Грани и блики

      — Ради всех святых, ты что творишь, Виллем?!       Худощавый подросток лет тринадцати склоняет белобрысую голову, пережидая волну отцовского гнева, но по лицу его заметно, что он скорее сожалеет, что попался, чем раскаивается в содеянном.       — Отвечай, парень! — высокий грузный мужчина, видимо, верно истолковал настрой отпрыска: в голосе его крайнее раздражение смешивается с недоумением и даже некоторой растерянностью. — Ты хоть представляешь, что было бы, если бы мерзкая тварь оказалась еще и бешеной?! Это, — указывает пальцем на свежие собачьи укусы, мелькающие в прорехах рукава сыновней рубахи, — это стало бы тебе смертным приговором! Уж ты-то, как сын лекаря, не можешь этого не понимать!       — Она не выглядела бешеной. У бешеных мутные глаза, и слюна льется, а еще...       — Я не экзамен у тебя принимаю, Виллем ван Мале! — гремит мужчина. — Я спрашиваю, чего ради ты привязался к какой-то уличной псине, да к тому же еще раненой?! Ведь раненые звери, они...       Он обрывает самого себя, словно осененный какой-то догадкой. Судя по тому, как мрачнеет лицо — весьма неприятной догадкой.       — Погоди-ка... Ведь в этом все и дело, верно? У клятой твари была перебита лапа. Ты что же...       Подросток вздыхает и еще ниже опускает голову.       — Мы опять говорим о хирургии, так, что ли? — мужчина говорит тише, но таким тяжелым и недобрым тоном, что становится ясным: только теперь он начинает злиться по-настоящему. — Ты что, хотел ее лечить?       — Нет, посмотреть только...       — Посмотреть? На что посмотреть?!       — На ее лапу.       — Господи Иисусе, дай мне терпения... — мужчина с силой трет лоб, затем скрещивает руки на груди, откидывается на высокую резную спинку стула, на котором сидит, пристально смотрит на стоящего перед ним сына. — Ну и что ты там хотел увидеть, в ее лапе?       — Мне показалось, что кость не была сломана. Просто вышла из плечевого сочленения. А это... Это легко вправить назад, — скороговоркой заканчивает подросток, заметив, как стремительно багровеет лицо родителя.       — Так я и думал. Что ж, поговорим о том, что действительно важно, и что кроется за всей этой дурацкой историей. Я не позволю тебе идти в ученичество к хирургу. Я повторял это множество раз и не понимаю, почему вынужден делать это снова.       — Но чем так плоха хирургия?! Я же не про псину думаю. Я бы мог помогать людям. Просто собака меня покусала, и...       — Вот этим хирургия и плоха, — отрезает мужчина. — Тем, что именно так с тобой-хирургом и обращались бы, и, уж поверь, не только собаки.       — Как — так?       — Не делай вид, что не понимаешь! Хирурги — это те же банщики и костоправы, разве что опыта побольше. Даже тех, кто дослужился до мантии, не уважают наравне с дипломированным лекарем. А чтобы до мантии дослужиться, тебе понадобились бы годы, а то и десятилетия! А пока было бы так: делаешь хорошо — этого не ценят. Ошибешься — смешают с грязью в лучшем случае. Захочешь помочь — тебя отшвырнут, как эта самая псина. Зато когда на помощь у тебя не будет ни сил, ни возможностей, ни желания — охочих до нее объявится целая толпа. И каждый в этой толпе будет считать, что помочь ему ты обязан, а вот он тебе за то не должен ничего и никогда. Хирургия — это путь на дно, Виллем! В грязь, нечистоты, людскую наглость и неблагодарность. Хирургом ты никогда не выбьешься в люди, не займешь места, которое можешь занять! Для того ли я тебя учил?! Для того ли ты уже сейчас болтаешь на латыни почище иного студента?! Когда ты приедешь в Салерно...       — В Монпелье.       — Что?       — Если не позволяешь мне быть хирургом, позволь хотя бы самому выбрать лекарскую школу. Я хочу поехать в Монпелье. Ты сам рассказывал, что в Салерно вы только заучивали книги. Всему, что ты сейчас умеешь, ты научился уже потом. В Монпелье, говорят, больше учат тому, что действительно пригождается в жизни.       — Как ты не понимаешь... — мужчина вздыхает, — как ты не понимаешь, что без заучивания тех книг я не смог бы и научиться тому, что знаю?       — Но почему нельзя было сразу этому и учиться?! Вместе с книгами?       — Начнешь учебу — поймешь. Во всяком случае, уж не тебе, сопляку, критиковать то, чему и как учат в старейших лекарских школах! Поди без тебя как-нибудь разберутся! — мужчина снова хмурится.       Подросток молчит, не поднимая глаз от пола, но упрямо поджатые губы и насупленный взгляд красноречиво свидетельствуют о том, что от своего он не отступится.       — Слушай, Виллем, — мужчина это тоже понимает. — Почему ты ведешь себя так, словно я желаю тебе зла? Разве я предлагаю что-то, что противоречит твоим желаниям и устремлениям? Ты хочешь лечить. Но именно этого хочу для тебя и я. Разве я сам не этим занимаюсь? Разве не хочешь ты, вернувшись после университета, продолжить мое дело? Чтобы однажды моя практика стала твоей. Хочешь помогать людям и все в таком духе — пожалуйста. Но делай это как уважаемый человек, а не какой-то голодранец! Занимайся травами, составляй снадобья, лечи с их помощью от болезней... А ты... Ей-Богу, ты бы еще в бродячие целители подался!       — А если мне неинтересно?! Неинтересно копаться в травах!       Возглас — как крик души.       — Сегодня я видел, что тебе интересно! — отец тоже повышает голос. — И уж прости, на это я тебе жизнь потратить не позволю! В Салерно...       — В Монпелье!       — Придержи язык, щенок! Пока ты живешь в моем доме — я решаю, куда тебе ехать и где учиться!       — Когда я выйду за порог, чтобы ехать на учебу — я уже не буду в твоем доме. А значит, ты меня не удержишь.       — А кто будет оплачивать твою учебу, позволь спросить?       — Сам заработаю. А нет — подамся в бродячие целители.       — Та-ак... — мужчина глубоко вздыхает и медленно выпускает воздух через крепко сжатые зубы. — Видит Бог, я не хотел до этого доводить. Твоей матери и так хватает переживаний из-за твоих причуд. Но по-доброму ты понимать не желаешь. Сними рубаху.       Позже, уже ночью, он ничком лежит на кровати в своей комнате, сухими глазами всматриваясь в окружающую его темноту. Спина горит огнем, но он старается не обращать на это внимания. Все мысли занимает одно: то, что промелькнуло во взгляде отца, когда он впервые упомянул Монпелье. Сомнение. На какой-то момент старик посчитал его желание осуществимым. А значит, он так или иначе своего добьется, благо, время еще есть. Уж этот бой он не проиграет, ни за что!       А еще совсем тихо, самым краем сознания, он обещает себе, что когда и у него будут сыновья, он никогда не встанет у них на пути. Чем бы те ни пожелали заниматься. Никогда.