Сыграете со мной партию, Фандорин?

      Приглашение Эраст получает запиской, сложенной в конверт с голубой каемкой. От конверта приятно пахнет фиалками, сквозь запах которых прослеживается тонкий аромат васильков, и когда Эраст достает сложенный вчетверо лист — лепестки фиалок выпадают из него прямо на стол.       Черными насмешливыми глазами они смотрят на то, как терпит изменения лицо надворного советника: сначала расширяются зрачки — лепестки не слышат, как оглушают человека несколько болезненных ударов сердца, — потом дергается во время сглатывания кадык, а затем одновременно на красивые черты лица ложится болезненная тень, отражаясь в прохладных голубых глазах осколками льда, беспокойного прошлого, и пальцы судорожно сжимают тонкий бумажный лист. Через пару мгновений записка и конверт падают на стол, а лепестки, сметенные воздухом, опадают на пол.       Так, исполнив свое предназначение, опадают лепестки ромашек при гадании «любит-не любит».       В комнате остается витать аромат цветов.       Эраст Петрович прибывает на место без опозданий, несмотря на то, что задержался у зеркала многим дольше положенного. Сперва надел черный костюм и туго повязал галстук в тон. Затем решил, что это слишком официально, и Иван Францевич, «шеф», не заслужил, чтобы лицезреть, будто он, Фандорин, как последняя кокотка провел больше часа перед зеркалом, подбирая наряд. Затем переоделся в простой светло-песочный костюм, покрутился перед зеркалом и с досадой понял, что это — слишком просто. В итоге вернулся обратно к черному, строгому, утешив себя тем, что это всего-навсего предусмотрительность: если и правда станут играть в бильярд и он неосторожно ляжет грудью на сукно или мелок — на черном следы будут видны слабее.       Тяжелая дверь бильярдной открывается с привлекающим вниманием скрипом. Зал на пять столов абсолютно пуст, даже смотрителя нет ни за барной стойкой, ни за одним из них. Только у самого дальнего, оперевшись бедром о бильярдный стол и скрестив на груди руки, стоит человек, смерть которого Эраст Петрович видел собственными глазами, а потом еще несколько месяцев просыпался, мучимый кошмаром, посреди ночи, испуганно вскрикивал и тянул руку, как будто ее могла перехватить теплая холеная рука. И в смерти которого долгие годы после продолжал винить себя, уже давно подобрав оправдания всем, в том числе и возможным самым худшим поступкам горячо любимого наставника.       — А, mon сher, а я уж гадал — придете или примите за розыгрыш, — весело, словно не прошло десять лет, приветствовал его Иван Францевич, обжигая насмешливым взглядом и приглашающе похлопывая ладонью по борту стола, явно наслаждаясь оказанным эффектом и тем, как на чужом лице смешиваются удивление, вот-вот готовое перейти в настоящий, обернувшийся ступором, шок, неверие, радость — и спустя десять лет все еще мальчишка, щенок — и тем, как все это сплетение эмоций старается удержаться под маской из подчеркнутого холода и не менее подчеркнутого недоверия.       «Кого Вы обманываете, Фандорин», — усмехается Иван Францевич своим мыслям, и выпрямляется, плавно отталкиваясь от борта ладонями.       Эраст от этого жеста вздрагивает, рефлекторно выбрасывая руку к кобуре за поясом. Осознает: Иван Францевич предусмотрительно избавил зал от лишних глаз и ушей. Как ему удалось это провернуть и насколько законными путями, Эраст не спрашивал — возможности шефа даже не в должности им не подвергались сомнениям.       — Вы все еще носите герсталь? Приятно удивлен. Признаться, думал, выбросите его сразу после инцидента, — бессовестно, как открытую книгу читает шеф каждый его жест, и Эраст, опуская ладонь, наконец приближается к столу. Если бы его захотели убить — уже бы убили. Дважды.       — Зачем?       Первый вопрос — не «как вы выжили?» и не «где вы прятались все это время?». Первый вопрос — «зачем?». Ивану Францевичу не нужно уточнений — он потирает, разогревая, ладони, хлопает, и, глядя снизу вверх прямо в глаза, обезоруживающе улыбается:       — Хотел вас увидеть, Фандорин.       Что-то неуловимо дергается в лице надворного советника на эти слова, отзывается мелкой трещиной по маске неприязни и безразличия.       — И только? — слова звучат сухо и недоверчиво. По крайней мере так хочется думать самому Эрасту.       — И только, — в чужом голосе Бриллингу слышится боль, желание и страх услышать только что произнесенное. Вот так просто, mon сher.        Иван Францевич подходит к барной стойке, подхватывая с нее наполненные стаканы, и протягивает один из них Фандорину.       — И что дальше?       Эраст мешкает пару мгновений — и принимает стакан. По запаху безошибочно определяет дорогой ром. На жест-заменитель фразы «ваше здоровье» от шефа не отвечает, но пару глотков делает: чтобы хоть что-то горячительное, наконец, разогнало кровь по венам, придало уверенности, отогнало холод от сведенных пальцев и придало сил попрощаться, развернуться — и уйти.       — Дальше? — Иван Францевич одобрительно кивает, отставляя стакан — и широким жестом, вторя столь же широкой, чуть насмешливой, улыбке, указывает на стол с уже выставленной «московской» пирамидой. — Сыграете со мной партию, Фандорин?       Вместо ответа надворный советник, которого от того, чтобы развернуться и уйти удерживало только проклятое любопытство (предположим, «добро» на партию он дал — а что дальше?), касается одного из лежащих на столе киев, нетвердой рукой перекатывает его по сукну — кий прокатывается ровно, не дребезжа и не отрываясь от поверхности — и лишь после берет в руки.       Иван Францевич наблюдает за махинациями со смесью оскорбления и насмешливости на лице.       — Что же вы, mon сher, думали, я вам бракованный кий предложу? — интересуется с укоризной и поднимает оставшийся.       — Как п-предложили незаряженный герсталь? — не удержавшись, с сухой насмешливостью спрашивает Фандорин и, уходя к противоположному краю стола, цитирует. — «Верить можно только себе», ведь так, Иван Францевич?       Бриллинг заставляет себя улыбнуться.       Но вместо удовлетворения, что юный мальчик вынес из той досадной и неприятной для обоих ситуации урок, чувствует, как сказанные с подчеркнутым — в этот раз настоящим, он не сомневается — холодом слова глубоко задевают острой когтистой лапой, отчего улыбка превращается в застывшую маску, вот-вот разобьющуюся на множество каменных осколков.       Эраст разбивает пирамиду. Стук ударяющихся друг о друга шаров, что молотом по наковальне, бьет по натянутым до предела нервам обоих игроков. Биток застревает в створках угловой лузы, ставя в неудобное положение. Бриллинг смотрит на шар с тяжелым ощущением параллели: так чувствовал себя он, зажатый между последствиями рокового выбора.       — Не хотите позволить мне объясниться?       У Бриллинга совершенно нет представлений, как он собирается — и собирался ли — это делать.       — Н-не хочу.       Эраст давно подобрал все оправдания сам.       Потянувшийся, привязавшийся, сперва подражающий, а затем незаметно перенявший привычки от перечисления «раз-два-три» до манеры прищелкивать пальцами, ему достаточно было лишь пары слов или жестов, чтобы он добровольно разрушил собственную стену и простил.       Но ни он, ни Бриллинг не могут понять, что это должны быть за слова или жесты.       Ивана Францевича ситуация отчего-то еще не злит, но уже раздражает. Глупо было бы надеяться, что выросший мальчик встретит радостным «шеф!», но подчеркнутая дистанция зудом отдается в костяшках пальцев; хочется ударить в невидимую, лишь наполовину искреннюю стену, содрать руки в кровь, пустить трещину, чтобы разбить со звоном, с осколками, с грохотом. Промах — из грохота только ударяющиеся друг о друга шары.       Эраст подходит к столу. В какое-то мгновение оба проходят по одной линии света от прямоугольного окошка под самым потолком помещения. Эраст щурится — короткий луч солнца мажет по его лицу, подсвечивает седые виски, выделяет частички пыли, как крохотный снег, в комнате. На Бриллинга падает тень: оттеняет тусклый взгляд уставшего человека, ложится сожалением в едва заметных морщинках в уголках глаз и в неровной примерзшей улыбке.       Попадание. Попадание. Бриллинг убирает один из шаров машинально, задерживается отупевшим взглядом на чужом силуэте, принимающим стойку. Чувствует, как давит молчание на виски, сжимает костяным обручем.       Подходит к столу, наклоняется… и вдруг, краем глаза замечая, как косится Фандорин на дверь, срывает барьер: вкладывается в удар всем собой, всем раздражением, бессильной злостью.       Помещение разрезает стук, звон и грохот. Шар с размаху ударяется о металлическую стенку лузы, и, не выдержав силы удара, вылетает прочь. Эраст машинально тянется поднять откатившийся к его ногам биток, параллельно отражая звук отброшенного на стол кия, но отчего-то придавая этому мизерное значение, а потому оказывается застигнут врасплох, когда выпрямляется и почти вплотную сталкивается с шефом.       Бриллинг опасной коброй бросается телом вперёд, тянется, лицом к лицу, и, со злостью глядя в глаза напротив, цедит:       — Вы никуда отсюда не уйдёте, mon cher, пока мы не договорим — это раз, — резкий щелчок пальцев, только что не высекающий искры, раздаётся прямо перед лицом замершего Эраста. — Раз с вами нельзя по-человечески, мой дорогой, значит, придётся заставить вас меня выслушать, — это два, — щелчок заставляет растерявшегося от неожиданности надворного советника сделать пару шагов назад и упереться бедром в бортик стола.       И Бриллинг, пользуясь возможностью, вдруг резко подаётся вперёд, ещё ближе, так, что его лицо — без улыбки, с непоколебимой болезненно-обреченной решительностью человека, которому уже не осталось терять ничего, кроме самого себя, который готов заплатить последнюю цену ради того, чтобы исполнить что-то для него значимое, и который принимает решение, как поднимают к виску револьвер, заряженной одной пулей из шести — оказывается слишком близко к лицу опешившего Фандорина. — И я возьму вас прямо на этом чертовом столе всего через несколько минут — это три.       Эраст осоловело успевает отразить мысль о том, что все происходит так, как и должно происходить, — как он хочет, чтобы происходило — прежде, чем задохнуться праведным возмущением и вскинуть руку в бессильном жесте: словно для того, чтобы отвесить звонкую отрезвляющую пощечину; но понимает, что лишь для того, чтобы не чувствовать себя настолько незащищенным.       Запястье со звучным шлепком перехватывается бриллинговской рукой у самого лица. Иван Францевич долгие несколько секунд, растянувшиеся в вечность, смотрит потемневшим взглядом в трескающийся лед глаз напротив и, не разрывая зрительного контакта, бережно, с какой-то особой чувственностью, нежностью, от которой сердце уже не щемит, а рвет на части, прижимается к костяшкам длинных пальцев щекой и накрывает узкую кисть легким, что касание крыльев бабочки, поцелуем.       Эраст чувствует, как ударяется глупый орган в грудную клетку, с такой силой, что он удивляется, как не проломило ребра. Это раз — удар. Это два — удар. Это три — удар. Это раз — теплые губы трогают кончики пальцев. Это два — Эраст полубессознательно зарывается пальцами в волосы и дергает к себе. Это три — он выгибается, опрокинутый на стол, с тихим вздохом, пока Бриллинг жадно исцеловывает его шею.       Ивану Францевичу хочется рассмеяться нервным смехом — он чувствует, как дрожат его ладони, сжимающиеся и рывком притягивающие к себе за крепкие бедра.       Это раз. Это два. Это три.       Все правильно.       Тонкие пальцы зарываются в его волосы — Бриллинг даже не успевает удивиться — и прижимают к своей шее. Эраст податливо запрокидывает голову и позволяет поймать губами судорожно дернувшийся кадык. Выдыхает сквозь зубы, ерзает на столе в стремлении прижаться плотнее, пока не получает присмиряющий шлепок по ягодице и не оказывается прижат к поверхности весом чужого тела.       Оба запястья оказываются перехвачены и прижаты к зеленому сукну. Бриллинг замирает на мгновение, нависает сверху хищной тенью, рысью перед прыжком — и ловит свистящий выдох, когда приникает губами к разжавшейся прижатой ладони. Эраста под ним прошибает крупной дрожью, едва горячий кончик языка касается линии жизни, скользит с нажимом, с влажным звуком обхватывается указательный палец, прикусывается мягкая подушечка. Эраст чувствует, как в ладонь ему направлена самодовольная ухмылка.       Поцелуй оказывается столько же внезапным, сколько ожидаемым. Глубоким, сильным, с прихватыванием зубами нижней губы и посасыванием, со стремлением перехватить и удержать инициативу, с попеременными толчками бедрами в бедра, заставляющими в промежутках томно вздыхать, балансируя на грани со стонами.       — Я н-не хрустальный, — изгибающейся в его руках гадюкой шипит Эраст, вскидывает резко колено, проезжаясь бедром — с нажимом, с давлением, с потиранием — неожиданно настолько правильным и умелым, что Бриллинг, у которого перед глазами все резко темнеет от скручивающегося внизу живота желания, первый стонет — протяжно, сквозь зубы, в открытую.       — Ах, вот как, — мстит сильным прижатием всего тела к телу и движением бедер — и резко отстраняется, выпуская из захвата.       Масло для кия Бриллинг достает откуда-то за стойкой, разворачивается и успевает опереться о стол прежде, чем земля уйдет из-под ног. Эраст, проклятый мальчишка, сидит — он сидит — на бортике стола, раздвинув колени, растрепанный, в распахнувшемся пиджаке, и пытается отдышаться.       Идеальная прическа нарушена — несколько прядок выбились и в беспорядке падают на лоб, галстук ослабился и сбился, на щеках по-мальчишечьи невинный румянец, а припухшие и поалевшие от поцелуев губы приоткрыты столь греховно, что Бриллинг не может думать ни о чем, кроме…       — Вы невыносимы, Фандорин, — тяжеловесно рычит-цедит он в эти самые губы, стремительным движением оказываясь меж чужих бедер. Ладони опираются о колени, разводят шире, скользят к ягодицам, сжимают и дергают к себе, почти срывают со стола, так, чтобы движением своих бедер сделать тяжело и томно.       Бриллинг нащупывает пальцами основание кия, подтягивает его к себе и, слитным движением дергая Фандорина на себя, меняется с ним местами. Кончик кия падает Эрасту на плечо и неожиданно обретает давление, принуждающее опуститься на колени.       Медленно — одно, другое.       Дышать Бриллингу все еще трудно.       Он с силой вцепляется в бортик стола — одной рукой, в основание кия — другой, но оба все равно замечают, как дрожит шафт над чужим плечом.       Эраст смотрит на Бриллинга снизу вверх широко раскрытыми нетрезвыми глазами. Оказывается почти прижат лицом к чужой промежности. Облизывает губы — Бриллинг страдальчески стонет от этого жеста — и принимается расстегивать ремень чужих брюк.       Это раз — звякает пряжка. Это два — шуршит падающая одежда. Это три — Эраст слышит, как кий отбрасывается в сторону.       Бриллинга накрывает дрожью, едва его обхватывает горячая влажность чужого рта. Он вцепляется в темные волосы свободной рукой, поджимает губу, почти в ту же секунду прикусывает — и уже мгновение спустя резко вскидывает бедра навстречу.       Давление ладони на затылок не позволяет отстраниться. Эраст отсасывает, плотно обхватив сжатыми губами чужое возбуждение, лаская языком; то протяжными и долгими ласками, то резкими, почти шлепками, от которых Бриллинга словно бьет током — и он постанывает, двигая бедрами, и, кажется, даже нашептывает что-то неприличное.       Из всего этого Эраст запомнит лишь «вот так, все правильно, сожмите плотнее, возьмите глубже, mon сher». И то, как упирается в пах носок чужой обуви, вокруг которого он неосознанно пытался сжать бедра и доставить себе больше удовольствия нетерпеливым ерзанием.       Эраст отстраняется резко, когда ему требуется глотнуть воздуха, и тут же оказывается вздернут на ноги. Кажется, что-то со звоном осыпается на пол, когда с него сдергивают пиджак. Кажется, что-то осыпается, когда следом летит чужой жилет.       — На стол, живо, — цедят ему в самое ухо.       Эраста прижимают к столу быстрее, чем он успевает опереться на локти. Нетерпеливыми пальцами расстегивают рубашку, путаются, меняются местами; чужую рубашку расстегивает он, не может попасть у ворота в петлю пуговицей, шипит «п-проклятье». От следующего жеста пуговица катится по столу.       Горячая ладонь, опускающаяся на пах, наконец, заставляет Эраста издать стон. Поощренный, Бриллинг сжимает пальцы, ласкает, надавливает одновременно с круговыми поглаживаниями — Эраст вскидывает бедра навстречу и вцепляется судорожно короткими ногтями в чужое запястье.       — Все еще н-не хрустальный, Иван Францевич, — мерцает обжигающим льдом из-под ресниц, у уголка губ — засохшая естественная смазка.       — «Шеф», — требовательно цедит Бриллинг и, наконец, сдергивает чужие брюки вместе с исподним.       Это раз — ответа ему не следует.       Эраст приходит в себя, когда пальцы в чем-то влажном и холодном скользят меж его ягодиц. Сначала заставляют морщиться и болезненно прикусывать губу — Эраст стойкий, он не издает ни звука, за исключением неровных судорожных выдохов. Кажется, на него смотрят внимательным взглядом и стараются при всем своем нетерпении, которое Эраст прекрасно ощущает бедром, быть осторожным. Кажется, когда он все-таки издает сдавленный стон, его обхватывают пальцами, лаская в такт проникающим движениям, то замедляя, оттягивая мгновение, то ускоряя до размашистых грубоватых ласк.       — Расслабьтесь, mon сher.       Жаркий шепот на ухо, короткие рваные движения чужих бедер в трении о его бедро, резкий укол, — вспышка, всплеск — заставляющий Эраста вдруг вздрогнуть телом и судорожно подмахнуть бедрами в стремлении продлить сладостное ощущение.       — Тише, тише.       Успокаивающий обхват крепких рук, Бриллинг укладывается сбоку, приподнимаясь на локте, позволяет опереться о себя и вцепиться одной из рук в его собственную — ту, которая держит поперек груди. Другая придерживает за бедро, пока медленное проникающее движение оттеняется горячими поцелуями в шею.       Эраст судорожно вздыхает, когда чувствует заполненность, и запрокидывает голову на чужое плечо. Кажется, его короткие ногти оставят в чужой руке следы, но посторонние мысли выбиваются из головы, едва Бриллинг совершает первые толчки бедрами. Один, второй, третий.       Медленные, осторожные, они сопровождаются неровным жарким дыханием в шею, сжимающимися пальцами на плече, разгоряченными телами, которые прижимаются друг к другу — ближе, крепче, теснее, чтобы почувствовать каждой клеточкой, ощутить каждую дрожь, каждый неровный вздох, не только услышать, но и почувствовать — лопатками, грудью — как формируется вибрацией в груди и вдруг срывается с губ сперва тихий, а потом все более громкий стон. И чем ближе оказывается объект желания, чем сильнее он отдается, запрокидывает голову, прогибает гибкую поясницу, тем сильнее Иван Францевич отпускает себя.       Один, второй, третий, движения с каждым толчком размашистее, быстрее, резче, Иван Францевич чувствует телом, как содрогается от каждого глубоко толчка Фандорин, усмехается, шепчет, проводя губами по чужой шее до уха: «Вам нравится, mon сher?», сжимает пальцы на бедре, рывками дергая к себе, насаживая на свое возбуждение.       — Я хочу слышать Вас, Фандорин. Вам нравится? — требовательно повторяет Бриллинг, вталкиваясь бедрами глубже, основательнее, заполняя всем собой, чтобы для Эраста существовал только он, только они.       Это два. Ответа ему снова не следует.       Эраст искусывает губы, глухо выстанывая от особо правильных толчков, посылающих по телу выламывающее его изнутри удовольствие, сводящее кончики пальцев желанием вцепиться, и вдруг самым правильным Бриллингу кажется скользнуть ладонью выше, погладить пальцами уголки рта, и, натолкнувшись на преграду лишь в виде сжатых губ, настойчиво толкнуться ими внутрь.       Эраст стонет от этого жеста в открытую, обхватывает губами пальцы, прикусывает подушечки, влажными касаниями горячего языка ласкает самые кончики, посасывающими движениями повторяя то, что совсем недавно вытворял, стоя перед ним на коленях. Бриллинг задыхается от жара, захватывающего тело, утыкается лбом куда-то в чужой загривок, кусает, — долго, чувственно — продолжая вдалбливаться бедрами и трахать пальцами в рот, пока свободная рука обхватывает чужое возбуждение: оно собирается внизу живота крупной дрожью, тугим узлом, наполняет нутро смесью болезненного покалывания и удовольствия — правильное движение ладонью, пальцами, несколько резких толчков бедрами, глубоко, до основания — Эраст вскрикивает «ш-шеф!» — и, вонзаясь ногтями в чужое запястье, содрогается, выплескиваясь в чужую ладонь.       Это три. «Шеф».       Удовольствием накрывает в следующее же мгновение.       Вот теперь все правильно.       Эраст почти падает на стол обессиленно, когда Бриллинг мягким движением подхватывает его поперек груди и бережно сцеловывает со скулы одинокую влажную дорожку, медленно укладываясь вместе с ним на стол, пока из груди еще то и дело срываются резкие рваные выдохи отголосками удовольствия.       Мягкие губы накрывают губы Эраста коротко — в этом жесте ни былой ярости, ни недавней страсти, только щемящая душу чувственная нежность.       — Значит, все-таки «шеф»?       — Ш-шеф, — бормочет стремительно розовеющий Эраст и, медленно развернувшись, охнув под тихий смех в какой-то момент от ломоты в пояснице, укладывает ладонь на чужое плечо. — С-стало быть, опять п-пропадете?       — Пропаду, — согласно кивает Бриллинг и прикладывает указательный палец к чужим губам. Отдергивает, когда Эраст полубессознательно пытается обхватить его влажным жаром рта. — Неугомонный. Пропаду — но все это позже. Задержитесь у меня на пару дней?