мандража при виде знакомых карих глаз.
Не всегда тот человек, без которого ты можешь жить, по итогу окажется хорошим даже в финале вашей абсолютно некрасивой истории. Лазарев, может, и догадывался об этом, но каждый раз всё равно умудрялся царапаться о чужие иглы тотального безразличия и винить в этом только себя. Он — банальный ребёнок в теле взрослого мужчины, со своими обидами, вечным, громким и капризным:
«Люби меня, сука, немедленно, сию секунду!»; у него слишком много «хочу» без возможности услышать от Димы ёмкое, но честное «сделаю».
И всё равно жизнь без Димы — это скучное существование без какой-либо цели. Как подарок без красивой, манящей упаковки. Всё не то. И, если нет цели — нет смысла и чёртовых сил даже пытаться что-то в себе разбудить, оживить. А раз нет смысла, то нахуй тогда это всё, по сути? Всё в трубу, в пыль, по грязному воздуху и в вонючий мусорный бак. Самое место.
Поэтому он и уходит на площадку, ища глазами координаторов и
насильно настраивая себя на запись шумного праздника. Пусть хотя бы в банальной телевизионной бутафории он будет доволен и до одури весел, раз вне этой сетевой призмы у него нихрена не получается.
Всё повторяется, и очередной эфирный Новый год среди коллег и друзей — в том числе.
-//-
Не всегда тот человек, который кажется чёрствым до трясучки, будет бояться проявить слабость.
Билан по-прежнему не Супермен и не герой, он — бегущая ото всех серая тень, криво падающая на заснеженный асфальт ломанной дугой. И его цинизм оправдывается банальными страхами, которые он старается держать на коротком поводке.
Мы все люди. И он — не исключение.
Часы на телефоне показывали почти полчетвёртого утра, когда наконец-то удаётся скрыться за кулисами. От яркого света дурацких софитов знакомо колет в глазах, неприятно отдавая ударами в переносицу — Дима, пытаясь восстановить дыхание, выходит на улицу через служебный выход и, чуть дёргаясь от ветра, ищет глазами свою машину, даже не думая о том, что надо бы переодеться или хотя бы банально забрать пальто и шапку, оставленные в гримёрке.
Быстро отбивая большим пальцем сообщение Марине с просьбой захватить вещи, он падает на водительское и сразу заводит авто, выруливая к той двери, откуда вышел только что сам.
Он знает, сколько по минутам нужно выждать появление Сергея, и он знает, что тот, как трусливый заяц, попытается уйти тем же ходом: украденные друг у друга привычки — как следствие всего того, что было; единственное, что они смогли самостоятельно вынести из своих идиотских недооотношений.
У них не получается ровно нихуя; они — это давным-давно чудом пройденный лабиринт, но поговорить им всё-таки бы стоило, даже если попытка сказать хоть что-то кончится мордобоем где-то на рыхлом снегу.
Сергей выходит ровно через десять минут, хлопая дверью, и не сразу замечает открытую дверь пассажирского впритык к выходу и пристальный, хоть и усталый взгляд карих глаз внутри едва прогретого салона. В руках у него пальто Билана вместе с шапкой, в глазах — что-то между неизвестной ранее неловкостью и смелостью, и это всё вызывает у Димы сдавленный смешок и кивок головы, приглашающий наконец сесть в тачку и не морозиться.
Без претензий, пафосных фраз и высказанного раздражения.
Без ебанутого, немого поцелуя и предложения поехать к нему в качестве отправной точки.
Лазарев садится и швыряет чужие вещи на заднее сидение, пытаясь придумать какую-нибудь шутку про то, что трахаться в машине зимой не стоит, но заёбанность от работы отзывается тяжестью во всём теле и гулом в голове. Он устал от всего — от этой дурацкой съёмки, от этой жизни, от того, что полутрупом висит между ними на толстой верёвке.
Билан молча давит на газ и выезжает из парковки, и уже на шоссе замечает, как Сергей, чуть повернувшись на бок, засыпает, так и не пристегнувшись.
Он бесцельно рулит по улицам в полной тишине, накатывая круги по кольцевой и в своём собственном, личном Аду.
У него их гораздо больше, чем банальных девять.
-//-
Лазарев просыпается резко, не сразу открывая глаза и через секунду щурясь от яркого света — ленивую и умиротворённую столицу тряс в кровати чистого неба яркий, лимонно-оранжевый рассвет. Они притормозили где-то у Ленинградского моста — не сразу узнаваемого в такое странное зимнее утро.
Дима, не поворачивая головы, спокойно протягивает ему бумажный стакан с кофе, тут же выходя из машины.
Иногда жизнь кажется довольно примитивной, но тем — и ценной всеми нами. Иногда мы просто обычные дети, туго затянутые в неидеальную кожу и кости взрослых баб и мужиков, которым просто хочется почувствовать себя живыми. Лучше — нужными, даже если казалось, что когда-то точка была поставлена синими чернилами в нужном месте.
У всех свои способы, свои методы. Кто-то медленно ведёт бритвой вверх по вене, кто-то тянет носом разбодяженный порошок, кто-то бросает всё и уезжает на другой конец Земли, а кто-то просто стоит рядом с кем-то когда-то близким, опираясь на капот, и пьёт горячий кофе без сахара, бездумно глядя на сонную Москву-реку или куда-то за полоску горизонта. Тихо падает снег, — он покорно тает на чёрном пиджаке Димы, путается в уже не такой идеальной укладке Лазарева, который касается того своим плечом и даже не решается поднять взгляд. Не сейчас.
И в этом нет ничего романтичного, несмотря на то, что утро мягкой кистью красит их лица в пастельные тона; на улице нет ветра, минус тринадцать градусов кажутся невинными, и оба готовы простоять так вечность, не высказывая друг другу свои обиды и накопившиеся претензии. Ничего хорошего — через полчаса один подбросит до дома другого в таком же гробовом молчании, а тот спокойно выйдет из чужого авто, даже не попрощавшись.
В этом нет ничего, в чём можно было бы найти хотя бы горсть сыпучего счастья.
Это, прежде всего, убивает, потому что они будут продолжать выживать друг без друга.
Это бессмысленная драка с самим собой — у каждого своя, со своим личным оружием, будь то алкоголь или левые связи с неизвестными женщинами. Никто не умрёт, но каждый будет ранен смертельно, пока не найдётся ещё один подобный момент, что небрежно заклеит кровоточащую рану пластырем хотя бы на время.
И это, возможно, когда-нибудь кончится. Как любая война, как чума, как массовая забастовка.
Даже если это случится не в этой жизни — плевать, от этой у них тоже осталось не так много.
Достаточно того, что они приняли это, как факт. Как аксиому без доказательств.
А пока что пусть всё повторяется — общая работа, встречи, рассвет, кофе и мосты.
Пусть Бог поставит запись на повтор и удобно усядется в кресло с кашкой горячего чая —
такое долгоиграющее кино хочется пересматривать бесконечно.
